Опустив голову, Зуля перешагнула через порог. За нею вышли обе дамы. Сестра Юзефа захлопнула дверь и направилась в мастерскую.
— Казя, как это случилось?
Прежде чем она успела ответить, на лестнице появилась Йоася. Тщательно причесанная, умытая и вся светящаяся от счастья, она сбежала вниз.
— Где они?
Обернувшись, я с притворным удивлением посмотрела на лицо Йоаси, которое выражало сильное нетерпение.
— Кто?
— Ну, эти пани, что пришли за мною.
— Пани… еще в переговорной.
Подпрыгивая, она помчалась по коридору.
— Казя, что теперь будет? — спросила я шепотом.
— А откуда я могу знать?
С конца коридора уже возвращалась Йоася, крича:
— Сестра Романа говорит, что они уже ушли! Почему же не подождали меня?
Она остановилась возле нас и, переводя взгляд с меня на Казю, повторяла, силясь удержать рвущиеся у нее наружу рыдания:
— Ведь еще минуту назад они были здесь…
— Да, верно, — холодно сказала Казя, вглядываясь в сильно побледневшее личико Йоаси. — Были, взяли Зулю и ушли.
— Как это — взяли Зулю? Ведь…
Казя поднялась с пола и, воткнув иглу в клубок ниток, пояснила:
— Они же не обещали, что возьмут именно тебя. Могли брать ту, которая им больше понравилась. Вот взяли Зулю и пошли… Куда мчишься, сумасшедшая?
Йоася, ничего не соображая, мчалась в сторону прачечной. Здесь она угодила прямо в объятия Рузи и разразилась раздирающим душу плачем. Рузя, поддерживая прижимавшуюся к ней в отчаянии девушку и утешая чем только возможно, проводила ее до спальни.
А в это время в трапезной стоял сплошной гул. Никто не мог объяснить, как это произошло, что добродетельницы, которые в первый визит даже не обратили внимания на Зулю, выбрали теперь именно ее, предпочтя Зулю Йоасе. Ответ на этот мучивший всех вопрос дали нам лишь девушки, работавшие в белошвейной мастерской и оказавшиеся свидетелями всей сцены.
Обе дамы, утомленные ожиданием сестры Алоизы, пошли осмотреть часовню. Там пахло воском, в полумраке поблескивали золоченые рамы и чернела фигура девушки, стоящей у фисгармонии.
Это Зуля, кончив натирание полов в приделе, отделяющем мастерскую от часовни, подняла крышку фисгармонии и, осторожно подбирая аккомпанемент, негромко напевала: "Как прекрасны святыни твои, о боже…"
Одна из дам зажгла свет. Зуля, перепугавшись, негромко вскрикнула и опустила руки. Смущенная присутствием посторонних, она хотела незаметно выскользнуть в коридор. Ее нежная красота, смущение, наконец страх, с каким она поднимала свои робкие глаза на разглядывающих ее дам, — все это делало ее — по мнению белошвей — красивее святой Терезы, образ которой висел в часовне.
Дамы, не желая больше смущать ее, погасили свет, и брюнетка, слегка раздраженная, пояснила сестре Юзефе, что она и в самом деле сперва имела иное намерение, однако теперь твердо решила уйти отсюда с той девочкой, которая незадолго перед тем играла на фисгармонии.
Так вот на долю Зули выпала счастливая судьба, и Зуля перестала быть приютской замарашкой.
Девчата сошлись в трапезной и, озабоченные, советовались, что делать с Йоасей, которая в рыданиях и судорогах металась по кровати. Тем временем подошла воспитательница. Проинформированная обо всем сестрой Юзефой, она выразила сильное недовольство. По мнению сестры Алоизы, уходу избранной дамами сироты следовало придать характер важной и торжественной церемонии. Зуля должна была попрощаться со всеми сестрами и поблагодарить их за труды праведные. Сестра Алоиза не имеет в виду свой собственный труд. Нет. Она исполняет служебный долг, который бог поручил ей, и не ожидает благодарности на земле. Но разве не входило в обязанность Зули поблагодарить сестру Роману, которая состарилась за кухонной плитой в беспрерывных хлопотах о том, чтобы приготовить для сирот вкусную и обильную пищу? Или сестру Юзефу — за то, что она научила Зулю основам профессионального мастерства? И вообще всех сестер, поскольку каждая из них вложила свою лепту в дело воспитания сирот!
Вслушиваясь в слова раздраженной монахини, мы согласно кивали головами. Да и в самом деле! Прежде чем уйти с доброй дамой, Зуля должна была осмыслить, сколь многим обязана она монастырю, который кормил ее и одевал, формировал восприимчивый детский ум, вбивая в него стихи святых псалмов, готовил ее к борьбе с превратностями судьбы, учил латать костельные одеяния, вносил безграничную радость в ее жизнь, вовлекая в ряды "Евхаристичной Круцьяты".
Сестра Юзефа, которая научилась деловой трезвости и быстрому решению дел, ведя финансы белошвейной мастерской, вместо ответа лишь пожала плечами.
— О чем речь? Пришли, взяли — одной заботой стало меньше. — А после того, как сестра Алоиза вышла, она буркнула: — А что именно Зулю… Людям чаще всего хочется того, чего бы они как раз должны были не хотеть…
В этот день мы пережили еще одну сенсацию при встрече Рузи с монахинями. Сестра Юзефа кивнула ей головой и сказала весело:
— Ха, ну и что же? Вернулась, блудница? Так оставайся, коли матушка разрешит. И помни — приди-ка вечером и помоги набивать одеяла.
Встреча с сестрой Алоизой прошла весьма холодно. Рузя слегка покраснела и, поправляя платок на голове, сказала:
— Слава господу Иисусу Христу!
— На веки веков… Аминь! — Сестра Алоиза молниеносно окинула взглядом неуклюжую фигуру Рузи и опустила веки. — Так значит, пришла…
Нота триумфа, которая прозвучала в словах воспитательницы, сделала в наших глазах Рузю значительно худшим и более слабым созданием, чем она казалась нам еще минуту назад.
— Поцелуй сестре руку, — шепотом подсказала Зоська.
К нашему неудовольствию, Рузя склонилась над рукою монахини и коснулась ее губами; монахиня руки не отдернула.
— Слышала я, будто хочешь ты здесь остаться, — начала сестра Алоиза, и в ее голосе прозвучало несколько более теплых ноток. — Нужно попросить у матушки разрешение. Сойти с праведного пути и нагрешить легко, а вот честно вернуться на верную стезю — стезю покорности и раскаяния — трудно.
В напряжении ожидали мы, что скажет матушка. Встреча произошла на другой день во дворе. Матушка шла к парникам, расположенным за хлевом. Рузя только что кончила доить корову и с ведром в руке шагала к кухне. Увидев матушку, она поставила ведерко на землю и низко поклонилась. Но тут же выпрямилась и посмотрела матушке прямо в глаза. — Я пришла…
Солнечные лучи беспощадны: в их свете особенно хорошо было видно, как сильно похудела, постарела и опустилась матушка. Хрупкая темная фигура с плоским желтым личиком, приклеенным к концу рясы, на фоне белого чепца… И только глаза — очень темные и жесткие — привлекали к себе внимание.
Когда подул ветер и подхватил велон, вся фигура матушки стала похожа на трепыхающуюся хоругвь из похоронного бюро. Стоявшая напротив нее Рузя со своею расплывшейся фигурой и гладким лицом была, казалось, олицетворением самой жизни. Может быть, — не слишком счастливой, в дырявом камзольчике и истоптанных башмаках, но зато полной человеческой гордости и спокойного упорства. Рядом с нею матушка казалась кем-то, кого без труда может перевернуть ветер, а дождь — вбить в землю. Кем-то, кто может исчезнуть, не оставив после себя никаких следов.
— Я пришла, проше матушку, — повторила Рузя, — буду здесь работать; однако я должна иметь выходные дни, чтобы заработать на больного мужа. Спать могу в хлеву. Я пришла как работница, а не как воспитанница.
Матушка забормотала что-то несвязное и попятилась к лестнице.
Рузя последовала за нею.
— …Я буду следить за коровником, делать большую стирку за еду из общего котла и ночлег. Пока муж болен, я не уйду отсюда.
Матушка замахала руками, отвернулась и быстро вбежала в дом.
Так Рузя осталась в монастыре. Когда я громко выразила свое удивление тем, что сестра-воспитательница согласилась на это, Казя ответила мне:
— Ушли от нас самые сильные девчата — Сабина, Геля, Владка. Сейчас лето, и работы все прибавляется. Кто будет делать ее, если не Рузя? А как у нее это самое подойдет, сестра Алоиза скажет, что не она, а матушка согласилась принять Рузю. О, сестра Алоиза — это философ!
* * *
Лето было в полном разгаре. Рябина стояла уже в золотистом одеянии. От лугов тянуло нежным ароматом сена. По ночам слышались песни гуралов. Каждый вечер смотрела я на полыхающие костры. И все чаще думала о Гельке. От нее не было никаких вестей. Хорошо ли она жила? Или болталась по белу свету? Может, с трудом продиралась через мрак, как пламя вон того костра, на склоне гор?
В приюте бег времени отмечался лишь сменой приветствий, которыми мы в обязательном порядке обменивались при встречах. После "Memento mori" наступало веселое "Аллилуйя", а за ним и вплоть до рождественского поста должно было не сходить с наших уст "Слава господу Христу".
