Но не могу не признать, что мы и сами на грани. Мы так горюем по Шелли, что больше ничего в голову не лезет. Вы не могли бы отнестись к этому с пониманием? Не беспокоить нас, пока о ней не будет новостей?
Он посмотрел на нее. Прямо в глаза. Спокойно, проницательно.
— Мы ее отыщем.
— Вы о чем? У вас появились новые зацепки?
— Питер Бенчли, — ответил он.
— Гм?
— Я не называл его имени, но вы тут же определили, какой именно свидетель дал показания против вашего сына.
Рея пожала плечами. Их взгляды так и не разомкнулись. Противостояние. Она боялась, что, отведя глаза, обозначит свою вину.
— У нас тут народ разговорчивый. Ничего не скроешь, ни плохого, ни хорошего. А я не глухая.
Бьянки наконец отвел взгляд. Переместил его в прихожую — она поняла, что о прихожей-то и не подумала. На краю ковра остались следы битума — ее следы. Осмотрел он и гостиную. Сиденье, перепачканное кровью Шелли, было прямо на виду. Он смотрел на него, и ее охватило безумное желание дать ему по голове. Стулом или металлическим основанием лампы. Прямо здесь, прямо сейчас. Дождаться наступления темноты, сбросить тело в провал. А если кто увидит, она их убьет тоже.
— В холодной воде тело наверняка сохранится. Есть люди, работа которых — исследовать все подробности. Мы быстро установим, кто виноват, — сказал он. И вновь перевел глаза на нее. Поймал ее взгляд.
В памяти ее всплыла девушка на полу туалетной кабинки.
Рея Шредер помимо своей воли поперхнулась.
Это он тоже заметил. А потом медленно зашагал вниз по лестнице, такой неприметный, почти невидимый.
Перинатальное отделение клиники Уинтропа, Минеола, Нью-Йорк
26 июля, понедельник Раннее утро
Герти запомнила все. Звуки. Запахи. Перепуганные лица своих детей. Мигалку на крыше скорой, где ей пришлось ехать одной, — мигалка окрашивала все в тревожные красные тона. Как запомнила многочисленные спальни, в которых взрослела. Выбитые двери. Она лупила кулаками по стенам. Один мужчина издавал тихие звуки, а откуда именно, она выяснила лишь много позже, в темноте, открыв дверцу собственного шкафа. Она вспомнила все это, а потом мир окрасился красным.
Эхограмма в реанимации показала: девочка.
Головка, глазки, ручки-ножки. Крошечное морское существо.
Герти кричала и плакала. Не умолкала, и, даже понимая, что пугает детей и Арло, ничего не могла с собой поделать.
Ее тряс какой-то врач. Потом медсестра. Снова крики. Алое зарево повсюду. Как так может быть, что у нее внутри ребеночек? Его туда плохой дядя посадил? Она сама еще ребенок! А потом — укол в руку и медленный, холодный наплыв невесомости.
— Успокойтесь, — сказал врач. — Ребенок не пострадал. Вот, посмотрите.
Гупешка на эхограмме отворачивалась от камеры.
— Рана поверхностная, матка не задета. Просто небольшое давление на позвоночник.
Герти услышала, что все ее родные целы. Все поняла. Но в безопасности себя не почувствовала. Ей казалось, что вся земля состоит из каких-то острых вещей. Она не могла перестать содрогаться, завывать, детским голоском выкрикивать гнусные слова. Такое случалось и раньше, когда она жила с Чири, и однажды — совсем недолго — потом, когда ее госпитализировали с послеродовой депрессией после появления Джулии.
— Пошла она на хер, эта гребаная Шредерша, — неестественным детским голоском кричала какая-то безумица. Вернее, она сама. Она и была этой безумицей.
Дети спрятались за занавеску, выглядывали оттуда, широко распахнув глаза. Арло стоял в нескольких шагах, сгорбившись, стараясь стать незаметным. Она знала, что ночной кирпич они не запомнят. Они запомнят, как главная в их семье слетела с катушек.
— Бе-бе-бе, — не унималась она. — В дырку всех этих говенных соседей.
Перед лицом всплыла врач. Прошептала настойчиво, сурово, как шепчут друг другу женщины, когда речь идет о важных вещах и о детях:
— Прекратите! Сию же минуту!
Распахнув глаза, заходясь ужасом, из последних сил взывая о помощи, Герти раскрыла рот.
— Охотники на подходе. Детей хватают первыми!
Опять укол, и все померкло.
Психиатрическая клиника «Кридмор»
27 июля, вторник Середина дня
Она проснулась в другой больнице, в палате с запертой дверью. Ее расспрашивал старший дежурный психиатр клиники «Кридмор» — государственного дурдома на Лонг-Айленде.
Ей повезло. Психиатр оказался вменяемее соц-работников ее детских лет и даже вменяемее психотерапевта, который разбирался с ее послеродовой депрессией. Он задал несколько вопросов о ее детстве, поинтересовался, била ли она своих детей. Помышляла ли нанести травмы младенцу в животе. Принимала ли прописанные ей лекарства — да, принимала. Любят ли они с Арло друг друга, или ее стоит поместить в приют для женщин, подвергшихся домашнему насилию. Еще он спросил, почему она так отреагировала, откуда такая истерика. Она ответила: а вот если бы ваши соседи сбились в стаю и огрели вас кирпичом по беременному животу, вы б точно не истерили?
Поскольку у нее в прошлом случались психические расстройства, а также поскольку на попечении у нее находились несовершеннолетние, он решил сутки-другие подержать ее в больнице. Зайдет попозже. Если она будет вести себя так же разумно, выпишет.
Вечером пришел Арло. Она хотела выглядеть сильной: продемонстрировать ему, что не свихнулась, не слетела с катушек. Но едва он сел на стул у кровати, она опять разрыдалась от чистого стыда — забыв про кирпич окончательно.
Он не стал ее утешать, хотя она этого ждала. Похоже, обычное чутье ему изменило: он не понял, что ей очень нужна поддержка.
— Мне так стыдно.
— А я устал стыдиться. Мы ничего плохого не сделали, — ответил он.
И вытянул вперед руки. Только если вглядываться. А так все зажило. Но она же видела его голышом. Следы остались и в других местах.
— Мне кажется, я что-то сделала не так. Я это постоянно ощущаю.
— Знакомое чувство.
— Детей можешь привести? Они здесь? — спросила она. — Мне нужно их обнять.
— Они в кафетерии.
— Не хотят меня видеть?
— Ничего личного.
Она снова заплакала. Взять себя в руки смогла не сразу. Он ее не утешал, она видела, что он полностью выдохся. Выдохся до боли в теле, до потери сна, до самой сердцевины.
— Посиди со мной рядом, — попросила она.
Он покачал головой. Стараясь не заплакать.
— Боюсь, потом встать не смогу.
— Я очень детей расстроила?
— Они оправятся, — сказал он.
Они оба по собственному опыту знали, что это неправда.
27 июля, вторник
Не сразу, но она пришла в себя. Мысли перестали путаться, страшный испуг отступил. И после этого — одна, в больнице, далеко от своей улицы она принялась рассуждать про тот кирпич.
Арло не просто заметил на Мейпл-стрит одного психа. Если бы речь шла о единственном психе, случившемуся еще можно было бы найти объяснение. Однако он заметил толпу соседей — числом не менее десятка, — которые перемазались битумом, чтобы скрыть лица.
Что за люди способны на такое?
Мейпл-стрит действительно считает, что Арло изнасиловал Шелли? Не может быть. Все улики говорят об обратном.
Что же тогда происходит?
Она знала этих людей. Не только Рею, но и остальных тоже. Видела, как они не спят по ночам, доделывая за детей домашние задания по биологии. Видела, как они расстраиваются, читая новости про подростков-наркоманов, детский рак и отравление воды свинцом. Они устраивали романтические вечеринки, учились танцевать сальсу.
Читали романы про активисток — все, даже мужчины. Отучились в настоящих университетах — где плющ и настоящие общежития — и надеялись отправить детей в университеты еще лучше. Как вышло, что эти люди ополчились на них с Арло, а заодно и на Джулию с Ларри?
Она жалела о переезде на Мейпл-стрит. А ведь это она настаивала. Арло хотел купить квартиру в том же доме, где они жили. Остаться в окружении знакомых людей. Людей симпатичных, но настолько зачуханных, что у них не было ни времени, ни желания что-то совершенствовать в своей жизни — кроме как сесть на диету и бросить курить. Это она стремилась на Лонг-Айленд. Пришла ей такая мысль: они станут тайными агентами, изучат секреты жизни среднего класса из пригорода. Приобретут аналогичные привычки и в результате, как и эти люди, получат работу поденежнее. Она рассудила, что, даже если им с Арло будет неуютно на Мейпл-стрит, дети постепенно свыкнутся. Их перспективы — вот что важнее всего.
