— Да, ты действительно проголодалась, — говорит Бритт. — Еще есть яблочный пирог. Будешь на десерт?
Мы все не прочь перекусить пирогом. Через минуту мы сидим за столом и уплетаем пирог с теплым ванильным соусом.
— Это «белый налив», — говорит папа. — Такой сорт яблони у холма.
— Во всяком случае, в этом году хороший урожай яблок, — говорит Бритт.
Мы сидим и болтаем, словно одна большая семья. О погоде и ветре, о лисичках и яблоках. Окно открыто настежь, и звуки летнего вечера вплетаются в наш разговор. Вдруг Бритт закрывает окно и говорит, что комары — это, пожалуй, худшее из всех зол, кроме жары.
— И шмели, — добавляет она. — Никогда еще не было столько шмелей.
В десять часов папа включает радио, и мы слушаем вечерние новости. В мире всё как обычно. Самолет, направлявшийся на Кипр, был вынужден вернуться в аэропорт Арланда, потому что забыли погрузить беспошлинные автомобили. Папа Римский совершил путешествие по Африке. Нехватка воды в водоемах угрожает ежегодной ловле раков. Два испанца разделят первое место в гонке «Тур де Франс».
— Даже в новостях засуха, — говорит папа.
* * *
В половине одиннадцатого я уже почти засыпаю за столом. Папа встает и говорит, что принесет кровати. В доме только две комнаты, его и Бритт. Когда были только мы с Мари-Лу, всем хватало места. Теперь же возникла проблема. Я предвидел такую ситуацию и думал, что мы поставим палатку во дворе. Но сейчас у меня нет никакого желания тащиться в темноту и возиться с палаткой.
— Я помогу тебе, — говорю я папе.
Мы идем в сарай. Трава сырая от росы, и я говорю, что не понимаю, как такое возможно в такую сушь. Папа начинает объяснять, что в воздухе всегда содержится достаточно влаги, но она превращается в росу, когда воздух охлаждается. Я все равно не понимаю.
Мы зажигаем в сарае свет и находим две раскладушки с металлической сеткой за батареей банок с краской.
— Вы с Мари-Лу будете спать в моей комнате, а я — с Бритт, — говорит папа, пока мы тащим раскладушки.
— Отличная мысль, пап, — говорю я.
Затем я отвожу Мари-Лу в туалет. Пока я стою и жду ее, я чуть не засыпаю. Когда мы возвращаемся во двор, папа и Бритт уже почистили на мостках зубы. Они желают нам спокойной ночи. Папа закрывает дверь в комнату Бритт, показывает ногой на светлую полосу на полу и говорит:
— Никогда не понимал, зачем людям пороги.
— Они лежат в сарае, — говорю я.
Мы с Мари-Лу стелем постели. В железных сетках кроватей застряла паутина и сухие листья, но мы не обращаем на это внимания и ложимся спать.
— Я совсем не хочу спать, — жалуется Мари-Лу.
Я не уверен, что успеваю ответить ей. Чувствую, как подо мной провисает сетка, и засыпаю.
* * *
На следующее утро вещи предстают в ином, более резком свете. Я долго сплю, проснувшись, выхожу во двор и мочусь на цветы иван-чая. Бритт уже давно на ногах, и воздух звенит от ударов молотка.
Я сажусь на скамейку перед домом и прихожу в себя. Двор кажется немного чужим, словно меня давно не было.
— Без двадцати двенадцать, — говорит папа. — Ты проспал тринадцать часов.
Он сидит во дворе и работает на своем ноутбуке.
— Я же смертельно устал, — говорю я и смеюсь.
— Мари-Лу не проснулась?
— А вот и она сама, — говорит Мари-Лу, появившись в дверях. — Хотя она почти совсем не спала.
Рампа стоит у стены дома. Я беру ее и кладу на место. Из верхнего конца двери торчат гвозди, я беру папин старый башмак и забиваю их, чтобы рампа лежала неподвижно. Интересно, что нас теперь ждет? Чья жизнь изменится: их или наша?
Когда мы возвращаемся из туалета, Бритт стоит перед рампой. Она осматривает ее с недовольным видом и начинает осторожно подниматься.
— Это действительно тяжело, если ты не инвалид, — восклицает она.
Я хорошо знаю Бритт, знаю, что она не имела в виду ничего особенного. Только то, что сказала. Она просто считает, что ходить по этим доскам трудно. Наверное, потому, что на ее туфлях скользкая подошва.
Однако Мари-Лу словно ударило током. Плечи поднимаются, мышцы напрягаются. Дыхание становится бурным. Но она ничего не говорит.
Когда Бритт уходит в дом, мы спускаемся к мосткам. Ветер стих, и озеро спокойное, лишь немного взъерошенное. Лодка тихо покачивается у мостков. Лишь отметины от оторванных петель на поручнях выдают то, что она пережила.
Мы умываемся и чистим зубы.
Я готовлю нам завтрак, делаю все в спешке, потому что Бритт и папа собираются обедать. Когда моя вода закипает, Бритт уже тут как тут, сдвигает кастрюлю и занимает конфорку. Мы с Мари-Лу берем чашки и бутерброды и идем во двор. Завтрак проходит в полном молчании. Но я почти уверен, что мы думаем об одном и том же — о том, что так дела не пойдут. Или мы, или они.
* * *
Папа всегда обладал уникальной способностью избегать ссоры. Я никогда не понимал, как это у него получается, но теперь я вижу, как это происходит. Сначала он полностью уклоняется от конфликта и наблюдает со стороны, ни во что не вмешиваясь. Затем действует как посредник. Со всеми соглашается. Ведет себя спокойно и объективно, но я вижу в этом кое-что другое: угодливость, преувеличенную любезность и фальшь. Мне кажется, это трусость. Но постепенно до меня доходит, что я такой же. Почему так сложно увидеть, каков ты сам?
Меня не оставляет предчувствие, что скоро папа сможет на практике применить свои дипломатические таланты. В воздухе висит напряжение. Старый добрый двор с изогнутыми фруктовыми деревьями словно остекленел. Нужно двигаться осторожно, идти след в след. Достаточно одного неосторожного слова, тупой реплики Бритт, чтобы все разлетелось на кусочки.
Папа, кажется, тоже замечает это, потому что начинает свою посредническую деятельность. Он мило беседует с Мари-Лу. Расспрашивает ее про учебу в Стокгольме. Про то, какие там условия для инвалидов. Мари-Лу рассказывает о центре для инвалидов в Фрёсунде, в котором она занималась. Папе кажется, что это интересный материал для газеты, и Мари-Лу с ним соглашается. Затем они долгое время обсуждают, что можно сделать целую серию репортажей про девушку или парня в инвалидной коляске. А папа настолько деликатен, что Мари-Лу даже не подозревает, что этим героем может стать она сама.
Затем он оказывается рядом с Бритт и подает ей банки с холодным асфальтом по мере того, как она медленно продвигается по сараю и раскладывает на полу камни для фундамента.
Но эта тактика не помогает. Даже наоборот. Электрическое напряжение во дворе становится таким сильным, что папино порхание только подчеркивает его.
Нужна лишь одна искра, чтобы начался пожар.
* * *
Щелчком, высекшим эту искру, становятся Сив и Рут.
Естественно, теперь они снова заперты на птичьем дворе. Я даже не удивлен и не рассчитываю, что все будет как прежде. Понимаю, что Бритт не хочет, чтобы куры путались под ногами.
Но Мари-Лу отказывается это принимать. Она заезжает на птичий двор, заглядывает под фургон и кричит мне:
— Адам, тут опять полно яиц!
Я захожу в сарай, беру корзину и возвращаюсь к ней. Ложусь на живот, заползаю под автомобиль и осторожно по одному выкатываю яйца.
— Одиннадцать штук, — кричит Мари-Лу.
Бритт слышит наш разговор и смеется своим резким смехом. Направляется к нам, заходит на птичий двор, ставит на землю широкую почти полную банку с жидким асфальтом, становится на колени и заглядывает под фургон. Наши взгляды встречаются.
— Вот глупые птицы, — говорит она. — Неужели они и правда спрятали яйца под автомобилем?
— Да, Мари-Лу нашла их.
Я вылезаю из-под фургона. Стряхиваю с одежды песок и перья, беру корзину, которую Мари-Лу наполнила яйцами, и иду к дому. Я уверен, что Мари-Лу и Бритт отправятся за мной. Но именно в этот момент начинается ссора. Я слышу резкий голос Мари-Лу:
— Они не глупее тех людей, которые запирают их в таких вот тюрьмах.
— Что ты имеешь в виду? — парирует Бритт.
— Только то, что сказала. Я считаю людей, запирающих кур в четырех стенах, глупыми.
— Это я их закрыла, — ледяным тоном замечает Бритт. — Я считаю, что так надо.
— Но ведь во дворе много места. Курам нравится гулять на свободе.
— А мне не нравится, и, между прочим, это мой дом.
— Это дом папы Адама, — говорит Мари-Лу.
— Нет. Это мой и его дом. Мы оба владельцы этого дома, если ты не знала.
— И что, ты считаешь, что можешь делать все, что угодно, если владеешь половиной его дома?
— Впрочем, это мои куры. Это я их купила, и я за ними ухаживаю.
— Заметно!
— О чем это ты?! — кричит Бритт. Она поднимает толстую кисточку, с которой капает холодный асфальт. Несколько капель падают Мари-Лу на колени.
— Что ты делаешь, чертова свиноматка? — кричит Мари-Лу. Она хочет пнуть левой ногой ногу Бритт, промахивается, но зато попадает по банке с жидким асфальтом. Банка опрокидывается с дребезжащим звуком. Тягучая жидкость растекается по птичьему двору.
