Действия Хаями в Шале Эксцессов были безупречно последовательны, и, надо полагать, в результате кругового, коллективного, синхронного зачатия он надеялся на сфокусированную лазерную молнию, которая ударит в АТОМ и его госпожу в центре инсталляции, произведя бог весть какие модификации. Невероятно сложно определить границы, когда никто тебе не отвечает и не имеет времени страдать. Когда никто не наказывает. Я слышал — по-моему, от Бориса на беспорядочной второй конференции — о дегустации, на которой два десятка женщин со спрятанными под шелковыми капюшонами головами были выставлены в ряд спиной к испытателям. Явно случались и другие вещи, о которых Борис и Анна осведомлены гораздо лучше меня. Но, на мой взгляд, творимые бесчинства не так интересны, как поиск выхода, который от них уводит.
Что касается моих побратимов в путешествии, то мне хочется думать только о счастье двух людей, друг друга дополняющих и слитых вместе в гладкий и кремнисто-крепкий шарик, пусть даже в действительности дела обстоят гораздо хуже. По дороге в Деревню Неведения мы понятия не имеем о потенциальной злости каждого из нас, мы же признались, что не собираемся топорно прикончить друг друга, по крайней мере пока, и скрепили договор союзом зайца и осы. Этика — это лишь вопрос взаимосвязи. Не Шпербера ли слова? Хотя он выразил бы мысль пикантней. Желание спрятаться, запереться. Жители Неведения пошли дальше нас, одиноких насильников и высокоморальных практиков. Мы моральны в течение адоптации, которая на несколько дней, а то и недель дарит нам достойную жизнь и цивилизованное поведение. Мы смиряем, успокаиваем, дрессируем себя, становясь членами свободно избранного семейства, находим облегчение в том, что раньше тяготило, добровольно налагаем на себя узы, ищем частного, чтобы скрыться от безмерно открытого мира. Как будто берешь чужую жизнь внаем, снимаешь домик улитки со всеми его извилинами и обитателями. Беспрепятственно скользишь внутри невообразимо гладких, склизких перламутровых стенок. В редких случаях — спасибо все тому же полуденному часу! — приходится устранить (убрать в гараж) отца семейства, которого мы и хозяином-то не можем назвать, а уж скорее — шкурой, ведь мы влезаем в его кожу, шевеля своими руками в чужих рукавах. Он — на работе, а мы — в его кресле, в его кровати, с его женой, которая в общем и целом не так уж и привлекательна, поскольку мы легко можем наведаться к ней в гости на скамейке в парке, но мила в частном и особенном, посреди ее розария, ее книжек, перед ее платяным шкафом или в ее ванной. Мы отдыхаем. Дома, среди наших обоев, за нашим кухонным столом. Индивидуальный беспорядок, какая-то своя коллекция, предсказуемое в принципе и никогда в деталях оформление и украшение своих четырех, восьми, шестнадцати прямоугольных, с оконными и дверными проемами стен — это утешение, необходимое для отдыха. Растроганно рассматриваем фотоальбомы наших семей, где на глянце отпускных картинок с Крита, из Рима, Венеции и Лондона или на прелестных, интимных, случайных снимках в ванной, в лесу, под обеденным столом мы сами, пожалуй, вышли не очень удачно (растянутые то в длину, то в ширину, подчас выцветшие или как после неудачной косметической операции), зато ИнгаМоника-ЭваМариясдетьми выглядят совсем как в жизни. Перечитываем старые письма. Разбираем чулан. Поливаем цветы на террасе или даже подстригаем живую изгородь. Если мы в июле позаботились налить воду в маленький бассейн, то не нужно покидать участок для ежеутренне-го и ежевечернего мытья — разве что когда кишки заставят навестить один из двух-трех-четырех соседских туалетов (если несподручно выкопать ямку). В нашем платяном шкафу обычно хватает белья и того малого летнего обмундирования, к которому мы привыкли. Алкогольные, гигиенические и канцелярские товары на мужской вкус облегчают нам жизнь в ситуации замещения, при адоптации путем субституции, так что я побывал акулой рынка недвижимости со Штефани, профессиональным футболистом с Кристиной, владельцем ресторана с Габриелой, специалистом по петрохимии с Дейзи, очаровательно увядающей на синем велюровом диване 47-летней девочкой с поджатыми коленями и ароматом белой амбры. Виллы и тихие сады, где ни один болванчик, кроме шофера да гувернантки, не оскорбляет взгляд, не всегда могли прогнать из моей головы ту единственную квартиру в Мюнхене, не могли засыпать ее горой иных незаменяемых деталей, интимных подробностей, скрытых влажных интерьеров. Иногда я становился мелким служащим или чиновником. Мусорщиком и шофером такси. Две недели прожил у прелестной учительницы. Ее сын погиб в результате несчастного случая, а муж вскоре умер от карциномы. Во время таких встреч остаешься утешителем, сдержанным, сострадательным, не-инвазивным.
Умершая семья учительницы — более здоровая и радикальная потеря по сравнению с нашими родными и любимыми. У нас нет культа, табу и наставлений, которые, регламентировав, облегчили бы общение с окоченевшими (кстати, как поступил Лот с женой?). Хаями нашел свою Огненную Лошадь или другую, чрезвычайно похожую на нее, ибо как иначе объяснить присутствие в центре Шале Эксцессов пятидесятилетней женщины с кислой гримасой? Посредством шелковых лент он по-судейски строго и ортогонально водрузил на стул Кэйко или ее псевдоклон в классическом белом кимоно, со сложенными на коленях руками. Перепархивать с одной на другую по восемнадцати красавицам внутреннего круга, до краев опыляя их, перед ее плоским, даже как будто вогнутым лицом, должно было доставлять непередаваемое наслаждение Хаями, пулеголовому чистюле. Как к нему относиться? В тот миг, когда ты видишь любимого человека в виде восковой фигуры или превосходно раскрашенной скульптуры, взаимосвязь вторично разрушается. Как на Пункте № 8 чувствуешь опустошительное расползание эпицентра взрыва, расширение пространства твоего бесконечного настоящего, которое охватывает все, до чего ты способен дотянуться. Лицо жены — маска, нацепленная издевающейся смертью. Кто выживает после Медузьего взгляда, тот озлобляется, мораль делится на «до» и «после». Сотни пройденных пешком километров, по крайней мере в моем случае, помогают накопить некоторое количество здравого смысла, препятствуя изготовлению франкенштейновых инсталляций в духе некоторых субъектов, по кому пуля плачет. Хотя я сам не обошелся без бродяжнических осквернений, хотя бы из-за тех идиотских условий, в которых оказался во время поисков Карин. Мне хотелось рассказать Анне, что я дошел от Мюнхена до Берлина в надежде найти в квартире Кристины какие-нибудь сведения об их совместном путешествии по Балтийскому морю. Я встретил саму Кристину и в ее дневнике наткнулся на дивный пассаж: «Не успела Бригитта рассказать о любовнике Карин, как та уже просит меня об алиби. Ну ладно, раз это так насущно…» Пришлось направиться в Мюнхен в квартиру Бригитты, доступную благодаря открытой балконной двери и стволу дружелюбного каштана. Из ее писем и записной книжки я узнал, что бывший Бригиттин муж Франц уже несколько месяцев был для Карин весьма насущен и проживает в Берлине, куда я отправился во вторичное паломничество, чтобы при помощи механической дрели и нескольких сломанных коротких пил почти осрамиться в роли хроно-активного взломщика, но в конце концов отыскать, наряду с ужасающе недвусмысленными свидетельствами временного присутствия Карин в мансарде во Фридрихсхайне, название отеля, где я мог застигнуть обоих. На юг, через Флеминг, по привычному маршруту. Но сбился, на несколько дней потеряв самообладание, и вышел на автобан E1 только около Зигена. По нему двигался целеустремленно, переполненный ненавистью, перебирая орудия убийства и варианты умерщвления, мимо Пфорцхайма, Констанца, Лугано, Тортоны. В мучительно прекрасной замедленной съемке мне открылась ослепительная перспектива, когда я взобрался наверх перед (грехо)падением: через Апеннинскую гряду в Болонью и через гору Ла-Верна и перевал Бокка-Трабария спустился сквозь розоватое отравленное марево лихорадки и головокружения во ФЛОРЕНЦИЮ, проделав последние километры против движения, как свихнувшийся водитель в застылой жести мертвого автобана.
Деревня Неведения лежит у наших ног. Из предосторожности мы вначале забрались в гору, чтобы обогнуть деревню с запада, и остановились около таблички указателя на обочине почти неприятно пустой подъездной дороги. В эпоху катящихся колес въезд был разрешен лишь поставщикам да отельному транспорту[49] . Штук пять машин виднеются сейчас на узких улочках между деревянными домами и шале. Но, кажется, в них пусто, как пусто и вообще в деревне, даже нашим биноклям не удается обнаружить ни мизинца зомби, ни пятки болванчика. На скамейках, на площадках, в кафе, на тропинках, на крышах или лужайках — нигде нет ни тех, ни других. Свободную от машин деревню кто-то освободил и от людей — конечно же Хаями, думаем мы, видавшие виды гриндельвальдовцы, наверняка он засунул всех в аннигилирующий трансформатор, чтобы запустить двигатель АТОМа. Зачистка, Шперберов термин для обозначения полного удаления нехронифицирован-ных тел из определенного ареала. Когда-то здесь было триста обитателей и как минимум столько же туристов. Мы нервозно поеживаемся меж луговых цветов и высоких трав, будто случайные путешественники, которые заблудились в эвакуированной зоне боевых действий и ждут, что артиллерийский град вот-вот разрушит райский вид на ледяные скалистые пики Мёнха и Айгера. Если повернуть голову, на фоне вселенской синевы неба видишь кабинки подвесной дороги на Шильдхорн, которые якобы слегка покачиваются. В одной из них в бинокль различимы фигурки людей. Несколько утешает, что зачистка не добралась так высоко, хотя замаринованные в воздухе бедняги вызывают у меня жалость, как и авиапассажиры. Мы решили коротко передохнуть, прежде чем нас, подобно шестистам поселянам и туристам, поглотит и сотрет в порошок Нечто. Облокотясь на валуны и рюкзаки, мы сидим вполоборота друг к другу, пьем из одной бутылки, разглядываем наши голые икры, горными ботинками касаемся друг друга. Мои спутники кажутся утомленнее, чем того можно было ожидать от простого горного турпохода; в конце концов, они такие же профессионалы, как и я. Или же мне так кажется, и перед лицом опасности я ищу доказательств, что наши жизни текли дальше после происшествия на Пункте № 8 и пять лет наполнили нас, пока остаток универсума хранил свежесть, как в морозильной камере Господа Бога.
