Лекция закончена, я выключаю компьютер. Слайд растворяется, я снимаю очки.
Найти денег на билет, даже самый дешевый, было непросто. Я не мог расплатиться чеком, пришлось снимать понемногу с карты в течение месяца. Семейный бюджет у нас ведет Ицуми, а я никогда не беру себе ни цента. Мне бы хотелось сделать что-нибудь, что улучшило бы мои финансы: написать бестселлер, получить хороший задаток от издательства… Но на это я не способен, а грабить на улицах не приучен. Когда я прохожу мимо внушительных банковских сейфов, мне жаль, что я знаком лишь со скромными интеллектуалами, а не с известными взломщиками. Я мог бы пригодиться в качестве лома. Из меня вышел бы отличный лом. Сейчас мне бы хотелось иметь горы монет, как у Скруджа Макдака. Я заходил бы в хранилище и зачерпывал их ведерком.
Я ловлю себя на том, что заглядываю в чужие кошельки. Неожиданно для себя я стою у витрины туристического агентства и думаю о том, что никогда не смогу пригласить Костантино в настоящий круиз, не смогу поехать с ним в Индию и заночевать в бывшей колониальной резиденции, переделанной в пятизвездочный отель, или на Бали, в домике на сваях с бассейном у входа. Мне бы так хотелось его побаловать, позволить себе быть щедрым, как того просит сердце, вырвать его из повседневной жизни, из машины с детским креслицем, из салона, пропахшего потом, где всюду крошки. Мы еще молоды, нам всего-то сорок, жизнь не закончена, мы заслужили медовый месяц.
Я научился экономить, я стал скупердяем, лишь бы отложить денег и раз в месяц позволить себе оторваться. Граница между двумя жизнями и сущностями становилась все более явственной, все более ощутимой. Я смог найти нужный баланс, и жизнь наладилась. Оставалось только удержаться, чтобы не скатиться в безумие.
Костантино часто путешествовал по работе. У него дорогая машина и толстый кошелек, набитый банкнотами и визитками. Я рад за него, и мне даже немного неловко. Когда я раздеваюсь, я стесняюсь своей потертой и вылинявшей футболки, потрепанного ремешка. Мне бы хотелось подарить ему Колизей, но я не могу позволить себе сущей малости. Мне бы хотелось, чтобы над его окном каждое утро пролетал самолет с посланием от меня.
Я надеваю куртку на меху и кроссовки. Пока я еду из дому в аэропорт, я молодею лет на десять, а когда приземляюсь – мне уже двадцать. Я выбросил за борт ненужные годы, я оставил их дома, как и пиджак, в котором читаю лекции. Костантино ждет меня, прислонившись к машине, его руки сплетены на груди. На нем темные очки, четко выделяются скулы. Он всегда напоминал вышибалу, охранника.
– Привет, дружище.
В Риме почти всегда светит солнце и гораздо теплее, чем в Лондоне. Я снимаю куртку. Мы никогда не едем в сторону города, где нас могут заметить. Мы прячемся у моря.
– Как жизнь?
Я лгу, говорю, что неплохо зарабатываю, не богач, конечно, но и не жалуюсь. Он не верит. Приходится признаться, что годы, проведенные в университете и в библиотеке, потрачены впустую.
– Все было сплошной ошибкой.
– Не говори так.
– Если бы можно было все вернуть…
– Все так, как и должно быть.
– А тебе не хотелось бы все изменить?
– Нет. У меня есть семья.
Мое тело совсем потеряло мужественность. Я все чаще ловлю себя на том, что стыжусь как девчонка, что в страхе сжимаю колени.
Так что даже когда я появляюсь на людях, на фуршетах, где вокруг столов висят картины с мертвыми животными Саатчи, мое тело говорит о том, что привыкло к женской роли. Мне хочется поскорей отойти от супружеских пар и присоединиться к другой группе, где говорят про сексуальные извращения, темные комнаты и глубокий минет. Мне хочется рассказать о своих сумасшедших мечтах.
У Кнута на кухне висел календарь с фотографиями обнаженных мужчин. Каждый раз, когда я к нему заходил, я считал дни, глядя на эти безобидные фотографии. Голые мальчики позировали фотографу на разных островах, в лесу, на Эйфелевой башне, у Ниагарского водопада. Каждый месяц я отправлялся вместе с ними в новое путешествие. Мальчики позировали против света или со спины, их точеные ягодицы казались совершенными. Банальный китайский фотомонтаж. И все же я переносился в их мир, не закрывая глаз. Каждый месяц я возвращался к Кнуту, чтобы узнать, куда они отправились на этот раз.
Однажды я признался ему во всем. Я кончил прямо у календаря. Кнут выдержал удар. Он крикнул:
– Я всегда чувствовал, что ты себя подавляешь!
Он обрадовался, что я выдал себя, но при этом Кнут оставался другом Ицуми и просто хорошим парнем.
– А знаешь, геям всегда нравятся японки, я должен был догадаться.
В черном женском халате он напоминал рыцаря Тевтонского ордена.
– Я ничего не хочу о нем знать.
Однажды вечером я встретил Костантино на вокзале.
На этот раз он приехал на поезде. Позвонил и сказал, что едет. Он провожал жену и детей на вокзал, они уехали на неделю на море с бабушкой, дедушкой и с многочисленными кузенами и кузинами. Он собрал багаж, положил в сумку ботинки. Терпеливо подождал, положив руку на голову Джованни. Купил свежей рыбы – ему нравилось утреннее море. Потом поехал в ресторан: нужно было обустроить рыбный прилавок, разложить лед. И вдруг остановился перед светящейся рекламой скоростного поезда в Париж.
Чего только мне стоило отменить лекции! Джина чуть не оторвала мне уши. К счастью, у меня были отличные помощники и несколько любезных студентов, которые помогали готовить лекции и составлять задания для экзаменов.
Костантино купил билет на поезд и рванул в Париж, а потом пересел на паром. Его пальто заледенело от холода, так что прилипло к железному сиденью. Он сжал широкие плечи, выдававшие заядлого пловца. Он стал другим, но это все еще он. Старый друг не разочарует. Как бы он ни старался, у него все равно не получится. И вот я беру его под руку. Мы несемся по перрону, точно две ласточки весной. Крылья рассекают воздух. Проносимся мимо цветочного киоска и очереди на такси, бросаем взгляд на старые викторианские часы: на циферблате движется строгая стрелка, но для нас время остановилось. Сначала мы ужинаем в грязной и темной забегаловке. Костантино нравятся типичные места, которые мне уже опротивели: тут всегда предлагают жареную рыбу и разные соусы. Потом едем к Кнуту.
Кнут подается назад. Он встречает нас в атласном пиджаке. На нем ужасный ремень от Gucci с огромной, похожей на подкову буквой «G». Редкие волосы торчком.
– Очень рад познакомиться.
Костантино стоит в дверях: пальто распахнуто на груди, точеное красивое лицо. Он наклоняется, чтобы пройти под рождественскими колокольчиками, которые до сих пор висят над дверью, хотя вот-вот наступит весна. Он заходит. По привычке он предельно вежлив и немного застенчив. Кнут носится вокруг него, подталкивает. Ему еще никогда не приходилось видеть в своих сетях такую огромную рыбу.
Мы садимся на диван, точно влюбленные перед свекровью, и позволяем оценить нашу пару профессиональным взглядом. Уже полночь, но мы все еще у Кнута, а тот выворачивается наизнанку, лишь бы понравиться Костантино. Он изображает Маргарет Тэтчер и даже ее сумку от Ferragamo.
– Знаешь, что сказал о ней Миттеран? «Губы Мэрилин Монро и взгляд Калигулы».
Он ставит Бой Джорджа, звучит легендарная «No Clause 28», Костантино смеется, потеет.
Кнут выдает заключение:
– Парень – совершенное чудо, но за километр видно, что, в отличие от тебя, его что-то гложет. Какая-то давняя травма. Он должен быть очень смелым.
Я бросаю в друга подушкой. Я уверен, что он бы не отказался переспать с моим любимым. Он похож на морскую свинку, напичканную разными препаратами, от которых она все время дрожит и подпрыгивает. Он влюбился в Костантино с первого взгляда. Костантино вполне в его вкусе: Кнут романтичен и склонен к мазохизму. Он поселил нас в комнате над лестницей, приготовил горячий имбирный чай, а сам завернулся в халат с английским флагом, погрустнел и перевоплотился в сообщника, немного обиженного на несправедливость жизни.
Теперь, оглядываясь назад, на время до потопа, на поле до проигранной битвы, я понимаю, как сильно недооценивал Кнута. Мой флаг уже наполовину приспущен, а гробы с телами друзей выстроились на пристани. Кнут, обернись, мой дорогой друг! Мне так хочется попрощаться с тобой и поблагодарить за то, что ты оказался самым лучшим другом на свете! Лучшего и желать нельзя. Ты был так невероятно умен. Но я понял тебя слишком поздно.
То были дни безумного счастья! Теперь, когда Италия осталась далеко, Костантино преобразился. Мы запрокидывали голову и видели купол небесного планетария ее величества королевы, стояли под ним, обнявшись, и отбрасывали тени на звездное небо. Мы катались на огромном колесе обозрения и кричали во всю глотку, а сверху нас накрывала пелена городского смога. Я привел его туда, где лежал скелет белого кита и огромные метеориты. Рядом с Костантино даже Музей восковых фигур казался интересным и многообещающим. Я сфотографировал Костантино в обнимку с Фредди Меркьюри, изваянным с раскрытым ртом, в красной куртке укротителя. Я научился стремительно преображаться и так же стремительно вновь становиться собой.
