Но одна мысль не дает мне покоя: странно, каким непохожим и разным может бывать один и тот же человек. Как сильно может измениться одно и то же лицо за день или даже за час. Утром мы одни, а вечером — совершенно другие. Может быть, мы — своеобразный коллаж, составленный из разных личностей, уживающихся в нас самих, и других поколений? В Мари-Лу, например, уживаются черты личностей ее мамы и папы, Ирьи и Бьёрна. Их мысли, чувства и мечты. Она — их мечта. Но в ней, конечно же, присутствуют черты бабушек и дедушек и даже несколько капель от прабабушек и прадедушек.
Всегда ли люди были такими сложными? Или с каждым поколением, с каждой личной драмой эти черты слабеют?
Вот о чем я размышляю, пока рисую ее портрет. Я откладываю карандаш и вытягиваю затекшие ноги. Отхожу на несколько метров от стула и рассматриваю Мари-Лу.
Это грустноватое выражение придает ее образу некую ранимость и особую прелесть. Красивее, чем сейчас, я, кажется, никогда ее не видел. В памяти всплывает фраза, услышанная мной на уроке. Как-то раз мы тренировались рисовать друг друга. Гунилла Фаландер сказала: «Совершенные люди абсолютно скучны, именно наши ошибки и недостатки делают нас интересными». И только сейчас я понял, что она имела в виду.
— Ты сегодня прекрасно выглядишь, — говорю я Мари-Лу.
— Спасибо, — лишь говорит она.
— Лучше, чем Мона Лиза.
Она смеется. Ну, наконец-то!
* * *
Через некоторое время мы отправляемся загорать. Чтобы отпраздновать факт, что папа с Бритт сейчас уже на полпути к Стокгольму, мы раздеваемся и оставляем одежду в густой тени зарослей ольхи. Мари-Лу сидит в коляске, а я разбегаюсь, чтобы завезти ее прямо в воду, как вдруг она поднимается и говорит:
— Я хочу пойти сама.
— Хорошо, — соглашаюсь я.
Я помогаю ей встать с кресла и как обычно поддерживаю за талию. Затем мы медленно и обстоятельно, дециметр за дециметром, идем по раскаленному песку. Мне кажется, в этот раз получается хуже, чем раньше. Мари-Лу постоянно останавливается. Мы делаем еще одну попытку, но ее ноги не хотят идти. Я понимаю, сегодня плохой день. Так будет всегда: хорошие дни чередуются с плохими днями.
Я поднимаю ее на руки и захожу в воду, пока она не достигает мне талии. Тогда Мари-Лу высвобождается из моих рук и ныряет. Я следую ее примеру и делаю несколько гребков руками. В этот раз я не задумываюсь, получится у меня или нет, просто плыву и не останавливаюсь. Взмахиваю то правой, то левой рукой, вытягиваю их перед собой, перебираю ногами. Заметив, что проплыл довольно приличный отрезок, я встаю ногами на дно и поднимаю правую руку.
— Я умею плавать! — кричу я.
Мари-Лу смеется, пока не наглатывается воды, и я вынужден поспешить к ней на помощь. Потом мы снова медленно бредем к берегу, и вода кажется совсем теплой.
— Давно не было так жарко, — говорит Мари-Лу.
— Согласен, — отвечаю я. — Подходящее лето, чтобы научиться плавать.
* * *
Несколько лет назад я смотрел передачу, в которой ведущие звонили в дверь какой-нибудь знаменитости, заходили прямиком в кухню, заглядывали в холодильник и готовили разные блюда из того, что там находили. С ними был настоящий повар, но знаменитости об этом не подозревали. Иногда у повара получалось настоящее праздничное блюдо из заплесневелого сыра и нескольких сморщенных морковок.
Я рассказываю об этом Мари-Лу, когда мы стоим у раскрытого холодильника. Она не помнит такой передачи.
— Вот бы нам сейчас такого повара, — говорю я.
В холодильнике есть кое-какие продукты. Три упаковки бекона. Пакет сосисок для хот-догов. Остатки цыпленка гриль, покрытые белой плесенью. В ящике для овощей лежит увядший лук-порей. Я вспоминаю, что купил его, прежде чем мы отправились на Фьюк. Папе с Бритт следовало бы задуматься о том, чем они питаются.
В кладовке все по-прежнему. Я замечаю, что консервы расставлены гораздо аккуратнее, чем раньше. Каждая баночка стоит прямо у края полки. Я понимаю, что это дело рук Бритт. Я нахожу несколько новинок — равиоли и консервированные креветки.
— Давай устроим вечеринку, — предлагает Мари-Лу.
— Неплохая идея, — соглашаюсь я. — По какому поводу?
— Прощальную вечеринку. Лето закончилось. Это нужно отпраздновать.
— Что тут праздновать? Это же так грустно.
— Не все вечеринки обязаны быть веселыми.
Я вспоминаю, что, когда умерла бабушка, на ужин пригласили гостей. Гости были нарядно одеты, ели, пили, болтали и смеялись. Видимо, это были поминки.
— Мы устроим грустную вечеринку, — говорю я.
Мари-Лу приходит в восторг от такой идеи и, смеясь, говорит:
— Мы накроем стол черной скатертью и зажжем свечи, черные свечи.
— А что, такие бывают? — удивляюсь я.
— Ну, Адам! — говорит Мари-Лу усталым тоном и притворяется, что сердится на меня. — Иногда у тебя совсем нет фантазии. Ясное дело, мы их покрасим.
— Умно! — говорю я. — А мы будем есть что-нибудь черное? Например, горелую белую фасоль?
— Нет, фу, какая гадость!
Я исследую полки.
— Я знаю. Мы устроим вечеринку десертов. Здесь полно консервированных фруктов. Ананасы, персики, фруктовый коктейль. Кажется, где-то были груши в коньяке.
Мари-Лу задумывается. Видимо, эта мысль ей нравится.
— Но ведь они не черные, — наконец говорит она.
— Ну что ж, — вздыхаю я. — Придется покрасить банки.
* * *
Естественно, мы оба за то, чтобы устроить вечеринку на мостках. Это место не имеет альтернативы, это наше место. Когда я иду в сарай за черной краской, я чувствую, как мне на лоб падает несколько капель дождя. Я вглядываюсь в небо и вижу, что оно затянуто серыми тучами. Я пожимаю плечами. С трудом верится, что может пойти дождь, когда так долго стояла хорошая погода.
Я роюсь среди банок с краской Бритт и замечаю катушку черных целлофановых пакетов для мусора. Отрываю две штуки. Нахожу маленькую баночку черной быстросохнущей краски. «Два часа», — читаю я. Замечательно. Возвращаюсь из сарая в дом. Несколько дождевых капель падают мне на руку.
— Посмотри, что я нашел, — говорю я и разворачиваю перед Мари-Лу мусорные мешки. — Если их разрезать, получится черная целлофановая скатерть.
— Браво!
— Думаю, нам лучше остаться в доме. Будет дождь.
— Жаль.
— Так уютно сидеть дома, когда идет дождь.
На подготовку к нашей печальной вечеринке уходит немало времени. Я передаю Мари-Лу банки с фруктами, а она красит их, сидя за кухонным столом. Мы раздумываем над тем, что нам делать с тарелками, но затем приходим к общему мнению, что нам вообще не нужны тарелки. Будем есть прямо из черных банок.
— А вино? — спрашиваю я.
Мари-Лу кивает.
— Черное вино, — отвечает она.
Я выбираю бутылку «Мозельблюмхен» и ставлю ее на стол. Несколькими мазками кисти Мари-Лу превращает зеленую бутылку в черную. Фужеров в шкафу оказывается не так много, потому что папа обладает почти магической способностью отбивать им ножки, когда моет посуду. Вместо фужеров я беру две довольно потрепанные кофейные кружки. Когда Мари-Лу красит их в черный цвет, они становятся гораздо красивее.
Наконец стол накрыт и выглядит так фантастично, что я жалею, что у нас нет фотоаппарата.
— Это нужно сфотографировать, — говорю я.
— А ты нарисуй, — предлагает мне Мари-Лу.
— Это не одно и то же. Наш стол нужно именно сфотографировать.
— Выглядит действительно печально.
— Вечеринка начнется через два часа, — говорю я.
* * *
Темнеет рано. Я думаю, из-за дождя. А может, из-за того, что уже осень. Кажется, она наступила именно сегодня.
Начало вечеринки омрачается досадным недоразумением. Покрашенные черной краской свечи не хотят гореть. Они чадят и воняют, и мы вынуждены потушить их и заменить обычными белыми. Две белые свечи на фоне всего черного выглядят еще более стильно.
— Это ты и я, — говорю я Мари-Лу, зажигая свечи.
На Мари-Лу короткое черное платье без рукавов.
Я отыскал черные джинсы и темно-синюю футболку.
Мы садимся за стол. Царит атмосфера торжественности. Дождь усиливается. За окном льет как из ведра.
— Она ошиблась, — говорит Мари-Лу.
— На печальной вечеринке дождь как раз уместен, — говорю я.
— Я думала, она меня убьет.
— Бритт иногда как с цепи срывается. В детстве я ее ненавидел. Но она никому не желает зла. Она такая, какая есть, — придурошная недотепа.
— Все равно я терпеть ее не могу, — говорит Мари-Лу.
— Так приятно было бросить в нее яйцо, — говорю я. — Когда оно разбилось о ее башку, я почувствовал, что отомстил за часть ее гадостей.
Мари-Лу смеется:
— Я глазам своим не верила, глядя, как яйцо стекает по ее шее. Не думала, что ты способен на такое.
— Я тоже.
— Да, человек многое не знает о себе самом, — говорит Мари-Лу.
