Вместо ответа он нагнулся и начал рассматривать поврежденный во многих местах паркет. Он спросил у нее, сподобился ли старый Майдингер увидеть все эти разрушения. Она лишь помотала головой. И ни на йоту не изменив ради ответа подбитое смехом выражение своего лица, она поведала ему о последних неделях «дядюшки», который умер у нее на руках, после того как он, в свой восемьдесят один год, вечером выкушал целого индюка и «вылакал» под индюка бутылку бургундского — она запамятовала марку, — именно это или сходное, донельзя пошлое слово употребила она для своего рассказа, дабы объяснить причину смерти старика. А когда он полюбопытствовал, как же она ему позволила подобную невоздержность, рассказчица захохотала во все горло: плохо же он знал своего старого дядюшку, тот и не такое себе позволял… И снова, полуотвернув лицо, он бросила ему такой же взгляд из уголков глаз, покачала плечами, посмеялась. Да, западня и впрямь была вполне устойчивая, ибо — чего Нарни при всем желании не мог понять — она неудержимо влекла его к себе, эта белокурая ведьма. Ей удалось — он не понимал когда — ухватить какую-то ниточку его существа, теперь ей оставалось только двигать пальчиком, наматывая и накручивая, после чего он — до чего ж подходящий и до чего ж страшный образ — он позволял обводить себя вокруг пальца — все равно как дядя, который, оказывается, тоже умер у нее на руках, возможно, в тот самый вечер, когда она торжественно отмечала со стариком официальное оформление его последней воли — отмечала наедине — да, у нее красивые руки…
И, однако, настал день, когда Нарни сбросил с себя колдовские чары и внезапно отбыл. Фрау Ильзе с каждым днем все более откровенно задавала ему вопросы, причем задавала именно в те минуты, когда полагала, будто его мужское естество вот-вот достигнет точки кипения. А интересовалась она единственно тем, холост он или женат. Этот вопрос стоял в тайной связи с другим, который она, впрочем, никогда не произнесла вслух: достаточно ли он богат и великодушен, чтобы уважить последнюю волю Майдингера. Причем, пока он шутя уклонялся от ее расспросов либо с невинным видом пропускал их мимо ушей, у него не было даже и тени сомнения в том, что она прекрасно осведомлена о его семейных обстоятельствах, просто ей было желательно уличить его во лжи, в обмане, чтобы иметь против него оружие — на всякий случай. Но поскольку он со своей стороны ни разу ни единым словом не коснулся дядюшкиного завещания, она в конце концов заключила с ним безмолвное соглашение: молчание за молчание. Но ведь между ним и Аней подобного соглашения не существовало, и Аня вполне могла когда-нибудь приступить к нему с расспросами, а этого он хотел избежать любой ценой, ибо сам для себя решил никогда ей не лгать — хотя всем своим поведением лгал ей, ежедневно и ежечасно.
В его письмах эта не высказанная вслух ложь продолжалась. Правда, в течение целого года он вынашивал мысль о разводе. Но когда он тешил себя этой мыслью, боги домашнего очага глядели на него таким же взглядом, каким он порой глядел на своих детей, когда они вдруг начинали дерзить, высказывали неподходящие мысли или вовсе требовали чего-то, что хоть и было справедливо и даже казалось вполне естественным, но, однако же, было невозможно. Вот тогда он и попытался литературно обработать свои чувства и мечты для писем Ане, и с ходом времени достиг в этом немалых успехов. Он делал успехи в стилистике, жар чувств стал более умеренным, а сочинительство оказалось хорошим средством для концентрации всех достижимых с помощью философии средств охлаждения. Все получалось отлично! Спустя два года он уже почти мог читать Анины письма, как читают рукопись, мог, почти…
Но вдруг спустя пять лет они снова пробудились, эти годами бдящие и вдруг наскучившие долгим ожиданием зрители, эти космические посредники, эти духи замочной скважины. Нет и нет, без них, без их коварной подтасовки, без их крапленых карт никак нельзя было объяснить только одно: эта девушка под орехом и он рядом с ней. А ведь он терпеливо копил ожидание, накопил целых пять лет — это означает двадцать пар сношенных башмаков, три тысячи выпитых бутылок вина — и в три раза больше часов, наполненных бессонницей, досадой и горестным смирением, — вот сколько он прождал, прежде чем впервые снова поехать в Германию, так что предосторожностей тут хватало… Но съездить все-таки пришлось, надо было закупать машины, машины для консервирования рыбы. Вместе с этим симпатичным толстячком Шнидером, своим советником по техническим вопросам, он уже находился на пути домой, когда, как на грех, случился этот объезд. Он не обратил на него никакого внимания. Покуда Шнидер без умолку говорил, совершенствовал свои планы рационализации и наставлял его касательно внутризаводского транспорта: рельс, транспортеров, автопогрузчиков, его время от времени, словно приступ невралгических болей, пронизывала мысль, что вот до ее дома осталось сто километров, а теперь пятьдесят, а теперь двадцать… Но он сказал себе, что ему уже сорок пять, и даже стрелка спидометра рассуждала с ним о его возрасте: нажав на педаль газа, он всякий раз становился шестидесятилетним, а ей не будет еще и сорока; когда ему становилось восемьдесят, ей было шестьдесят. Поймав себя на этих подсчетах, он увидел табличку с названием того поселка, переступить границу которого он долгих пять лет почти никогда не позволял себе даже в мечтах, — и потому считал себя почти выздоровевшим… Но интриганы, соединяющие между собой миры и пустившие его машину по этому объезду, лучше разбирались в делах… Словно открылась уже затянувшаяся и как бы покрытая блеклыми розовыми лепестками рана, все началось снова, и кровь, и гной, и боль, и беспамятство, и все прошлое, состоявшее из нескольких бесцельных, счастливых дней и тысячи безнадежных ночей. Белый, как цветочные лепестки, дом с черными балками фахверковой конструкции, которые не скрывали его подобно четкому почерку, а обнимали наподобие решетки. Итак, ее отремонтировали, эту западню, а сама охотница, приветствуя их, еще шире и мягче распростерла свои объятия, а предложенная ею наживка, о, она не хуже, чем эти космические интриганы, знала, что наживка получилась отменная, даже сам Плотин при виде ее не сразу подумал бы о материи, даже Бернард фон Клариво не сразу и вообще не обязательно подумал бы о лимфатической зоне под кожей, таким влажным бутоном, нежным и свежим, встала она перед ними, как первый побег розы, гордая и непритязательная, как ирис — Iris Germanica! А как она бросилась ему на грудь, а ее голос, ее дыхание! Разумеется, наживка — это звучит ужасно! но когда мы ее заглатываем, когда она внутри нас оборачивается неизбывным волшебством, когда она лишает нас свободы, превращает в безвольную собственность сил, обитающих между небом и землей, сил, которые на каждой звезде держат свои поворотные краны, своими перекрытиями достигают чего угодно и даже в душе человеческой пристроили свои рычаги. И придумав этот объезд, они в состоянии совратить человека с его жизненного пути и направить его точнехонько туда, где они уничтожат и его самого, и его любовь, одним словом, уничтожат человека, — Нарни зевнул от усталого презрения, испытываемого к себе, возомнившему, будто он отлично понимает этих циничных и высококвалифицированных духов насмешки и сумеет не подпустить их к своей жизни.
Нарни лежал на спине, как и она, лежал менее чем в двух шагах от нее, но она виделась ему, пока спала, как бы отчужденной. Он вполне мог повернуть к ней лицо, чтобы глядеть на нее, но не посмел.
В листве ореха, трепетавшей в потоках веющего от земли зноя, ему явились машины и аппараты, которые он накупил в Германии: холодильные установки, автопогрузчики, подъемники, самоходный кран, поведение которого — когда ему продемонстрировали кран в действии — вызвало у Нарни смех. Наверняка чтобы смехом защититься от тайного языка знаков… Всюду, во всем эти намеки, эти напоминания, эти попытки сближения из промежуточной сферы. Он тихо вздохнул. Воздух возлежал рядом с ним как раскаленное тело. Крутая известняковая скала за деревом, да и весь карст стали жидкими, все сливалось воедино в горячую, мягкую, охватывающую петлю, растворившую заодно и его сознание. Он уснул.
Но Аня больше не спала. Услышав его резкое дыхание, она вскочила. Ей стало страшно, потому что она вдруг почувствовала себя совершенно одинокой. Ну как он может спать, спать именно сейчас, — пронзило ее сухой горечью. Но потом она увидела его лицо и поняла: лучше всего, если он спит, если он будет долго спать, очень долго… Вот она не могла больше спать, ей хотелось обдумать свой сон. Сон, по сути говоря, не такой уж и страшный — она уже не совсем точно его припоминала. Будто земля, пролетев мимо нее, неслась в высоту, неслась безостановочно, вся целиком, звери, звезды, деревья, скалы, даже море, но — как странно — совсем без людей. Хотя звери были: ее кошки и лошади, пожалуй, лошади были соседские, и коровы тоже соседские, бурые датские коровы…
