Впрочем, здесь, конечно, нет никаких «кафе», здесь — кавярни. Вслушайтесь, как это звучит: кавярня! Фонетика — великое дело; жирное, густое, плотное слово сулит гурманам немыслимые радости и не обманывает ожиданий. Львов принадлежит к тем немногим городам, куда имеет смысл специально заехать на чашку кофе. Начать следует в «Синей фляшке» на углу Сербской и Русской улиц, а дальше — как пойдет, куда местные лешие выведут, им видней.
Львовские подворотни и проходные дворы ждут своего не то Данта, не то Андерсена — идеальные декорации для устрашающих поэм и жутких рождественских историй о мертвых сиротках. Ветхие подъезды выглядят так, словно добрая половина квартир находится в ином каком-нибудь измерении. Львовские трамваи, все как один, родились с круглым красным пятном над левой бровью, но, в отличие от струльдбругов Свифта, несут свой крест если не с изяществом, то с достоинством.
О толерантности и мягком нраве львовян говорит тот факт, что там имеется единственное (так, по крайней мере, мне сказали) в мире скульптурное изображение сидящего Христа, который не висит на кресте, не влачит его на Голгофу, даже не стоит рядом с орудием казни, а удобно расположился у его подножия. Отдыхает он на крыше усыпальницы, откуда, надо думать, открывается наилучший вид на старый центр и окрестные холмы.
Жители Львова в ответ на похвалы их городу улыбаются и кивают со сдержанной гордостью профессионалов. Некоторые, скромно потупившись, соглашаются: да, мы стараемся как можем.
То есть львовяне, надо понимать, знают: город существует только благодаря их сознательному внутреннему усилию. Такой подход к делу вызывает уважение.
Примерно в середине полета командир экипажа объявил: «Дамы и господа, сейчас мы пролетаем над Парижем. Там холодно и идет дождь. Поэтому мы не будем садиться в Париже, а полетим в Мадрид, как и планировали с самого начала». Когда самолет стал заходить на посадку, он радостно сообщил: «В Мадриде прекрасная погода, плюс четырнадцать, светит солнце. Как хорошо, что мы сюда прилетели!»
И ведь не возразишь.
При этом некоторые жители Мадрида ходят в шубах и сапогах. У них, блин, зима. И точка.
Правда, некоторые другие жители Мадрида ходят в футболках и шлепанцах. Для равновесия, очевидно.
Путешествия, если правильно их использовать, становятся приключениями сознания. Затем и нужны.
«Я, прекрасный, на фоне…» — такой традиционный подход лишает путешествие всякого смысла. «Я, прекрасный, на фоне собственного сортира» — дает тот же результат при значительной экономии средств и времени.
Для начала — никакого «меня прекрасного». Щепотка неизвестного вещества, которую бросили в котел — не то с приворотным зельем, не то с паэльей, — вот чем надлежит быть путешественнику. Как минимум две восхитительные лабораторные работы следует проделать ему в этом котле — узнать, во что на этот раз превратится он сам, и заодно поглядеть, как влияет его присутствие на содержимое котла. Второе задание мало кому удается выполнить, но попробовать стоит, как и во многих других делах, ради самого процесса.
Старая шарманщица сидела на оживленной улице с пустым блюдцем; если слушать внимательно звуки ее шарманки, видишь, как разноцветные стеклянные карлики пляшут на тротуаре; то есть это я их вижу, насчет других слушателей ничего не скажу, их дела. Стоило бросить старухе монетку, вокруг тут же собралась толпа, пролился звонкий денежный дождь. У меня легкая рука здесь, в Мадриде, сейчас, утром, десятого февраля. Никакой практической пользы от этого знания, зато сколько радости шарманщице. Ну и мотивчик ее остался при мне навсегда — законная добыча.
Струнный квартет на узкой темной улице, куда не проникают лучи полуденного солнца, выжал из меня две с половиной слезы — это очень много. Очень. Два евро пятьдесят центов легли в алое чрево пустого футляра — честная цена, евро за слезу, как и положено в базарный день, в условиях рыночной экономики.
И еще о музыке. Несколько кварталов следовать за автомобилем, неспешно ползущим в пробке, потому что в салоне играет музыка, задающая совершенно особый ритм дыханию и всем прочим телесным делам, — такого со мной еще не бывало. Крысолов сменил дудку на электронную аппаратуру и то ли пробрался на местную радиостанцию, то ли записал наконец сольный диск; впрочем, одно другому не мешает. Музыка в какой-то момент все-таки закончилась, оставив меня в некоторой растерянности — а когда же в море заходить будем? Впрочем, никакого моря здесь нет. И даже реки путевой.
Зато есть улицы, чего ж еще.
Нищий просит подаяния, стоя на коленях. Под колени подложена специальная подушечка. Исчерпывающий жест. Апофеоз этой вашей «новой искренности», о которой неуверенно заговорили в начале девяностых еще, а во вкус вошли почему-то только сейчас.
Здесь, в Мадриде, моя голова все время наклоняется чуть вправо, и заносит меня все время вправо — если не контролировать жестко процесс перемещения в пространстве, а идти куда ноги несут. Это совершенно бессмысленная информация, но незначительные, в сущности, перемены, произошедшие здесь во мне, не бессмысленны, как любые перемены. Они должны случаться очень часто, как можно чаще — вот это очень важно.
Этот город открыто смеется надо мной. Не хохочет, но хихикает ехидно, подмигивая, впрочем, вполне по-свойски. Знает, что я собираюсь ехать дальше, в Гранаду, поэтому поселил меня возле станции метро «Sevilla», чтобы по нескольку раз на дню ходить туда-сюда по calle de Sevilla, напевая неизбежное в такой ситуации «От Севильи до Гранады», — не отвертишься от клоунского репертуара. Приговорил меня обедать в кафе «Мяу», с кошками на окнах, где фирменный салат, тоже «Мяу», разумеется («Чего желаете?» — «Мяу, сеньора, мяу»), — огромная тарелка рыбы, среди которой робко прячутся зеленые листья чего-то там. Полдюжины, не больше. Кошачья мечта, натурально. Привел в переулок, где дверь в дверь соседствуют секс-шоп, художественная лавка, букинист и магазинчик, торгующий щенками, попугаями и крольчатами. И практически за шиворот поволок дальше, в трущобы, где все стены, двери и жалюзи изрисованы граффити и бродят прекрасные мулатки в шубках и шлепанцах на босу ногу.
Возле музея Прадо — Ботанический сад. Нетрудно угадать, каков был мой выбор — если учесть, что у входа в музей выстроилась огромная очередь, а в Ботаническом саду никого. К чертям собачьим все это ваше высокое искусство, в Ботаническом саду Мадрида в январе цветут крокусы, желтые и лиловые, желтые и лиловые крокусы, о господи. Желтые. И лиловые.
Ну и вот.
Дружественные эрудиты и поисковые системы хором грозили мне обитающими в окрестностях Марвежоля гигантскими волками-людоедами. Все оказалось гораздо хуже: в первую же ночь в мою комнату залетел гигантский комар-людоед. Если бы он меня просто съел, это еще ладно, но зверюга принялась биться головой об стекло с таким грохотом, что мне, герою, способному спать под шум соседской электродрели, это в какой-то момент начало действовать на нервы.
Пришлось призвать на помощь сокровищницу мировой литературы и сказать комару: «Мы с тобой одной крови, ты и я». Не выдержав столь чудовищного обмана, бедняга затих, как выяснилось утром — издох. Из его шкуры я, наверное, сошью себе шубу, по праву победителя.
Еще страшнее комара оказались гигантские поливальные установки-людоеды. Как положено нечистой силе, они начинают работать ровно в полночь, орошая лоб и колени жертвы хрустальными брызгами непереносимой температуры.
Правды ради следует признать, что за высокой каменной стеной, отделяющей мой двор от соседнего, кто-то очень громко и как бы страшно выл. Добросовестный странник непременно воспользовался бы таким случаем, чтобы побледнеть, зашататься и поседеть навек, но меня как раз отвлек комар-людоед, так что обошлось.
Здесь есть городская сумасшедшая, которая кружит по Старому городу, останавливается у магазинов и ругается с манекенами.
Здесь второй день примерно плюс семнадцать, любимая моя температура, любимый холодный июнь. В разных источниках пишут, что такая погода обычна для этой части Лозера, летом здесь редко бывает больше плюс двадцати. Рай, короче. При этом розы прут из-за оград, как тесто из кадушки, и если бы только розы. А в одном саду почти созрела черешня, мне удалось стырить несколько ягод методом бурного подпрыгивания. Ворованная еда — самая лучшая, как ни крути.
Здешний ветер зовут Мендозо, потому что он приходит из Менда. У Мендозо на редкость хороший характер, он теплый, теплее стоячего воздуха. Местные жители говорят, замерзнуть от Мендозо еще можно, а простудиться — нет.
