Первые попытки, о боже! Череда халтур, счастливых исключений, дурацких травм, сомнительных заклиниваний. Какая-то извращенная некрофилия, вампир-ский секс, который затеваем с ВАМИ бессмертные МЫ. Типичный случай: зомби вонзается в болванчика, чудовищно его разгоняя за ноль секунд, и это только одна, правда, самая интимная, из наших паразитарных поведенческих особенностей. Нам пришлось обучиться правильной еде и питью, купанию, экологически сознательной дефекации без смыва, искусству быть всегда свежеодетым, ничего не стирая. В конце — а конец приходит очень быстро для некоторых, для тех, кому не требуется двух лет и двух пеших походов в Берлин, чтобы найти выход наружу через оконную раму их анахронических буржуазных угрызений совести, — мы легко теряем сомнения. Привлекательный жест, застылая поза приглашения — и ты уже гость. Какое-то время сохраняешь щепетильность, ищешь жертв в тенистых гостиничных номерах или буксируешь их в темные закутки и в припаркованные машины. Прилежным и робким, как у бобров или католиков, получается процесс спаривания в тени заборов и оград, пока не убеждаешься в далекоидущей нерушимости застоя. Каждый из нас (насильников) наверняка помнит о своем первом по-настоящему публичном акте. Она стояла за мраморным прилавком одного из моих любимых первоклассных ресторанов, где знали толк в великолепных обедах и неизменно приветливо встречали потного, небритого, сопящего путника. Дама глубоко за тридцать с пирамидой завитых пепельных волос строго наблюдала за негодными чревоугодниками, застывшими под ее серебристым взглядом. Всю жизнь такие поджарые отточенные женщины вызывают смесь раздражения, конфирмантского испуга и бессознательного возбуждения, пока не удается припарковаться сзади, по правую руку от витрины с антипастой, в низколежащую, скрытую черной юбкой, дьявольски гладкую розовую область, которая принимает с удивительным, почти небрежным радушием. Сидящий за каким-нибудь столом гурман в результате РЫВКОобразного антракта или даже запуска не-желающего-больше-заканчиваться мирового кинофильма поначалу решит, будто я всего лишь помогаю даме калибровать электронную кассу, над которой моя подруга продолжает склоняться и после моего ухода. С ростом числа удачных посещений спадает боязнь пробуждения зрителей. Какое-то время наблюдается склонность к экстремальности и провокациям: например, решаешь подоить в пивной мощное оголенное тобой же вымя у благоверной быкообразного выпивохи с горилльими бицепсами, или посреди лужайки, покрытой парой десятков грилелюбивых лодырей, впиваешься в самую аппетитную курочку, или в лифтах, исповедальнях, туравтобусах и прочих идеальных клаустрофильских местах позволяешь себе лихую пятиминутку в духе часа пик, или же, напротив, выбираешь простор какой-нибудь славной и оживленной площади, предположим, Жандармской, Пьяцца деи Синьори или Староместской (не премините посетить там пушистую учительницу в веселом лесочке ее учеников!), с единственной реальной опасностью для одержимого агораманией — а именно попасться на глаза другому зомби, которому может прийти на ум как-то воспользоваться ситуацией. Как тут не вспомнить — практикуемый даже завзятыми противниками паразитарного секса — Адамов бег, особая проверка на прочность универсального оцепенения, эксперимент, который нужно провести, чтобы увериться в его скудоумии, например, предприняв дневной поход по впавшему в кому Парижу без единой нитки на теле, заходя туда и сюда, посещая все туристические достопримечательности. Эффект подобных прогулок можно увеличить за счет комбинации удовольствий: поимев для начала кассиршу аптекарского магазина прямо на короткой, больше не движущейся ленте кассы, продираешься, немытый, сквозь толпу по-летнему одетых пешеходов, выхватывая банку колы из руки хорошо развитой себе на беду старшеклассницы и идешь, прихлебывая, по универмагу или торговому пассажу, порой намеренно так близко к тому или иному болванчику, что от хроносферной индукции он почтительно подкашивается подобно тем многочленным карманным фигуркам животных, которые держатся за счет натянутых ниток и падают, как только детский палец нажимает снизу на дно подставки. Выбросив банку, ты вновь свободен, гол как сокол, наэлектризован и сокрушен оплавленным под солнцем потоком, который никогда не сомкнётся над твоей головой, ни в 12:47, когда с новым приливом мужества ты впиваешься в гигантские бобы длинноногой мулатки и ищешь меж них пурпурную ночь, ни в 12:47, когда после двух часов удовлетворенного и безмерно возбужденного бега по улицам усаживаешься в чем мать, а также зубной врач, хирург и беспрестанно тикающее вокруг тебя зомби-время произвели тебя на свет, за столик в саду ресторана, чтобы жадно заглотить морские гребешки, залив их маленькой бутылкой «Шабли» рухнувшего на гальку коммерсанта, ни в 12:47 позднего вечера, когда, вооружившись большими ножницами, взламываешь панцирь узкого платья заведующей или даже владелицы дорогого магазина дамской моды, потому что при виде ее замороженной и тщательно выпестованной элегантности в тебе вновь раздается бой бушменских барабанов, подхлестывая к короткой финальной дроби после того, как она издала приветственный рев бешеной оленихи в течке, — и теперь, правды ради, я должен наконец заметить, что наш брат даже во время активного Адамова бега (не говоря о бесчисленных контролируемых и подготовленных прочих случаях) не забывает позаимствовать у продавщицы аптекарского магазина упаковку приятных презервативов и отвечающий сиюминутному вкусу крем, чтобы повесить их в мешочке на руку или на пояс, к примеру, нейтральный вазелин медового цвета для лежащей ню, для округлостей белого мрамора с бирюзовыми прожилками по ту сторону резинки чулок, для скрытой в глубине редкой флоры бесконечности высокой моды.
Ты — неблагородный дикарь, избранный ДЕЛФИ игрок в мировой бисер. Ты свободен, так пугающе свободен, что в одночасье доказываешь правильность забытой философии, считающей твой страх не более чем испугом перед собственными возможностями. Гавриилизация, на клиническом, безопасном для донатора и пошлом варианте которой мы не желаем здесь останавливаться (здесь, где я вместе с наконец-то вновь стыдливо глядящей Анной осматриваю вздымающиеся икры, колени, ягодицы, мучительно сознавая, что наш с ней эльфенок был бы возможен, хотя и полностью безумен), — это скорый выход за рамки амплуа профессионального брачного афериста или османского тирана. И когда-нибудь каждый из нас, мужских ДЕЛФИнов, в случае если орел возобновит полет, а сперматозоиды — плавание, стоящее им головки, может стократно стать отцом с такой широкомасштабной плодовитостью, словно Зевс целой армией лебедей низринулся на дочерей полудня в год ноль.
Действия Хаями в Шале Эксцессов были безупречно последовательны, и, надо полагать, в результате кругового, коллективного, синхронного зачатия он надеялся на сфокусированную лазерную молнию, которая ударит в АТОМ и его госпожу в центре инсталляции, произведя бог весть какие модификации. Невероятно сложно определить границы, когда никто тебе не отвечает и не имеет времени страдать. Когда никто не наказывает. Я слышал — по-моему, от Бориса на беспорядочной второй конференции — о дегустации, на которой два десятка женщин со спрятанными под шелковыми капюшонами головами были выставлены в ряд спиной к испытателям. Явно случались и другие вещи, о которых Борис и Анна осведомлены гораздо лучше меня. Но, на мой взгляд, творимые бесчинства не так интересны, как поиск выхода, который от них уводит.
Что касается моих побратимов в путешествии, то мне хочется думать только о счастье двух людей, друг друга дополняющих и слитых вместе в гладкий и кремнисто-крепкий шарик, пусть даже в действительности дела обстоят гораздо хуже. По дороге в Деревню Неведения мы понятия не имеем о потенциальной злости каждого из нас, мы же признались, что не собираемся топорно прикончить друг друга, по крайней мере пока, и скрепили договор союзом зайца и осы. Этика — это лишь вопрос взаимосвязи. Не Шпербера ли слова? Хотя он выразил бы мысль пикантней. Желание спрятаться, запереться. Жители Неведения пошли дальше нас, одиноких насильников и высокоморальных практиков. Мы моральны в течение адоптации, которая на несколько дней, а то и недель дарит нам достойную жизнь и цивилизованное поведение. Мы смиряем, успокаиваем, дрессируем себя, становясь членами свободно избранного семейства, находим облегчение в том, что раньше тяготило, добровольно налагаем на себя узы, ищем частного, чтобы скрыться от безмерно открытого мира. Как будто берешь чужую жизнь внаем, снимаешь домик улитки со всеми его извилинами и обитателями. Беспрепятственно скользишь внутри невообразимо гладких, склизких перламутровых стенок. В редких случаях — спасибо все тому же полуденному часу! — приходится устранить (убрать в гараж) отца семейства, которого мы и хозяином-то не можем назвать, а уж скорее — шкурой, ведь мы влезаем в его кожу, шевеля своими руками в чужих рукавах. Он — на работе, а мы — в его кресле, в его кровати, с его женой, которая в общем и целом не так уж и привлекательна, поскольку мы легко можем наведаться к ней в гости на скамейке в парке, но мила в частном и особенном, посреди ее розария, ее книжек, перед ее платяным шкафом или в ее ванной. Мы отдыхаем. Дома, среди наших обоев, за нашим кухонным столом. Индивидуальный беспорядок, какая-то своя коллекция, предсказуемое в принципе и никогда в деталях оформление и украшение своих четырех, восьми, шестнадцати прямоугольных, с оконными и дверными проемами стен — это утешение, необходимое для отдыха. Растроганно рассматриваем фотоальбомы наших семей, где на глянце отпускных картинок с Крита, из Рима, Венеции и Лондона или на прелестных, интимных, случайных снимках в ванной, в лесу, под обеденным столом мы сами, пожалуй, вышли не очень удачно (растянутые то в длину, то в ширину, подчас выцветшие или как после неудачной косметической операции), зато ИнгаМоника-ЭваМариясдетьми выглядят совсем как в жизни. Перечитываем старые письма. Разбираем чулан. Поливаем цветы на террасе или даже подстригаем живую изгородь. Если мы в июле позаботились налить воду в маленький бассейн, то не нужно покидать участок для ежеутренне-го и ежевечернего мытья — разве что когда кишки заставят навестить один из двух-трех-четырех соседских туалетов (если несподручно выкопать ямку). В нашем платяном шкафу обычно хватает белья и того малого летнего обмундирования, к которому мы привыкли. Алкогольные, гигиенические и канцелярские товары на мужской вкус облегчают нам жизнь в ситуации замещения, при адоптации путем субституции, так что я побывал акулой рынка недвижимости со Штефани, профессиональным футболистом с Кристиной, владельцем ресторана с Габриелой, специалистом по петрохимии с Дейзи, очаровательно увядающей на синем велюровом диване 47-летней девочкой с поджатыми коленями и ароматом белой амбры. Виллы и тихие сады, где ни один болванчик, кроме шофера да гувернантки, не оскорбляет взгляд, не всегда могли прогнать из моей головы ту единственную квартиру в Мюнхене, не могли засыпать ее горой иных незаменяемых деталей, интимных подробностей, скрытых влажных интерьеров. Иногда я становился мелким служащим или чиновником. Мусорщиком и шофером такси. Две недели прожил у прелестной учительницы. Ее сын погиб в результате несчастного случая, а муж вскоре умер от карциномы. Во время таких встреч остаешься утешителем, сдержанным, сострадательным, не-инвазивным.
