Жан Кристоф в далекой Мексике благополучно присел на ЛСД. Родители снова эвакуировали сына домой, и после клиники Жан Кристоф опять предстал на семейном совете. Отец предложил сыну на выбор два города – Москву и Пекин. В этих городах трудились военными атташе его братья и в случае чего могли присмотреть за беспокойным племянником.
Жану Кристофу никогда не нравилась китайская кухня. Он выбрал Москву. Его насторожило напутствие отца: «Сынок, тебе предстоит путешествие во времени. Ты попадаешь на тридцать лет назад».
Заинтригованный Жан Кристоф прибыл в СССР, учиться во ВГИКе. Но первого сентября он забыл прийти на занятия. И доблестная московская милиция по заданию дяди-атташе нашла его только через месяц. На какой-то андерграундной хате, в коллективе московских хиппи. В этот раз Жану Кристофу полюбилась водочка с марихуанкой. Разгневанный родитель снова включил машину времени и швырнул сыночка уже на тридцать пять лет назад – в сонный Киев. Там Жан Кристоф продолжил образование в театральном институте имени Карпенка-Карого.
В Киеве он быстро разочаровался в социализме. Французские социалисты были полной противоположностью советским коммунистам. Хотя бы тем, что были хорошо образованными. Жан Кристоф возгордился политической системой Франции, не позволявшей кухаркам руководить страной. В Киеве с его экспансивным характером было так тоскливо, что он неожиданно для себя стал посещать лекции. Засел за книги, пересмотрел в хранилищах всю киноклассику СССР и полюбил Александра Довженко.
Жан Кристоф решил продолжить свое образование и научиться композиции у великих мастеров живописи для того, чтобы выстраивать кадр, как это делал уважаемый метр, автор киноленты «Арсенал». Он посетил несколько киевских музеев, но, привыкший к первоклассным коллекциям, собранным королевскими династиями в европейских столицах, Жан Кристоф поразился убогости главных музеев Украины.
В знак солидарности с народом француз решил одеться во всё советское. В Центральном универмаге за двенадцать рублей тридцать копеек приобрел абсолютно чудовищное пальто из серого войлока с воротником из искусственного меха, джинсы, с отпечатанным на пуговке словом «дружба». Жан Кристоф пытался узнать у продавца, зачем в штаны вшиты клинья, ведь в аутентичной продукции ничего подобного нет. Продавец осмотрела странного покупателя и покровительственно ответила: «Чтобы с Levis’ ом не путали». Такого же класса оказались рубахи, пиджаки, галстуки. Апофеозом его гардероба стала генеральская папаха, приобретенная на толчке возле Сенного базара. И только обувь и нижнее белье он оставил французские. Когда Жан Кристоф вырядился в обновки – он стал похож на обыкновенного «черта» из Крутояровки. Правда, его выдавал легкий акцент и лицо, вернее, взгляд свободного человека. Поэтому его постоянно принимали за прибалта.
Как-то в этих одеждах он зарулил в ресторан «Лейпциг». На дворе стоял 1980 год – год Московской Олимпиады. Вся страна нервно готовилась к эпохальному событию. Нервозность исходила от кремлевского руководства, в том же году развязавшего маленькую десятилетнюю победоносную войну с Афганистаном с целью присоединения диких афганских племен к лагерю социализма. Так вот, Жан Кристоф решил покушать. Он проследовал в зал, не обращая внимания на шепот швейцара: «В джинсах не обслужут», – и уселся за столик, накрытый неопрятной пятнистой скатертью с кувшинчиком, из которого торчал пересохший гербарий. Безрезультатно прождав минут пятнадцать, он попробовал обратить на себя внимание. Но официантки никак не реагировали. Жан Кристоф требовал книгу жалоб, звал администратора, но тщетно. Тогда с криком: «Вашу мать!» – он сдернул со стола скатерть. Кувшинчик с гербарием улетели на кухню.
Поступок возымел действие. К нему, кровожадно улыбаясь, шла администраторша, с другой стороны приближался милиционер, немедленно вызванный добрым швейцаром. «Я его предупреждал», – шептал работник вешалки работнику порядка. Они пробились к столику, оттеснив любителей справедливости, работавших в ресторане «Лейпциг». «Он предупрежденный», – не мог успокоиться швейцар, теперь уже администратору.
– Сержант Головко, попрошу ваши документы.
Жан Кристоф, не вставая со стула, протянул сержанту паспорт. Паспорт был другого цвета, с другим гербом и на другом языке.
– Не пойняв, – напрягся милиционер, – а где ж тут по-нашему? Наконец, он прочитал: «Франсе». «Франсе», – показал он, растерявшись, паспорт администраторше. Толстая администраторша с вороватыми глазками заискивающе спросила: «Что ж вы раньше не сказали? А я смотрю по одежде, вроде наш», – миролюбиво улыбнулась она.
– А какая вам разница, кого кормить? Или у вас люди по сортам расписаны? Эх вы, строители светлого будущего.
Он не раз конфликтовал с властью Советов, но успел закончить вуз и вернулся на родину. Не знаю, чем он занимался у себя в Париже, только вот через несколько лет вернулся в Киев снимать фильм о маньяках.
– А чего ж он во Франции не снимал? – спросил именинник Вовчик.
– В Киеве оказалось значительно дешевле, – объяснил Арнольд.
На Бермудах они должны были снимать сцену эксгумации в гаражах. Жан Кристоф первым делом привез несколько муляжей жутких киношных трупов. Он и Жека украсили ими пустой гараж Павла Викторовича. Кого-то повесили на стену, кого-то усадили вместе с собой. И, как я уже рассказывал, они пробухали неделю, обсуждая будущие мизансцены и другие примочки.
– Помню, – перебил Опанас, – однажды ко мне в кабинет вошел, покачиваясь, бледный от страха Андрей Захарович. Я подумал – сердце, нашел валидол, налил ему стакан воды. Он начал издалека – как дела на Бермудах? Все ли в порядке? Говорю ему: «Не тяни резину, Захарыч, выкладывай все начистоту». А он: «Опанас, ответь мне, где Павло, мой сосед?» Я ему отвечаю: «Да вроде на дачу уехал пожить». Тут он заявляет: «Святая простота, ты сам положи валидол в рот и вызывай милицию. Я его только что видел – он мертвый висит на стене. А какие-то готические отморозки в черных капюшонах цинично бухают у него в гараже при свечах». Я расхохотался и рассказал ему о кино. Он долго молчал, потом произнес: «Не смешно мне. Я когда увидел это, то чуть не гигнул».
– Но это не конец истории, – снова продолжил Арнольд, – после съемок пару полуистлевших трупов, сделанных особенно натуралистично, забросили на чердак. Отсняв весь материал, Жан Кристоф и его команда устроили прощальный банкет. Мы весело погуляли с французами, они оказались милейшими ребятами, а наутро мы их проводили.
Прошло несколько лет. На Бермудах началась реконструкция. И вот какую историю рассказал мне Павлуша. Он решил подсуетиться и достроить второй этаж. Руки у него золотые.
– Не пнавда, это у Петна Петновича нуки зонотые, – очнулся задремавший Петро.
– Ну, хорошо, хорошо, – успокоил друга Арнольд, – раз золотые у тебя, то у него пускай будут серебряные.
– Пускай, – кивнул головой Петро и опять закрыл глаза.
– Так вот, он все делал своими серебряными руками, а помогали ему естественно соседи – Петро и Виктор Павлович. Они разбирали крышу, а Павел Викторович сортировал внизу стройматериалы. Внезапо раздался крик Петра и Виктора Павловича, они с перекошенными от страха лицами слетели с чердака. «П-а-а-вло, у тебя на чердаке два трупа в паутине валяются!» После этого заявления Виктора Павловича вырвало. Смелый Павло Викторович не поверил: откуда они могли там взяться? «Жена и теща дома огурцы крутят на зиму. Что-то вы перепутали, ребята».
Он по стремянке бодро забрался на чердак. Через мгновение Павло Викторович подбежал к краю с такими же перепуганными от страха глазами и, чтобы не свалиться с чердака, схватился за стропило. Перед глазами снова пролетела вся жизнь. Опять почему-то вспомнилось, что в детстве он страдал энурезом…
– За здоровье именинника давно не пили, – заполнил паузу Вовчик.
Любивший порядок Свенсен подписал кассету и обратился к Вовчику.
– Ну, а именинник поведает нам свою историю?
– Да у меня, как у всех, – от неожиданности застеснялся Вовчик. – Единственное отличие в том, что жизнь моя разделилась вроде как на две части.
– Когда я был старшеклассником, до нас, наконец, докатилось движение хиппи. Длинные волосы, колеса, косяки, свободная любовь, психоделическая музыка и другие прелести. Скажу честно, мне было стыдно за мой город. Он никак не отреагировал на это мировое социокультурное явление. В то время все средства массовой информации были заняты – они клеймили позором богатых и бездуховных американцев, развязавших грязную войну во Вьетнаме, и объясняли нам, почему мы считаемся самыми счастливыми людьми на планете. Да, мы еще не построили коммунизма, зато нас уже боится весь мир.
