— Вам не повезло, — сказал снизу Гарсиа.
Доктор вздрогнул. Он не заметил этого садовника-мексиканца, вяло работающего на клумбе внизу.
Гарсиа прикоснулся к шляпе, слегка улыбаясь.
— Да. Как ты поживаешь, Гарсиа? — спросил доктор.
Садовник кивнул головой, улыбаясь.
— Вам не повезло, — повторил он, — потерять деньги.
— Да, но это не так, — весьма добродушно сказал доктор. — Их, между прочим, нашли. Они их нашли, полиция. — Он говорил достаточно громко, как будто садовник был глухим.
— Да, — сказал Гарсиа, — полиция. — Он кивнул, показывая, что понял, и его улыбка стала перекошенной и смешной.
— Мне нужно деньги, — сказал он.
— Что ты говоришь? — сказал доктор Эйхнер.
— У меня двадцать три доллара в неделю. — Он поднял пальцы. — Два-три, — сказал он. — Нужно двадцать шесть. Моя жена иметь ребенок.
Доктор Эйхнер кивнул с сочувствием, но ничего не сказал.
— Двадцать шесть, — повторил садовник, поднимая пальцы. — Два-шесть.
— Да. Тебе, очевидно, следует поговорить об этом в офисе мистера Робертса. Я уверен, что они пересмотрят… — Доктор коротко прервался, пристально глядя на Гарсиа, так как тот стоял, качая головой и все еще улыбаясь, как казалось, несколько искусственно.
— Вы, доктор, — сказал он, указывая пальцем на Фреда Эйхнера. — Вы будете говорить?
— Ну, — сказал доктор, — это едва ли является моей обязанностью — просить…
— Вы новый босс в Клиника, да?
— Вероятно, — сказал доктор, позволив раздражению проявиться. — Но это едва ли будет моей обязанностью…
— Моя жена не иметь ребенок, — сказал Гарсиа монотонно. — Она уже иметь три ребенка. Расходы. У меня расходы. Здесь. — Он неожиданно указал на клумбу под окном, где стоял доктор. — Я положить новые семена — здесь. Старые семена сломал отпечаток. Здесь. — И он показал на то, что могло было быть аккуратным пятном глубиной в инч, которое доктор Эйхнер отпечатал плоским ботинком Тривли.
— Отпечаток ноги? — мягко сказал доктор. — Какой отпечаток?
— Отпечаток вора, — сказал Гарсиа с медленным ударением. — Отпечаток-женщина-украстъ-деньги.
И глаза обоих мужчин встретились в спокойном обаянии.
— Там был отпечаток? — сказал доктор, не веря тому, что произошло. — Вчера?
— Да. — Улыбка садовника выглядела странной и механической. — Я найти. Старые семена не хорошо, да? Новые семена. Деньги. — Затем он сделал жест, повернув открытую ладонь к доктору. — Вы поговорить с мистер Робертс офис, пожалуйста?
— Когда вы нашли отпечаток? — воскликнул доктор Эйхнер глухим голосом.
— Когда вор бежать, я видеть. Вор прыгнуть в цветы и бежать, да?
— Вы видели?
— Да. Я видеть, как вор бежать.
— Вы видели, — тупо повторил доктор.
Смех садовника был словно деревянный.
— Я видеть вор бежать! — вскричал он, уморительно покачиваясь. — Я найти отпечаток! Найти! Полиция, да? Полиция! Полиция искать отпечаток! Я найти. Да? Отпечаток найти.
Доктор отвел глаза от Гарсиа и долгий момент, казалось, оглядывал туманный горизонт, закат дня. Он откашлялся.
— Вы говорите — двадцать три на двадцать шесть?
— Да, — сказал Гарсиа. — Двадцать шесть. Два-шесть.
— Я думаю, это можно устроить, — спокойно сказал доктор. — Да, я думаю, что это можно устроить.
Садовник повернулся, чтобы уйти, дотронувшись до кепки.
— Мало, да? Два-шесть. — Он улыбнулся доктору очень теплой улыбкой. — Семена не стоить много! Семена не стоить много этот год. — И он медленно пошел прочь, в свет умирающего дня, ударяя лопатой по своей ноге.
Концерт в школе был в десять вечера, и когда Ральф позвонил Барби, примерно за два часа до того, как он должен был ее забрать, она спросила, весьма непринужденно, должны ли они одеться официально, после чего Ральф засмеялся, сказав: «Нет, наоборот».
Тем не менее, когда Ральф заехал за ней, она появилась у двери, одетая в новую шляпку, на высоких каблуках и в своем изумительном черном, а сам Ральф был одет просто, в студенческом стиле, в спортивную куртку и рубашку с расстегнутым воротником.
Когда она уселась в машину, Ральф поцеловал ее, но Барби отшатнулась, говоря:
— Осторожно! Можешь помять!
И они уехали.
Над лобовым стеклом со стороны девушки был козырек от солнца с зеркалом с обратной стороны, и, неожиданно включив свет над головой, Барби повернула зеркало, чтобы посмотреть, как она выглядит. Машина ехала, и она начала говорить с возрастающей оживленностью. Пока она говорила, она вполне открыто и пока без всякой нарочитой суеты поглядывала в зеркало и отмечала свой образ и выражения, даже когда эти выражения внешне были искренни или неожиданны, такие, как ухмылки, выражение дурного предчувствия, отвращения, недоверия, стыда и даже обожания.
Это было далеко не тщеславие. Фактически это было, как будто она искренне пыталась принять юношу и саму себя серьезно, и, постоянно возвращаясь к своему отражению в зеркале, она могла великодушно дать то, чего, очевидно, не было в действительности и драматической обоснованности.
Когда они доехали до школы, воодушевление Барби достигло необычной точки, и, войдя в аудиторию, она немедленно привлекла внимание всех, кто находился близко, и в первую очередь девушек. Около половины аудитории состояло из юных девиц, живших в кампусе, сейчас собравшихся в группы по двое и больше, одетых в разновидные комбинации свитеров, джинсов, мужских футболок, сандалий, маек, коротких белых носков и кожаных туфель. Многие держали книжки, поскольку только что пришли из библиотеки, и некоторые продолжали читать, здесь и там были головы, покрытые косынками, поскольку некоторые из девушек только что вымыли головы или каким-то другим образом готовились к тому, чтобы лечь спать.
В аудитории также находилась маленькая армия одиноких мужчин, которые, одетые в футболки, читали газеты и держали за ухом карандаши. Остальные были там, конечно, в паре с девушками, держась за руки и важно разговаривая.
Однако именно девушки были лейтмотивом всего этого мероприятия. Они крутились и вертелись на своих местах, смеясь вправо, влево и назад, перешептывались и с таинственностью и важностью обменивались знаками. Девушки рассредоточились по группам, и эти группы, казалось, соперничали одна с другой, какая будет смеяться чаще, с наибольшей горечью и наибольшей эмфазой в конце. Они перегибались друг через друга, шептали что-то, что привлекало внимание других, а все вместе затем заходились смехом с таким всплеском дикости и какой-то сексуальной насмешки, как будто пытаясь создать впечатление, что сказанное только что было самой большой чувственной непристойностью, постижимой для них, второстепенное bon mot,[8] фантастически искажающее образ декана.
— Тебе нравится Бах? — спросил Ральф, проглядывая программу.
— Люблю его! — сказала Барби, вероятно, несколько громко.
Послышалось несколько смешков, и девушка, ссутулившаяся рядом с Барби, тощая блондинка с сухими губами и темными миндалевидными глазами, чьи стриженые локоны на целый инч свисали над глазами, оторвалась от книги Джина Дженета, и ее рот исказился в болезненной слабой улыбке.
— Почему ты не сказал мне, что надо было одеваться небрежно? — спросила Барби тревожным шепотом.
— Но я сказал, — запротестовал Ральф.
— Но я имею в виду, вот так!
— Ну…
Заиграла музыка. Барби сидела невозможно прямо и смотрела вперед. Когда музыка закончилась, кто-то позади нее грубым сценическим шепотом произнес: «О, люблю!» Барби присоединилась к легким аплодисментам, попытавшись улыбнуться, хотя бы глазами. Но Ральф видел, что ее глаза были полны слез и что они в любой момент потекут но ее щекам.
— Может, мы еще куда-нибудь пойдем? — спросил он.
— Да, — сказала она, почти беззвучно, и они покинули свои места.
Девушка шла впереди, в маленькой черной шляпке, красующейся высоко на голове, с широко распахнутыми невидящими глазами, пытаясь не обращать внимание на девушек, которые хихикали и подталкивали друг друга локтями.
Они не разговаривали, пока снова не оказались в машине.
— Прости, если тебе не понравилось, — небрежно сказал Ральф, демонстрируя дурацкую раздраженность, и Барби разрыдалась, пряча лицо в руках и отшатнувшись от юноши, когда он попытался ее утешить.
— Ты меня стыдишься, — всхлипнула она.
— Что? — сказал Ральф.
— Ты, — настойчиво и жалобно продолжала она. — Потому что, потому что я не умная. — Она сказала это неуверенно, как будто в первый раз в жизни она решилась это произнести. — …Потому что я никогда не училась в колледже — ты думаешь, что я… что я никто — но я хотела учиться — я так хотела, Ральф. — И она подняла свое лицо, все в слезах, к нему, доказывая, что это правда. — И быть — быть… — Но ее голос сорвался в горькой беспомощности.
