Сам с собой он говорил крайне редко, в моменты очень сильного интеллектуального напряжения, вот как сейчас. По бумагам Ощепков был безупречен, словно в детстве его прохиндею-папаше и мамочке-каторжанке в колыбельку подкинули ангела. В существовании ангелов Виктор Афанасьевич сомневался, однако пословицу про яблочко с яблоней не отвергал. Сам он был плоть от плоти своих родителей; его характер был частью им от них унаследован, частью сформирован их воспитанием. Во всяком случае, он, их сын, так полагал. А какое воспитание могли дать Васе его родители? Про наследственность так и вовсе следует умолчать. Виктор Афанасьевич не был склонен, как его коллеги, огульно охаивать царский режим и прекрасно помнил, какой была судебная система самодержавной России. Шестьдесят плетей женщине в те годы просто так не давали.
Он отложил дело в папку и закурил. Жизненный опыт научил его никогда не выносить скоропалительных суждений, в особенности – о людях. По его глубокому убеждению, сначала надо разобраться в возможных причинах возникшей у тебя неприязни и лишь потом, исключив какие бы то ни было собственные предположения и мотивы, делать окончательные выводы.
Какие в данном случае у Виктора Афанасьевича могли быть личные поводы для подозрений? Банальная зависть – это первое, что приходило в голову. Он снова подумал, что у Ощепкова все получалось легко и просто. В его жизни, кроме болезни жены (тут Виктор Афанасьевич поставил галочку в своем блокнотике – что-то в этой истории его задевало), – так вот, кроме того, что жену постигла болезнь, все у Ощепкова шло очень гладко, слишком уж гладко, жизнь его скользила, как броненосец по насаленному стапелю или санки с хорошо укатанной горки. Не такое время, чтобы все было так радостно и бравурно. Прибавим сюда второй дан. Из русских его обладателем был только Ощепков (хотя и Фудзиюки имел высший дан дзюудзюцу – но Фудзиюки японец, не русский).
Итак, мог ли он, Спиридонов, завидовать Васе Ощепкову? Чтобы это понять, надо было попытаться представить себе, что ты сам стал объектом собственной зависти. То есть что это у тебя все получается так же легко и просто, все дается тебе, включая вожделенный для всякого дзюудоку высший дан. А вместо этого ты лишаешься своего прошлого. И Виктор Спиридонов это себе представил.
Не было батюшки и матушки, не было гимназии и батальона, пехотного училища, Сашки Егорова, Порт-Артура, ночных рейдов, ранения, плена, учебы у Фудзиюки, любви Акэбоно, возвращения и…
Он вздрогнул, едва удерживаясь на краю, но понимая, что вот-вот все-таки свалится в разверстую бездну воспоминаний. Зато он нашел ответ, точнее, аж два.
Не завидует он Ощепкову, не завидует. Потому что ни за что бы не променял свое прошлое на ощепковское. Даже если бы в этом прошлом не было темных моментов вроде незаконнорожденности, рождения на Сахалине, ранней смерти родителей, будь Ощепков счастливейшим из всех смертных. Не хотел он себе какой-то иной судьбы. Не нужно ему было ничего чужого, а значит – не завидовал он Васе Ощепкову с его вторым даном.
Но это уже не имело значения. Внезапно Спиридонов с особенной ясностью понял, что же все это время так раздражало его в Ощепкове. Занозой оказалось невнятное обстоятельство под названием «женитьба в Харбине». Он мог понять человека, который внезапно влюбляется и с головой бросается в омут чувств. В отличие от многочисленных скептиков, он не сомневался, что любовь с первого взгляда бывает; в отличие от не менее многочисленных романтиков, он не верил в любовь с первого взгляда, а именно знал, что она есть.
И кто, как не он, мог понять внезапную вспышку страсти Ощепкова… Если бы не одно «но» – на момент знакомства со своей нынешней женой Ощепков уже был женат первым браком. Об этом не было известно почти ничего, кроме того, что Ощепкову пришлось задержаться в Харбине, ожидая разрешения на развод.
Спиридонову все это казалось, мягко говоря, неприемлемым.
Однако это понимание, это озарение явилось той самой роковой каплей, которая выплеснула воду через тщательно выстраиваемую им плотину для защиты от воспоминаний. Они сокрушительно хлынули, как бурные воды грозят смыть небрежно выстроенный под ледником аул. Они несли с собой и невероятную радость, и невыносимую боль. Виктор Афанасьевич в жизни боялся только этих своих воспоминаний, но, сдаваясь перед их напором, он отчетливо понял, что жаждал их не меньше, чем боялся…
Все было предопределено. В глубине души Спиридонов с самого начала не мог не понимать, чем все кончится. Ибо вслед за тенью Акэбоно из глубин его памяти выступила она…
Катание на коньках на Руси, и в частности в Москве, известно испокон веков. В Москве по льду катались, наверное, еще в первую зиму, когда, несмотря на непривычно сильные морозы, здесь решил задержаться князь Юрий по прозвищу Долгорукий. И когда-то в Москве на человека, не умеющего кататься на коньках, смотрели так, будто он не умеет, скажем, самостоятельно одеваться. То есть со смесью удивления и сочувствия.
Виктор Афанасьевич хоть москвичом и не был, но на коньках кататься умел и любил. К тому же катки того времени, как и танцплощадки, для молодежи бывали местом знакомств и кокетства, а в тысяча девятьсот восьмом году поручик Спиридонов, год назад разменявший четверть века, будучи холост, вполне законно относился к категории той самой молодежи. При этом, однако, он имел неизменное преимущество перед юными разночинцами в виде погон поручика, что вкупе с неизменно бравым внешним видом и прекрасным владением телом – он охотно демонстрировал это в процессе катания – не оставляло конкурентам никаких шансов.
Откровенно говоря, Виктор Афанасьевич в кругу друзей часто высказывался в том ключе, что повенчан с армией. Он мечтал дослужиться до генеральских чинов. Вот тогда-то, говорил Спиридонов, можно будет подумать и о женитьбе. Друзья его вышучивали – никуда, мол, не денешься, влюбишься и женишься, а Виктор с притворным ужасом отвечал: храни-де меня бог от такой печали.
С теми, кто был со Спиридоновым накоротке, тот был чуть более откровенен:
– Жена не рукавица, за пояс не заткнешь, – говорил он. – Сейчас я думаю только о службе, а там придется думать, как ее пристроить, одеть, обуть и накормить. Пока я в Москве, все как-то сообразно – а заткнут наш полк куда-нибудь подальше, на Балканы или на Кавказ, что делать? Оставлять ее на долгую разлуку в Москве или везти с собой в неведомые края, считай – в чисто поле? И случись война? А война наверняка будет.
Лишь один Сашка Егоров был в курсе всего. Только ему Спиридонов рассказал, что произошло с ним в Маньчжурии. Спиридонов не забыл Акэбоно, боль от расставания с ней все еще жила в его сердце.
– Нет уж, брат, уволь, – сказал он Егорову. – Не хочу я больше таковых треволнений. Опять кому-то доверюсь, опять обожгусь, а то и вовсе разочаруюсь… Нет-нет, похожу пока в одиночках; да и для службы оно полезнее.
В общем, подход к вопросу у Спиридонова был вполне в его духе – ответственный и размеренный. И был в этом подходе только один недостаток. Дисциплинированные от природы люди, крепко держащие в узде «страстную и ленивую человеческую натуру», как любил говаривать на проповедях полковой священник отец Евлампий, склонны недооценивать ту мощь, какую до поры скрывают в себе чувства. Маленькие страсти легко приструнить, но так же обращаться с большим чувством – все равно что с утиной дробью охотиться на слона в период гона. Вот только человек, всю жизнь удачно стрелявший уток и о слонах не имеющий определенного представления, знать об этом не может…
Виктор ходил на каток примерно с тою же целью, что и другие молодые офицеры расквартированных в Москве частей. Имея от природы стать и осанку породистого прусского офицера, да еще и обладая невероятной грациозной плавностью движений (спасибо дзюудзюцу), Спиридонов имел вполне предсказуемый успех у дам. Следует сказать, что эмансипированных дочерей Евы в московской среде всегда хватало, а после пятого года только прибавилось. Эти девицы втайне обожествляли порочность и наслаждались своим «падением» как формой революционной борьбы и модной в европейских кругах идеи эмансипации. Вот такой бульон идей плескался в их достойных кисти Грёза симпатичных головках, и идеями этими охотно пользовались и с удовольствием их подхватывали молодые люди столицы, в особенности – младшие штабс-офицеры, в основной своей массе еще не женатые.
Так что Виктор Спиридонов, не будучи ловеласом, не оставался без приключений, когда ему этих приключений хотелось. Но, в отличие от других, он не поддакивал суфражистским идеям (по его мнению, к реальности они имели чуть меньше отношения, чем сентенции страдающего белой горячкой). Как ни странно, его амурным делам это практически не вредило. Редкая суфражистка проходила проверку на прочность своей идеологической базы, когда за эту проверку принимался молодой офицер. И, что говорить, его позиция облегчала последующее неизбежное расставание, хотя некоторые назойливые особы, как правило, холеро-меланхолического темперамента, фанатки западноевропейской сентиментальной литературы, по ошибке заплывавшие в ставные сети Виктора Спиридонова, делали попытки его преследовать (естественно, безуспешно). Вскоре он научился определять этих очаровательных хищниц заранее, и его милое увлечение не грозило дальнейшей жизни.
