Любка, с утра подготовившаяся к театру, накрашенная, немного чужая и более притягательная, смотрит в окно на белое и серое и говорит о новой жизни, наступившей после поездки на курсы ипповенции, то есть психотерапии с использованием лошадей, к Оле Платоновой. Почти месяц она находится в радостном возбуждении.
– Я раньше смотрела на других. Они так быстро двигаются! Они приходят в терапию, и – первая ступень, вторая, третья, тут же четвертая, интенсивы, движуха в сети, тут же открывают уже свои центры, институты. Какой-то алгоритм, путь, все быстро идут, а я не понимала, зачем…
– Нет, ну понимала, конечно, но было как-то стыдно, что ли? Это даже не стыд, это какое-то отвращение или презрение, не знаю. Я не такая меркантильная? Или я завидовала? Или просто хочется как-то вдумчиво? Даже неохота разбираться. А с другой стороны, восемнадцать лет частной практики – начинаешь потихоньку выгорать. Все одно и то же…
– А теперь по-другому. Теперь да, готова на любой алгоритм, на все эти дипломы, сертификаты, теперь понятно – зачем. Потому что это мое, это именно для меня. В детстве мечтала – или психологом, или ветеринаром… А тут всё вместе – и психология, и животные.
Любка отрывается от белого, серого и черного, поворачивается ко мне, и в сумерках видно, как горят ее глаза. Ну хорошо, не горят, не горят. Они просто собирают все остатки света из этого угасающего зимнего дня, чудесно его усиливают и отражают. Давно уже такого не видел.
Чаще всего наблюдал такой свет в глазах, когда она только поступила на психфак после долгой и скучной учебы в Плехановке на экономике. Я встречал ее после занятий, и она каждый раз бежала ко мне походкой веселого слона. Вроде вот летит молодая худенькая девушка на каблуках в короткой юбочке и с рюкзачком за спиной, но видно, видно, как радостно и беспокойно ходит в разные стороны хобот и трогает сам себя, как гуляют большие бока, как ходит вверх и вниз голова в такт шагам, расправляются и колышутся уши. Видно скрытую мощь огромного радостного зверя. Тогда ее глаза собирали и усиливали свет московских фонарей. И она взахлеб рассказывала мне все, что узнала за день.
Походкой веселого слона она даже сумела бежать с костылями по гололеду, когда врачи объявили ей помилование, когда ее выписали из онкоцентра после тяжелой операции пятнадцать лет назад. Мы шли от дверей больницы до ворот, нас ожидало такси. Я еле поспевал за ней, задыхающейся, говорящей о новой жизни, в которой она сможет все.
И сейчас, спустя двадцать лет после начала занятий любимым делом, она стоит на новом красивом перевале и с жадностью вглядывается в лежащие впереди долинки и лесные чащи, полные чего-то неоткрытого и важного. Ветер в грудь, снег в лицо – все это только возбуждает, это все – обещание чудес.
– Я сегодня нагуглила: в Штатах и в Австралии есть уже институты именно гештальт-терапии с участием лошадей. Я, короче, сажусь подтягивать английский.
Мне тоже хорошо. Я весело рулю. Я тот, кто прошел тяжелую школу мужа начинающего психолога. Меня изучали, истолковывали мои привычки, словечки, каждый день выводили на чистую воду и беспощадно анализировали. Защиты, проекции, контрпереносы, травмы развития, комплексы. С детским простодушием мне отрывали лапки, как пауку-косиножке. С картезианской безжалостностью мне выпускали мои психологические внутренности и смотрели, сколько я протяну. На мне отрабатывали интервенции и укоряли в отсутствии границ. И во мне пытались пробудить мгновенный интерес к этой самой психологии.
Я чувствую себя крутым. Я прошел это испытание, уцелел и заработал большой плюсик. Завидуйте, заскорузлые мачо! А сейчас ее напарником и подопытным, тем, кто разделит ее интерес, будет наш конь Феня, ему не так скучно будет на пенсии.
И я могу без тени тревоги любоваться тем, как снова горят глаза моей жены. Ну ладно, не горят, конечно, не горят. Видите, стоит мне расслабиться, и глаза начинают «гореть». Она об этом постоянно твердит своим клиентам – мы все склонны пользоваться тем, что когда-то сработало, что отлично помогало в прошлом. И мы так же склонны пользоваться этим проверенным, когда оно уже вовсе не работает, когда оно устарело. Мы экономим каждый импульс своего мозга.
Поэтому глаза, конечно, не «горят». Просто, когда она смотрит в интересное будущее с красивого перевальчика, когда она видит, сколько чудес таят в себе будущие километры любимой работы, морщинки, появившиеся во время наших бесконечных споров, во время моих всепоглощающих запоев, во время экзаменов нашего сына – они разглаживаются. Глаза набирают цвет, зеленеют, карие оттенки вовсе пропадают. Ветер в грудь и снег в лицо возбуждают, она стоит на продуваемой седловинке своей жизни, и лежащий впереди ландшафт полон чудес и загадок.
Этот ландшафт еще слабо населен. Гештальт-терапией с участием лошадей мало кто занимается в нашей стране, она будет одним из первопроходцев (наверное, этично сказать – первопроходкой) в этих неведомых областях. Глаза, конечно, не «горят», они лишь чуть пристальней глядят, готовые различить чудеса и заметить опасности, ноздри стали чуть тоньше, изменилась посадка головы – она меняется, когда смотришь в прекрасное неоткрытое.
Я понимаю ее. Я знаю это чувство, помню его. Уходящая вверх, к острым пикам хребта, долина реки Байан-суу, белоснежная стена Цаган-Шибэту, под которой мы с Игорёшей Савинским скакали за браконьерами, даже просто склоны соседней с кордоном горы Башту, где я два раза за день наблюдал закат.
Спускался как-то с этих склонов, а на противоположной стороне долины солнце также спускалось за изрезанный горизонт. И скоро я вошел в вечернюю тень. Постоял, подумал и бросился бегом обратно, вверх по склону. Меня и жухлую траву скоро снова осветило желто-красным. Хорошо быть двадцатилетним, хорошо иметь силы на такие рывки бегом к вершине, хорошо чувствовать себя достаточно мощным для двух закатов за вечер. И я тогда снова начал спуск с вершины, солнце снова стало скрываться за дальними черными горами. Я был Маленьким принцем из книжки Экзюпери.
И сейчас моя любимая чувствует в себе достаточно сил на чудеса этого прекрасного мира, в котором у нее будет напарник по работе, говорящий и думающий на том языке, который нам никогда не понять. Большой теплый гнедой напарник, с которым они будут вместе проводить психотерапевтические сессии.
Мы останавливаемся у здания ДК, где находится театр, и с трудом преодолеваем заледеневшую площадь и ступени. Они не менее скользкие, чем тот путь от дверей до ворот онкологической больницы, из которой Любка, задыхаясь, бежала когда-то навстречу новой жизни на костылях.
После премьеры, после того, как расходятся зрители, мы садимся в фойе за стол вместе с руководителями театра и с актерами. На стенах афиши, в застекленных витринах народные костюмы, которые собирали долгие годы для театра в окрестных селах.
Главную женскую роль сегодня играла сотрудница Сбербанка, а мужскую – директор одной из школ города, преподаватель русского языка и литературы.
– Вот он, наша звезда. Вчера иду вечером, смотрю – с рынка выходит с авоськой, – говорит режиссер и показывает на директора школы.
Звезда скромно улыбается.
– Я спрашиваю: чем закупился? Он отвечает: к премьере завтрашней вот взял рыбки, мучки и маслица. Так что, дорогие мои, вот эта рыбка жареная, смотрите – с лучком каким красивым, вот эта шарлотка… так, смотрите, грибки маринованные… это все дело рук нашей звезды. Готовился к премьере. Талантливый человек во всем, как говорится… Грибы же тоже ты закрывал?
– Собирали их вместе с женой. Закрывала она. – Директор школы не хочет присваивать чужие лавры.
– Но шарлотку и рыбу сам готовил?
– Сам.
Режиссер, нацепив на вилку маринованный молодой грибок, у которого края шляпки еще даже не успели отойти от ножки до того момента, как его срезали и законсервировали, поворачивается в нашу сторону, демонстрирует его нам и разводит руками в некотором восхищенном удивлении:
– Ребята, вы видите? Нет, вы видите? Вот так мы живем. Это называется – театр в маленьком городе. Театр в маленьком городе.
