Последний волосок она выдернула неудачно: ей стало больно. У нее вырвался вздох. Но она не желала оставить на Ногах ни волоска.
– Ox! – вздохнула она опять. – Одеваюсь и бегу.
Во дворе ветер продолжал раскачивать развешенное белье. Теперь, когда солнце спряталось за облака, воздух стал удивительно прозрачным. Из штолен группами выходили шахтеры. Кончилась первая смена.
Катерина сняла с веревки белье и вернулась в дом. Она надела вишневое платье с нижней юбкой, зачесала наверх волосы; как настоящая дама, прихватила сумочку.
Стелиос похрапывал. Перед тем как уйти, Катерина принялась расталкивать его.
– Просыпайся. Вставай. Дождешься, что тебя выгонят…
Он зевнул и приоткрыл глаза, но Катерина выбежала, прежде чем он успел ей что-нибудь ответить.
Катерина быстро шла по улочкам поселка. Мужчины отпускали ей вслед грубые шутки. Стоявшие у ворот женщины прервали беседу и оглядели ее с ног до головы. Катерина поежилась. Сопровождаемая их пристальными взглядами, она придала еще большую развязность своей походке.
– Скажу дядюшке Димитрису и потом побегу к акушерке, – прошептала она.
Катерина скрылась в воротах своего прежнего дома. В комнате, где прошло ее детство, теперь жила уже немолодая портниха со своим любовником. Они постоянно ссорились. Стефанос с женой и матерью занимал раньше всю переднюю часть дома. Она вошла на кухню и через открытую дверь бросила взгляд в комнату. Ей не видно было лица Стефаноса, откинувшего голову высоко на подушку.
«Он, наверно, спит», – подумала она.
На цыпочках Катерина сделала несколько шагов по комнате и остановилась. Посмотрела, как от дыхания спящего на нем ритмично подымается и опускается одеяло. Затем вернулась на кухню и в ожидании дядюшки Димитриса села на скамеечку.
Скрестив на груди руки, Катерина старалась не шевелиться. Как только она меняла позу, скамеечка скрипела. Дядюшка Димитрис на этот раз запаздывал. И она так долго сидела не шелохнувшись, что потеряла в конце концов терпение. Она наклонилась и стала двумя пальцами раскачивать отставшую плитку пола.
Когда ей удалось наконец приподнять плитку, она обнаружила тайник. В глубокую, но узкую щель с трудом проходила рука. Полная любопытства, она принялась выгребать вещицы, припрятанные там, как видно, старухой.
Сверху лежали старые семейные фотографии: мужчина с закрученными усами, в рубашке с высоким крахмальным воротничком; молодая женщина, одетая по моде того времени, облокотившаяся на спинку кушетки в ателье фотографа; маленький Стефанос и два его брата в гимназических фуражках. Потом она извлекла расческу, запонки и обернутую в папиросную бумагу медаль старшего сына старухи, погибшего в Албании. Затем она вытащила вставную челюсть – конечно, ее покойного мужа. Ниже был спрятан кожаный мешочек со стеклянным глазом. Ей стало не по себе, как только она дотронулась до него. Катерина вспомнила – ей говорила об этом ее мать, – что у одного из братьев Стефаноса, расстрелянного немцами, не было одного глаза.
Она нашла обмылок, шнурки для ботинок, разбитые темные очки, полтюбика бриллиантина, перочинный нож… Жалкие реликвии бедной семьи! Теперь, когда старуха покоится в могиле, все эти вещи никому ни о чем не говорят. Но для того чтобы и самой не расставаться со своими близкими, она положила свои девичьи сережки на вставную челюсть мужа.
На дне тайника Катерина нашла какие-то бумаги. Сначала она не обратила особого внимания на коробки из-под сигарет и грязные, смятые листочки папиросной бумаги. Старуха свернула их в трубочку и завязала веревкой. Но когда Катерина распутала шпагат и расправила листки, она увидела, что они густо исписаны с обеих сторон.
Это был дневник Стефаноса, который он вел в камере предварительного заключения. Пока шел суд, ему удалось переправить его своей жене – он даже вложил для нее записку. Дневник перехватила старуха и, по-видимому, так и не показала ни своей невестке, ни кому-либо другому.
Катерина подперла щеку рукой и начала читать.
«16 октября 1948 года. Может быть, сегодня и не шестнадцатое число. С того дня, как меня сюда посадили, я сделал на стене двадцать две отметки. Я отсчитываю дни по хриплому кашлю караульного. Кажется, его сменяют всегда ночью, в одно и то же время. Я слышал позавчера, как он кричал и ругался. У меня очень темная камера, по глаза мои уже привыкли, и я вижу довольно хорошо. Мне даже мерещится, что иной раз я вижу лучше, и тогда говорю себе: «Сейчас день». Но, возможно, я ошибаюсь, меня подводят глаза. Моя камера метр двадцать на метр тридцать. Пол цементный. Я сижу в углу, жду и все время думаю. Иногда я вижу па стене какого-нибудь жучка. Слежу за тем, как он ползет, не даю ему спрятаться в щель. Это мой единственный товарищ. Но, в конце концов, он все равно скроется от меня или я его потеряю из виду: ведь внимание иногда рассеивается. Недавно чертенок убежал и спрятался в трещинку. Я расковырял ее пальцем и вдруг нашел огрызок карандаша. Он был обернут кусочком плотной бумаги.
Какая драгоценность в моем положении – карандаш! Сначала я этого не ощутил, но едва я взял его в руки, как почувствовал присутствие друга, который жил здесь до меня. А теперь я думаю: «Каким неопытным был я в первые дни: ведь карандашик – настоящий клад».
Двадцать два дня и двадцать две ночи сижу я тут взаперти. Меня никуда не выводят отсюда, не допрашивают. Парашу приходит менять тюремный надзиратель – необычайная предупредительность с их стороны. Иногда он появляется два-три раза в день, а то исчезает на несколько дней. То же самое и с едой. «Они, несомненно, добиваются, чтобы я потерял чувство времени, а когда человек теряет чувство времени, он сходит с ума. Они хотят сначала сломить меня, а потом будут допрашивать», – размышлял я, разгадав их игру. Но они не учли кашля караульного и моих отметок на стене. Уже в первую неделю я почувствовал, что схожу с ума. Я вставал, шагал по пространству немногим больше одного квадратного метра; щеки у меня горели, мысли путались, как клубок ниток. Мне становилось страшно, я сворачивался калачиком и пытался уснуть. Сон не приходил. Я вскакивал. Мне хотелось бежать куда-то, кричать. Стены наступали на меня, и мне казалось, что я попал в коробку, которая становится все меньше и меньше.
На десятый день я не выдержал и принялся стучать кулаками по стене, пока на руках не выступила кровь. От боли я пришел в себя. Я был весь в поту, меня знобило. Я съежился в своем углу и заснул. Очнулся через некоторое время и чувствую, что пальцем не могу пошевелить. Лежал и думал. Я немного успокоился и пытался убедить себя, что я в здравом уме и мне не грозит снова такая потеря самообладания. Но я чувствовал себя разбитым и все время спрашивал в тоске: «Как могут люди так жестоко обращаться с подобными себе?»
Вскоре снова началась пытка. Мысли разбегались. Лицо пылало. Я поднялся и шагал сначала вдоль стен, потом крест-накрест – из угла в угол. Но постепенно коробка, куда я был заперт, стала снова уменьшаться. На этот раз меня обуял нестерпимый страх. «Нет, не буду ни о чем думать, не пошевельнусь, иначе я пропал», – сказал я себе. Но продолжал ходить. Затем стал прыгать. Я понимал, что не в состоянии остановиться. Кусал себе изо всей силы руки. Слюна стала соленой от крови. И вдруг я рванулся к двери. Колотил по ней и орал как безумный.
По-видимому, караульный услышал мои вопли и сбегал предупредить начальство, потому что вскоре пришли какие-то люди и остановились у двери. Чей-то голос спросил насмешливым и холодным тоном: «Что тебе надо, Петридис»?» Я сразу опомнился. «Ничего», – ответил я. Человек что-то сказал остальным, и все удалились. Я сел в свой угол. Мне было стыдно. Конечно, господин «Что надо» считал, что через несколько дней выиграет игру.
Я долго ругал себя. Они и сами не ожидали, что я так скоро раскричусь. Господин «Что надо», наверно, думает: «Я, видно, ошибся: Петридис не такой уж твердый орешек, как значится в донесениях». От этой мысли я озверел. Понял, что нужно немедленно перейти к обороне. Не как? Какие оборонительные меры можно принять в темном колодце площадью метр двадцать на метр тридцать? Однако после случая с господином «Что надо» я убедился: за все время, что меня держат здесь, я совершаю только ошибки. Я, правда, еще не совсем себе четко представлял, какие именно. Когда я успокоился, то начал анализировать свои поступки.
После мучительного раздумья я пришел к таким выгодам: борец должен продолжать борьбу, даже если он арестован. Но как бороться в этой могиле? Прежде всего мне надо установить для себя определенный режим. С тех пор как меня сюда бросили, я ничем не занимался, у меня не было определенных часов для сна и отдыха – все переметалось. Как не сойти с ума?
Я тут же стал думать, каким образом организовать мою здешнюю жизнь. Прежде всего установил время сна: решил засыпать, когда заступает на пост караульный с кашлем, и непременно просыпаться при следующей смене караула. Рассчитал, что это промежуток времени в шесть часов. Мне достаточно. Как только проснусь – разденусь и сделаю получасовую зарядку, нетрудную, потому что кормят меня плохо, но необходимую для того, чтобы суставы не потеряли гибкость. Потом я должен сразу уйти с головой в работу. Но в какую работу?
