Анна не знала, что такое коллективный секс, но не хотела выставлять себя деревенской дурой. Да и догадывалась, что это возможно лишь с проститутками, да и то с совсем низко падшими.
Голова шла кругом от этих петербургских открытий. И хотелось ей заткнуть уши, ничего не знать, не слышать, но чудная девушка из Елабуги словно белка вращалась в чертовом колесе и не могла отвернуться, хлопнуть дверью, уйти в свой мир — здоровый, чистый, прекрасный мир, из которого она приехала на конкурс красоты.
Нина схватила Анну за руку, заглянула в глаза:
— Ты меня презираешь, да? Но поверь: я сопротивлялась, я вчера ударила Иванова, а его друга, порвавшего на мне платье, так двинула ногой…
— Но позволь, а Иванов, твой муж, — как же он позволяет друзьям к тебе прикасаться?
— Не спрашивай. У них свои нравы. Этот друг, что тянул с меня платье, нужный человек, очень нужный. Он приехал из Штатов и от чего-то спасал Иванова.
Нина вновь расплакалась и, содрогаясь всем телом, повторяла:
— Возьми меня на Дон, прошу тебя, умоляю. Я так рада, что тебя встретила. Я горжусь тобой. Всем показываю твою книгу, твой портрет и говорю: «Анна моя подруга, она писательница, и лучше ее нет в мире писателей». Они кисло улыбаются и считают меня дурой, но это их проблемы. Все они чужие и мечтают жить за границей. Только вот не все еще сделали деньги, а кто сделал миллион, хочет еще и еще. Хотят жить так, как живут в мексиканском фильме Сальватьеры. И все завидуют Иванову. Говорят: миллиардер! И слово это повергает их в трепет.
Позвонила в ресторан, пригласила официантку. Та пришла скоро. Молодая, хорошенькая, с улыбочкой на лице и покорным, почтительным видом.
— Простите, но скажите, пожалуйста, чем будете расплачиваться — рублями или долларами?
— Долларом, милочка, долларом, — ответила с раздражением Нина. Раскрыла меню, называла блюда: — Заливного судака, отварную севрюгу, копченый угорь, черную икру, красную — тоже можно. И хрен не забудьте, хрен. Принесите фрукты, хорошо бы ананас. И соки, соки обязательно.
А когда официантка вышла, пояснила:
— За доллары принесут и страусиные яйца, а вот если у вас рубли… Она бы и не пришла сюда.
Нина вынула из сумки зеркальце, повернулась к окну и осматривала лицо, — со всех сторон, каждую складку.
— На кого похожа? Господи! Мне надо бежать от Иванова. Возьму с него отступного пять миллионов долларов, и черт с ним! У меня сейчас есть на счетах два миллиона и еще даст пять — и пусть катится колбасой. А я вернусь в Елабугу. Или к тебе махну на Дон. Не прогонишь?.. Ну скажи, пожалуйста, только честно и серьезно. Я тебя полюбила как сестру. Нет, пожалуй, больше! Очень полюбила. Ты такая вся светлая. И при твоей-то красоте — книги пишешь. Да таких, наверное, и в мире нет. Ты только появись на людях — от кавалеров отбоя не будет. По себе знаю: мужики ко мне липнут как мухи. А если в ресторане кавказцы завидят, так они красавца из своей стаи выделяют. Молодого, статного и — с усами.
— Ну и ты идешь с ним танцевать?
— Иногда иду, но чаще всего — нет. Они тогда закипают, как самовары. Обидно им, значит. В другой раз скандал возникнет, но тогда с другого стола два мужика к ним подходят и тихо этак говорят: «Иди, приятель, на место, остынь».
— А кто они, ребята эти?
— Из Черного батальона. Есть такой.
— Про Черный батальон я слышала по телевидению, — Торжковский рынок громили. Но кто они, что за люди, — тоже кавказцы?
— Э-э, нет. Эти ребята наши, русские. В каждой стране есть такие, — своих женщин защищают, а у нас не было. Но вот появились. — Нина задумалась. Тихо сказала: — Мои-то защитники из охраны Иванова, но про Черный батальон я слышала… Может, и басни это, а может, и правда. Кавказцы будто как огня их боятся. Они ведь, если посмотреть на каждого, порядочные трусишки. Недаром Лермонтов их «робкими грузинами» назвал.
— А Иванов, он в ресторан ходит с тобой?
— Ну он-то уж действительно робкий, при всякой сваре сжимается от страха, речь теряет. Он потому и в рестораны редко ходит. Он, как летучая мышь, любит закоулки темные и компанию свою, избранную. Друзей ему и девиц камердинер Макс подбирает. Есть у него такой. Я его раньше не видела. Он на Литейном живет, в большой ивановской квартире. Там, говорят, много комнат и на стенах иконы, картины, мебель вся дворцовая. Даже будто бы столик жены Меншикова как-то к нему попал. Но меня туда не пускают. Однажды я пронюхала адрес, пришла, но вышел Макс, — он меня знает, — осклабился коварно и тихо проговорил: «Нина Николаевна, рад вас видеть». Поклонился до пояса, сказал: «Пускать не велено». — «И меня?» — «И вас. Я говорю вам, как мне велят от хозяина». Они, эти ивановцы, чудно говорят: вроде бы по-русски, но слова переставляют так, будто с тобой говорит инопланетянин.
— Ты жена, и тебя не пускают? Понять не могу.
— Сама теряюсь в догадках, живу с ним полгода, а знаю о нем самую малость. Человек закрытый, странный. Он всегда насторожен. Иногда ночью во сне сильно кричит и садится в кровати. Я щупаю его лоб, — думаю, температура, — но нет, на лбу холодный пот проступает. «Ты чего?» — спрашиваю. А он мне: «Ничего, ничего». И ложится.
— Но, может, он тебя не любит? Зачем жить с таким?
— Ой, нет. Разводиться не хочет. А почему — об этом я тебе потом расскажу. Тут история длинная и таинственная. Сейчас об этом не хочется. Давай-ка поедим.
Нина все больше загоралась желанием побывать на Дону, и Косте вдруг пришла мысль: «Пусть поедут! В дороге сдружатся сильнее, а там и секреты новые об Иванове узнаем. А если разводиться с ним вздумает, пусть не торопится, а выберет подходящий момент. И Анна ей в этом поможет. Половину имущества отсудить можно».
Выехали ранним утром, в шестом часу, и вечером были в Москве. Из Москвы по Ярославскому шоссе направились в Хотьково, где вблизи деревни Машино, на краю лесного массива, стояла дача Силая Иванова, переехавшего за океан на постоянное жительство. Здесь, на плоской крыше пристройки к даче, была оборудована площадка для посадки вертолета. С нее, на третьи сутки после смещения Силая с его высокого поста, безлунной ночью поднялся вертолет и перенес беглеца в аэропорт, откуда он под чужой фамилией улетал в Нью-Йорк. Дача, квартира, четыре гаража и два новеньких автомобиля остались Борису.
На даче ворота им отворил сторож, а в самой даче встретил главный смотритель всего хозяйства Феликс Арменович Кузнецов. Сюда для Нины вход был открыт, и она чувствовала себя здесь полной хозяйкой.
Хотели было пойти в лес погулять, но Феликс Арменович вежливо заступил дорогу:
— Нина Николаевна, нет охраны, а без нее не велено.
Нина покорилась и пригласила подругу осмотреть дачу.
Анна знала по газетам и по телевидению хозяина этой дачи. Он в прошлом, горбачевском правительстве ведал каким-то наиважнейшим закрытым министерством, под его началом производились и аппараты для космоса, а потом, когда на страну свалилась разрушительная перестройка, ему доверили пост еще более высокий. Неожиданно поднялся шум о ста сорока миллиардах, а потом и еще о каких-то грандиозных аферах с золотом, нефтью, лесом… Просочились слухи о подписях Иванова… Силай зашатался, но усидел в кресле. И тут случился потрясший всю страну заговор. Иванов в нем не участвовал, но после, на каком-то важном собрании, в присутствии Горбачева, вскинув кверху большой палец, сказал: мы всё знали, поскольку там был «наш человек». И выходило, будто и Горбачеву, и ему, Иванову, и другим командирам перестройки был нужен этот заговор. Силая потихоньку сместили и дали возможность подобру-поздорову убраться за кордон. И никто не вспомнил о грандиозных аферах.
Слышала Анна все это, но никогда не думала, что вот так, не во сне, а наяву, увидит хоромы Силая, будет сидеть в его кабинете, как сидит она сейчас, и увидит в освещенном углу глухого забора лежащую овчарку и тень сторожа, идущего вдоль забора с внутренней стороны.
Здесь в кабинете на полу лежал болотного цвета ковер, не толстый, с восточным орнаментом. Нина пояснила:
— Ковер иранский, ручной работы. И все тут — индивидуальные изделия искусных мастеров. И картины, — они из запасников музеев, а иные и со стен сняты, — привезены на время, да так и остались.
— Да уж, — вздохнула Анна. И не сказала, но подумала: одну музейную крысу она повидала. В музеях-то у них свои люди.
На столе лежал фирменный именной блокнот. Открыла наугад — последняя дневниковая запись кончалась словами: «Владыки, не надейтесь на отсрочку, сумейте зло в себе преодолеть».
Положила блокнот на свое место.
Из кабинета в другие помещения вели три двери: одна в туалет и ванную, другая в коридор, а третья в пристройку, где был зал для приемов и бильярдная.
На ночь расположились в комнате Нины, принадлежавшей недавно умершей жене Силая. Венецианское, во всю стену окно выходило на восток, и по утрам можно было наблюдать восходы солнца. Наверное, в ясные дни оно поднималось над кроной гигантского дуба, стоявшего часовым у дачи, и заливало комнату веселым, радующим сердце светом.
