Возле леса какая-то девушка пасла корову. Я помогла ей распутать веревку, застрявшую в кустах можжевельника, а потом началась наша неторопливая беседа.
— Пасешь здесь?
— А хоть бы…
— Всегда или только иногда?.
— Ага…
— И не надоедает тебе?
— Э!
— Но и веселого тоже у тебя мало?
— Ба!
— Так ты предпочитала бы не пасти?
— Нии…
Не обращая внимания на мои вопросы, она присела на корточки, обхватила голову обеими руками и, мерно качаясь взад и вперед, завела гуральскую песню без слов. В ней звучали те же самые страстные и протяжные мелодии, которые будили нас по ночам, поднимали с кроватей и заставляли дрожать всем телом.
Я лежала в траве, глядя на поющую с любопытством и разочарованием. А значит, пение, которое среди темной и душной ночи дразнило и манило меня, возбуждая неясную грусть и мечтания, — всего-навсего только вот это?! Эта худая спина, этот торчащий сквозь дыру разорванной кофточки треугольник лопатки, печальное личико, закрытое руками? Когда девушка сняла на минуту платок, то показалась маленькая красивая головка, обвитая косами. Глаза у девушки были черные, очень блестящие.
Я вздохнула с облегчением…
В черном небе надо мною висел ущербный месяц.
Перед самой процессией тела господня Йоаська повздорила с Зоськой, поскольку каждая из них хотела нести корону божьей матери. Раньше корону носила Зуля, но она, вопреки нашим ожиданиям, не явилась на торжественную церемонию.
— Я понесу корону, я больше прочитала молитв! — упорствовала Йоася.
— Зато я больше настрадалась, — решительно заявила Зоська, — и теперь мне полагается нести корону.
Спор разрешила сестра Юзефа. Йоасе досталась корона, положенная на красную бархатную подушечку, а Зоське — сердце, окруженное искусно сделанным из серебра терновым венцом.
Я вместе с сестрою Юзефой шла сбоку, чтобы из больших корзин подкладывать благовонные цветы в корзиночки малышей, когда они, поднимая побледневшие от утомления личики, взывали к золоченому балдахину:
— Свят, свят господь!..
Главный алтарь находился возле почты. Он был огромен; на фоне килимов, зелени и цветов, освещенный солнцем, он искрился своей золоченой рамой. Здесь процессия остановилась. На дне моей корзины покоился прекрасный букет белых роз. В момент, когда священник поднимет чашу, я должна была подать цветы Сташке, чтобы та бросила букет к стопам каплана, держащего тело господне. Так желала сестра Алоиза.
Пение смолкло; отозвались все колокольчики; самые набожные пали на колени даже на тротуарах; стало удивительно тихо и как-то просторно. Сестра Алоиза повернулась в мою сторону и, улыбаясь, дала мне знак кивком головы. Я схватила пучок роз… и застыла в остолбенении.
Под руку со своим спутником в безвкусном цветном платье, из толпы высовывалась Гелька. Рыжие волосы были подстрижены по последней моде — "под мальчишку", что особенно подчеркивало худобу ее лица. Внимательным взглядом она следила за процессией, как бы кого-то отыскивая глазами. С сильно бьющимся сердцем я ждала, когда она увидит нас. И вот она, наконец, увидела: сильно покраснела и привстала на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть. Ее взгляд встретился со взглядом Кази. Казя смутилась, опустила глаза, однако тут же снова подняла их и улыбнулась Гельке.
Был самый подходящий момент для того, чтобы бросить розы в Сташкину корзиночку. Ксендз делал крестное знамение. Кое-кто уже поднимался с коленей. А я в этот момент желала только одного — чтобы Геля взглянула на меня, чтобы прочитала в моем взгляде, что меня не возмущает ее вид, что я никогда не забуду ее.
Сестра Алоиза подавала мне все более отчаянные знаки. Колокольчики прозвенели в последний раз. Я с отчаянием оглянулась вокруг, привстала на цыпочки и бросила букет белых роз прямо на Гельку. Она вздрогнула и в этот момент взглянула на меня. Это длилось так коротко, и ничего из того, что переполняло мое сердце, я не успела передать ей в своем взгляде. Толпа захлестнула ее — и Гельки уже не было. Только спутник ее, отвратительный пижон, без галстука, засунув руки в карманы, продолжал торчать на краю панели, обводя всех скучающим взглядом. Это он вместо Гельки схватил букет и оскалил в улыбке гнилые зубы.
По окончании процессии ксендз-настоятель от иезуитов и ксендз-викарий из парафин сердечно приветствовали сестру Алоизу. Убранный венками, скромный алтарь сестер-серцанок помог одержать нам безраздельную победу,
В приюте мы обнаружили на столах какао и булки. Сестры, еще полные переживаний, помогали девчатам раздеваться, своими руками снимали с наших голов венки и велоны, укладывали в коробочки искусственные лилии. По их мнению, процессия удалась великолепно, а наши малышки выделялись истинной одухотворенностью. Совсем осовевшая, слушала я эти разговоры, когда от дверей до меня долетел голос:
— Наталья, пройди в мастерскую.
Я неохотно поднялась с лавки и пошла следом за сестрой Алоизой.
— Кому ты бросила во время процессии розы?
Яркий румянец, выступивший на щеках сестры Алоизы, подсказал мне, что монахиня знает, кому я бросила букет. С каждой секундой она глядела на меня все более хмуро. Наконец тихим голосом сказала:
— Неужели тот молодой человек, ради кого ты украла у Христа единственную вещь, которую из-за нашей бедности мы только и можем пожертвовать ему — букет цветов, так дорог тебе?
"Да ведь я же не ему!" — хотелось мне крикнуть, однако упрямство заставило меня плотно стиснуть зубы. Я промолчала.
Вопреки моим сомнениям, Гелька все-таки отозвалась. При посредничестве Леоськи я получила записку с нацарапанными на ней карандашом словами: "Приди обязательно сегодня. Принеси деньги. Жду возле скотобойни".
Подписи не было… Да она была бы и ни к чему!
Прошло, наверно, полчаса, а Гелька все не приходила. Я села на лавку возле скотобойни, поставила рядом бидоны с рассолом и терпеливо ждала. На двор въехала повозка с дровами, взад — вперед сновали подмастерья. Возле ворот прохаживалась какая-то девка, закутанная в платок и похожая на воровку. Разочарованно вздохнув, я взяла бидоны и двинулась в обратный путь. Когда в воротах я проходила мимо закутанной в платок девки, она вдруг вытянула ко мне худую руку и охрипшим голосом сказала:
— Ну, наконец-то ты додумалась.
Я поставила бидоны и остолбенело обвела взглядом вызывающую лишь чувство сострадания странную фигуру. Увидев босые ноги в совсем развалившихся туфлишках, я прошептала:
— Это невозможно… Что с тобою случилось?
— Э, глупости! — Янка еще плотнее укуталась в платок. — Это так, временно. Есть у тебя с собою деньги?
В кармане плаща у меня лежало четыре злотых — остаток от десяти злотых, присланных матерью. Гельке я отдала бы их с радостью. А для самоуверенной Янки мне было жаль денег.
— Подожди, — ответила я. — Сперва скажи, где ты теперь обитаешь? Ездишь во втором классе?
— В данный момент никуда не езжу, потому что больна. Простудила легкие.
— Ты должна рассказать мне обо всем по порядку. Те похороны ты выдумала, чтобы сбежать от нас, — верно? И что же потом?
Она взяла меня под руку и потянула к выходу.
— Идем отсюда. Эти подмастерья так глазеют! Ненавижу подмастерьев. Тоже — общество!
— Янка, сколько тебе лет?
— Девятнадцать.
— А в приюте ты говорила, что шестнадцать,
— Приюты существуют для того, чтобы в них врали. Если бы я сказала правду, то меня заставили бы работать в прачечной или убирать костел. Что это у тебя там в бидонах? Рассол, как всегда?
В одном из бидонов плавала колбаска, которую мне страшно хотелось съесть. Поэтому, желая отвлечь внимание Янки от бидона с колбаской, я сделалась более любезной и веселой:
— Ну, разумеется, — постный рассол. А ты немного похудела. В приюте была покруглее.
— Да, немножко похудела. А ты не прижимайся так к тому бидону, а то плащик испачкаешь.
— Я так умышленно, а то ветер дует, — бухнула я, не зная, что ответить.
— Встань на мое место, — ласково предложила Янка. — Здесь совсем нет ветра. Зачем пачкать такую хорошую вещицу?
— Оставь меня в покое, не привязывайся!
Более сильная, чем я, она вырвала из моих рук бидон и, открыв крышку, склонилась над ним.
— О, пожалуйста, какая славная колбаска!
Глядя, как она запихивает в рот лоснящуюся от жира колбаску, я процедила сквозь зубы:
— Фу! И как тебе не стыдно? Мне было бы стыдно!
— Смотрите! Наташечка произносит проповеди! Если уж тебе так жаль этой колбаски, то могу ведь и я угостить тебя…
Отвернувшись в сторону, я спросила как можно более равнодушно:
