У Катерины комок подступил к горлу. Она сидела, съежившись, на скамеечке, положив на колени прочитанные листки. Взяла в руки остальные и, чтобы не разрыдаться, продолжала читать шепотом.
«2 ноября. Мой город растянулся по всей левой стене камеры. Я записываю, сколько электроэнергии в сутки должен расходовать каждый строящийся квартал. Вычисления делаю на полу куском известки. Огрызок карандаша берегу для дневника. С тех пор как начался допрос, меня каждое утро водят опоражнивать парашу. Я умываюсь под краном. К сожалению, выбирают время, когда я не могу встретить никого из заключенных. Пока я умываюсь, караульный, лениво подпирая стенку, ждет меня. Иногда завязывается беседа. Так, сегодня утром зашел разговор о том, где лучше жить – в городе или в деревне, и, между прочим, он стал хвастать, что у него в деревне на молоке сливки в два пальца толщиной. Сейчас, вспоминая об этом, мне хочется улыбнуться: «Сливки в два пальца толщиной». Надо работать, хватит мечтать. Но я лежу на полу и долго чищу себе ногти.
3 ноября. Вот уже три дня, как меня не вызывают на допрос. По-видимому, господин «Что надо» разочаровался во мне. Но я очень обеспокоен: раз они продолжают держать меня в одиночке, значит, замышляют что-то недоброе. Меня беспрестанно осаждают всякие тревожные мысли. Никак не могу отвлечься; строю тысячи предположений о своей участи. Постоянно ловлю себя на том, что мне, страшно. Пытаюсь играть в шашки. Но я очень рассеян. Все время вижу перед собой Элени, свою мать, знакомые лица соседей. Они преследуют меня. Я чуть не плачу. Если бы выйти на волю, если бы выйти на волю и продолжать жизнь вблизи них! Я вскакиваю. Опять камера сужается, надвигается, душит меня!..
4 ноября. То же отчаяние, те же страхи, та же беспрестанная пытка. Мой город кажется мне безобразным и нелепым – стена, исчерченная кривыми линиями. Я готов ногтями соскрести с нее все. Сейчас время отдыха. Но я сижу неподвижно, сжавшись в комок. Передо мной параша, рядом куски известки. Почему я вдруг пал духом? Мрачно слежу за ползущей букашкой.
5 ноября. Надзиратель принес мне обед. Ворчит, что сменщик вечно его задерживает. Как только приходят сменять его, он отправляется в кабачок напротив и напивается. Если бы он и не сказал мне об этом, я догадался бы сам, потому что от него всегда несет винным перегаром. Медленно жую. Сегодня я немного успокоился. Ведь в глубине души я знаю, что меня ждет впереди. Как обмануть себя самого? Последний кусок застрял у меня в горле. Надзиратель забрал миску и ушел. Пора работать. Мой взгляд прикован к стене. С отвращением гляжу на нее.
6 ноября. Три дня непрерывной борьбы с самим собой. Сегодня кое-как соблюдал установленный режим. С трудом закончил электрификацию четырех кварталов. Выбился из сил, делая расчеты для бумажной фабрики. Но я знаю, что надо работать не только для того, чтобы занять чем-нибудь голову. Необходимо полюбить жизнь в камере так же, как я любил ее на воле. Разве это возможно? Новели мне не удастся, как смогу я хладнокровно стоять перед карательным отрядом? Впрочем, я привык уже к здешней жизни. Послышался кашель караульного. Пора спать. Но глаза мои открыты.
Перед сном хочу побывать у себя дома. Стучусь в дверь. Открывает Элени. Пальцы у нее вымазаны чернилами, па столе разложены тетрадки ее учеников. Мать проводит рукой по моей спине, чтобы проверить, не сырая ли у меня майка: ей всегда в присутствии невестки хочется показать, что только она проявляет обо мне заботу.
Я остаюсь опять наедине с моим беспредельным страданием, остаюсь, не страшась уже ничего. Так я засну. Завтра, как паук, у которого прорвали паутину, начну сызнова строить свою жизнь. Глаза у меня по-прежнему открыты. «Закрой их, закрой…»
17 ноября. Прошло две недели, а меня все не ведут на допрос. Стараюсь поменьше думать об этом. Мой город скоро будет окончен, поэтому я работаю до изнеможения, Я люблю его, люблю его улицы, люблю железку от моего шнурка, помогающую мне вычерчивать его. Люблю шашки из известки, свои игры, жучков, которые выползают там, где их не ждешь. Люблю свою парашу, обед, алюминиевую миску, физиономию надзирателя, его хриплый, унылый голос. Люблю его пустую болтовню, жалобы на подагру, его медвежью походку. Люблю свои прогулки до уборной, ее вонь, солнечный свет, проникающий сквозь мутное, запыленное стекло. Люблю кран, струю воды, прохладу, распространяющуюся по моему лицу; окошечко в коридоре, в которое мне удается иногда заглянуть. Сегодня я крутился но камере, весело напевая: «Дай мне напиться, красотка Вангельо». Мне вдруг пришла на намять эта песенка. С чего, черт возьми, пришла мне охота напевать? Да, я молод, молод еще.
21 ноября. Обо мне не забыли. Утром привели в кабинет на третьем этаже. Меня встретил тщедушный человечек с оттопыренной нижней губой. Рядом с ним стояли еще двое. Без долгих разговоров он предложил мне подписать протокол допроса: сознаться в том, что у меня была рация и я передавал за границу военные тайны. Я отказался. Тогда он выхватил пистолет и приставил к моему виску. «Подпиши, а не то…» Сердце у меня бешено заколотилось. «Испытывает или вправду пустит пулю?» Я не дрогнул. Рта не открыл. Тут на меня бросились все трое и начали бить. Я упал. Удары сыпались один за другим. Я сжался в комок, чтобы не угодили мне в живот.
Пришел в себя на полу в своей камере. Все тело разламывалось. Попытался пошевельнуться, но безуспешна. Сильнее всего болела поясница. Я помню, как мне двинули по ней изо всех сил. Именно в это мгновение я потерял сознание. С большим трудом повернул немного голову. Силюсь поднять ее… Словно электрический ток пробежал по всему позвоночнику. Я снова потерял сознание. Обморок, по-моему, продолжался недолго. Открыл глаза. «У меня что-то серьезное стряслось с позвоночником», – подумал я. На секунду мне показалось, что рядом со мной стоит моя мать. Я пытался прогнать это видение, но мама возвратилась. Потом я вдруг очутился у себя дома, сел за стол. Напротив меня старший брат ждал, проголодавшись, когда ему положат на тарелку фасоль. Младший брат, расстрелянный во время оккупации, читал газету. Он всегда держал ее немного сбоку и читал вслух, водя по строчкам своим единственным глазом. Другой, вставной глаз оставался неподвижным. Вот и мать идет, улыбаясь, из кухни с глиняным горшком в руках: ей хочется скорей ублажить нетерпеливого старшего сына… «Я распухаю», – думаю я сквозь забытье.
23 ноября. Кто-то расталкивает меня. Открываю глаза. Это надзиратель с миской в руке. «Пить», – прошу я его. Он принес мне воды. К еде я не притронулся. Они сломали мне позвоночник, потому что я молод… Ни малейшего облегчения.
24 ноября. Тупая боль. Теперь я могу поднять голову, но от пояса и ниже не владею своим телом. Надзиратель прикрыл меня одеялом. Горько смотреть на противоположную стену, где раскинулся мой город. Я отправляюсь блуждать по его улицам, стараясь ни о чем больше не думать. «Как замечательно было, когда я мог прыгать по камере, ходить в уборную, – с тоской подумал я. – Теперь от жизни на воле меня отделяет еще целая жизнь». Рядом в щели – бумага и мой карандашик. У меня нет ни малейшего желания притрагиваться к ним. Тут же на полу надзиратель оставил миску с едой – картошку с застывшим салом. Меня чуть не рвет. Но я должен, как она ни отвратительна, во что бы то ни стало ее съесть. Если перестать питаться, организм не выдержит и я умру. Взял миску и принялся с трудом глотать картошку. Вылизал застывшее сало. Старался не ощущать его вкуса, как в детстве, когда пил слабительное. Потом отшвырнул миску.
Чтобы вытянуться, я распростерся в камере по диагонали. Не могу уже, как раньше, свернуться в клубок. Лежу на спине, все на спине и на спине. Боль камнем давит мне грудь. Я сплетаю и расплетаю пальцы, изображаю старуху, вяжущую спицами, чищу один за другим ногти… Проходит час, два, три, пять, десять… В голове вертится беспрестанно тот же самый вопрос: хочу ли я жить, чтобы бороться, или бороться только для того, чтобы жить? В моем теперешнем положении самоанализ, которым я упорно занимаюсь, невероятная пытка. Но сейчас я хорошо понял: убеждая себя раньше полюбить жизнь в тюрьме, я знал, что это единственный путь вынести предстоящие муки. Иными словами, борьба за жизнь стала для меня якорем спасения. Вот почему каждый новый, более сильный удар повергал меня в бездну отчаяния. Я взял карандашик и заношу все эти мысли в дневник. Когда записываю, чувствую некоторое облегчение. Прячу бумагу в щель. Но карандашик не спешу убрать, верчу его в пальцах. Он теперь самое ценное, что у меня есть. Стоит мне взять его в руки, как я ощущаю присутствие друга, жившего до меня в этой камере. Сегодня, прежде чем положить карандаш на место, я впервые поцеловал его. На глаза навернулись слезы. Волнение спасло меня от беспрерывных мучительных раздумий. Я засыпаю.
