Славист отложил бумаги в сторону. – Пойду прогуляюсь", – решил он, поднявшись со стула и пройдя в кухню. Там он зачем-то взял длинный изогнутый нож, взрезал им подкладку пиджака и уложил тесак между двумя тканями, осторожно прижимая прощупывающееся лезвие рукой. Затем учитель снял со стены веревку, на которой обычно сушилось его нижнее белье, смотал ее в клубок и засунул в карман брюк.
Он коротко взглянул на часы с кукушкой, отметив, что время уже позднее, к двенадцати, и вышел на улицу.
Идти было некуда, а потому Гаврила Васильевич в странном забытьи остановился возле входа в интернат, укрывшись от фонаря в тени старой липы. Так, замерев, он простоял некоторое время, пока его глаза не различили в лунном свете фигуру подростка, спешно приближающегося.
– Джером!" – подумал учитель, щупая сквозь подкладку лезвие ножа.
Когда подросток приблизился, славист резко шагнул из тени и лицом к лицу столкнулся с Супониным.
– Супонин? – удивился он.
– Господин Теплый! – Подросток от неожиданности икнул и вытаращил на учителя глаза.
– Так-так!.. – протянул Гаврила Васильевич. – Позвольте спросить вас, откуда вы прибываете в столь поздний час?
– Я… Да я, это… – замялся Супонин. – Понимаете ли…
– Не мямлите, Супонин! Я же понимаю, что вы старше своих соучеников на два года, а потому у вас желания, отличные от них. Вы почти уже взрослый человек.
Будь другой на вашем месте, я просто дал бы ему линейкой по голове и лишил бы ужина!.. Вам уже исполнилось пятнадцать?
– В прошлом месяце… – ответил подросток, пока не понимая, минула его кара Господня или над головой все еще вознесен меч возмездия.
– Вы – взрослый человек, поэтому я разговариваю с вами по-другому.
Расслабьтесь! Я не буду вас наказывать.
– Спасибо.
Гаврила Васильевич взял подростка под руку и неторопливо зашагал с территории интерната, увлекая в доверительной беседе Супонина за собой.
– Вы, наверное, думаете, что я старый и не понимаю интересов вашего возраста?
– Что вы! Вы совсем не старый!
– На самом деле вы так не считаете. Я вспоминаю время, когда мне было пятнадцать лет. Все старше двадцати пяти казались мне увядшими стариками, не способными понять моих страстей и желаний. В пятнадцать лет я в первый раз влюбился и так же, как вы, бегал по ночам на свидание к предмету своей страсти… Вы были на свидании?
– Ага, – ответил Супонин, Гаврила Васильевич втянул в себя воздух.
– Какими духами вы пользуетесь?
– – Бешеный мул", – ответил подросток, радуясь, что наказания не последует и что учитель Теплый оказался на поверку не таким уж и мерзким, каким слыл в интернате.
– Приятный запах. Наверное, вашей подруге он нравится. Как ее зовут, если не секрет?
– Анжелина.
– Как?! Неужели Анжелина?
– А что такое? – испугался Супонин.
– Не может быть! Такое совпадение! Да знаете ливы, что, когда мне было пятнадцать лет, мою возлюбленную тоже звали Анжелиной!
– Здорово! – обрадовался подросток и вдруг внезапно ощутил, как под сердцем у него беспричинно засосало. Какая-то тоска вошла во все члены.
– Опишите мне ее, – попросил славист и оглянулся на здание интерната, оставшееся далеко позади и целиком закрытое густой зеленью. Он все крепче сжимал руку мальчика, не чувствуя, как из подмышек поливает потом. – Расскажите мне о ней скорее!
– Я не знаю, что и сказать, – растерялся Супонин.
– Сколько ей лет?
– Наверное, семнадцать.
– Она красива?
– Вроде ничего…
– А где вы познакомились?
– В кондитерской.
– Вы первый с ней заговорили или она с вами?
– Кажется, я.
– И что потом?
– Мы гуляли с нею, зашли на карусель.
– Вы угощали ее мороженым?
– Нет. Мы ели воздушную кукурузу.
– И что потом?
– Потом наступил вечер…
– И вы, конечно же, целовались… Не стесняйтесь, Супонин! Это вещи естественные, о них не стыдно говорить.
– Да, мы целовались. И я совсем не стыжусь этого. И еще мы занимались самым интересным…
– Чем же?
– Мы занимались любовью на берегу реки.
– Вот как! – Пальцы Теплого потрогали лезвие ножа. – Как интересно!.. Она была вашей первой женщиной?
– Нет.
– Сколько же было до нее?
– Кажется, четыре… Или пять…
– У вас уже есть опыт. Они все были девственницы?
– Все, кроме одной – первой.
– Она, наверное, была много старше?
– Ей было сорок три.
– А вам?
– Тринадцать.
– Вероятно, она была хорошей учительницей… – Указательный палец Теплого слишком сильно уперся в лезвие тесака, подкладка рассеклась, и сталь порезала подушечку возле ногтя. Гаврила Васильевич вскрикнул, выдернул руку из-под пиджака и засунул палец в рот.
– Что с вами? – спросил Супонин.
– Нет-нет, ничего!.. Напоролся на булавку!.. Продолжайте!
– А что говорить?
– Скажите, в каком случае вы больше испытывали возбуждение: когда ласкали опытную женщину или невинную девушку? – Теплый отсасывал из пальца кровь и от ее сладкого вкуса чувствовал, как по телу растекается блаженное тепло, а сердце стучит уверенно и гулко.
– Не знаю. Мне кажется, что это разные ощущения…
– Конечно, разные, – подтвердил Гаврила Васильевич. – Невинность манит, а зрелость расслабляет. Зрелость – бесстыдна, тем и привлекает, а сжатые от страха ножки, коленками стерегущие лоно, руки, старающиеся защитить ладошками наготу, губы, то ласковые и страстные, то каменные от страха, – все это ужасно воспаляет тело! Ничто не приносит такого удовлетворения, как совладать с чужой слабостью и страхом! Победа над сильным есть радость избегнувшего смерти! Вы понимаете меня?
– Не совсем, – ответил Супонин. Он чувствовал, как правая рука учителя все крепче сжимает его талию. – А куда мы идем?
Гаврила Васильевич, казалось, не слышал вопроса и продолжал развивать тему:
– Как это ни парадоксально звучит, в слабом гораздо больше жизненных сил, чем в сильном. Сильный затрачивает слишком много усилий на то, чтобы быть сильным, а слабый духом и телом с бесконечными жалобами на свою маломощность зачастую живет гораздо дольше, чем могучий организм. Поэтому победа над слабым дает возможность продлить собственную жизнь. Животные никогда не питаются равными себе по силе! Инстинкт двиясет ими, дабы черпать силы от слабого! Поэтому в Спарте убивали калек и слабых, чтобы не видеть, как хромые и увечные переживают мужественных и сильных!
– Уже поздно, – неожиданно заныл Супонин. Ему стало больно от впившихся спицами в бок пальцев учителя. – Я хотел бы отправиться в свою спальню. Уже совсем ночь, и я не понимаю, куда мы идем!
– Ты боишься? – Теплый наклонился, заглядывая в глаза подростка. – Скажи, тебе страшно?
– Я не знаю… Мне непонятно то, что вы говорите… Вы больно сжимаете мой бок, и я не знаю, куда мы идем!..
– Хорошо! Дальше мы не пойдем. Мы остановимся здесь. В этом месте нас никто не увидит!
Гаврила Васильевич отпустил мальчика, посмотрел на луну и грустно вздохнул.
– Сейчас ты ощутишь себя слабым и беззащитным, как те девочки, которых ты любил. Ты испытаешь страх и ужас! – Глаза Теплого сверкнули лунным светом, он распахнул полу пиджака и вытащил из-под подкладки нож.
– Зачем вам нож?! – вскрикнул Супонин и заикал быстро и громко.
– Ну вот ты и боишься! Твое сердце стучит быстро-быстро, ноги подгибаются и руки дрожат. Ты ослабел. – Гаврила Васильевич стал медленно приближаться, сжимая в руке нож. – Сейчас я тебя убью.
– За что? – спросил Супонин, с ужасом глядя на приближающегося учителя.
– Я уже тебе все объяснил. Разве ты не понял?
– Нет.
– Ничего не поделаешь! – посетовал Теплый. – Уже нет времени объяснять тебе все заново.
– Пожалейте меня! – Супонин заплакал. – Я не хочу умирать.
– Никто не хочет умирать, – сказал Гаврила Васильевич и, коротко взмахнув ножом, перерезал подростку горло.
Супонин упал в пожухлую траву. С минуту он еще шевелил ногами и удивлялся кровавым пузырям, прущим из рассеченного горла. Через две минуты его юная душа, оторвавшись от всего земного, воспарила над телом, мельком огляделась и устремилась в бесконечные просторы, пытаясь изведать пути Господни.
Грянул гром, и, несмотря на поздний час, в ночном небе заполыхало огнем и закружило звезды в ошеломительной выси огненными струями Лазорихиево небо.
– Лазорихиево небо-о-о! – закричал Теплый. – Лазорихиево не-е-бо!..
Через час Гаврила Васильевич Теплый сидел в своей интернатской квартирке и неутомимо, одну страницу за другой, расшифровывал творение Елены Белецкой.
– В начале четвертого года чанчжоэйского летосчисления в город со стороны юго-запада въехал ослик, неутомимо тащивший за собой повозку с поклажей и ее хозяйкой, – читал Шаллер присланное Теплым продолжение чанчжоэйских летописей.
– Хозяйка являла собой молодую женщину в черных пыльных одеждах, с огромной печалью на лице и тоской, изогнувшей спину. Она сидела на чемодане с потрескавшейся от солнца кожей и без интереса разглядывала проплывающие мимо городские окрестности. Во взгляде женщины притаилась какая-то пустота и обреченность, которую можно было списать на то, что приезжая была беременна и живот ее находился на крайних сроках наполнения. Подъехав к главной городской площади, молодая женщина неожиданно потеряла сознание, а умный ослик, почувствовав это, остановился посреди мостовой и заорал во все горло.
