Кати и Сабина были двумя сторонами одной медали ― обе рожденные в восьмидесятых, выросшие в девяностых, разочарованные в двухтысячных... Они всю жизнь мечтали поменяться местами, думая, что там, на другой стороне монеты и Луны, есть счастье... Еще вчера Кати думала, что своей сделкой с Ильдаром она сможет помочь Сабине... Вряд ли... Но хотя бы даст ей шанс обрести иллюзию счастья с Николаем... Потом расправить плечи и встать на ноги... Нет, своей сделкой с Ильдаром Кати ничего не сделала... хотя еще в детстве была таким борцом за права обделенных и защитницей плюшевых игрушек. Если бы кто-то мудрый, встреченный в метро или магазине когда-то только открыл им самое важное знание, что нет счастья по ту сторону Луны, они бы спаслись... Ничто так не губит людей, как поиск идеального мира.
Игры: погремушки, кубики Рубика, очеловеченные и тем часто несуразные фарфоровые куклы с отражающими ночные отблески стеклянными глазами, солдатики, не умеющие держать равновесие и ни разу за свою безропотную жизнь не спустившие курка, железная дорога с пластмассовыми домиками и пыльными елками из ершика для мытья посуды. Как просто в детстве спустить поезд с рельс, оторвать из любопытства голову кукле, чтобы посмотреть, что именно в ее резиновой голове заставляет при наклоне хлопать длинными пластмассовыми ресницами. И смотреть бессмысленным взглядом. Еще проще потом, спустя пять минут раскаяния, выбросить эту игрушку подальше с глаз. И забыть.
Кати никогда не ломала игрушек, она верила, что в каждой из них есть душа, что-то живое, просто прикидывающееся поролоновым и мертвым. Кати с самого рождения спала с бело-синим плюшевым слоном, доставшимся ей по наследству от двоюродного брата, и верила, что в самых страшных ее кошмарах он отгоняет злых псов, которых невидимые стражники спускают с цепей ― и те населяют ее сны лаем, смрадом, злобной стаей противоречий и ужасами безысходности. Слоны вообще приводили ее в состояние экстаза. Когда ей было чуть больше трех, бабушка отвела ее в зоопарк на площади Восстания. И там были слоны, морщинистые и серые, не такие, как ее игрушки, но их глубокие глаза она никогда не могла забыть. Прошло несколько лет. Было начало сентября, но с дачи Кати не забрали ― в школу ей не идти, а там воздух и тишина. Они шли с мамой по небольшому военному городку рядом с дивизией Дзержинского. Было пусто ― дачники, ежедневно посещавшие детскую площадку возле местного образовательного учреждения, отправились в Москву, а все остальные, местные, разбрелись по детским садам и школам. Сентябрь открыл свои створки, облачил школьников в темно-синюю форму, а школьниц окрасил под цвет дубового ствола, окаймив их белыми фартуками, так быстро покрывающимися синими следами от шариковых ручек, похожими на стрелы. Дети ходили с перемазанными ладонями и иногда кололись родительскими перьевыми ручками ― подбирая шрифт и цвет своим ошибкам.
В пустоте и глухоте осени они забрели в магазин, именуемый в народе «Кишкой» (магазин находился на первом этаже жилого дома и представлял собой длинный коридор с прилавками, где продавалось все, начиная от самопальных аудиокассет и заканчивая заморскими ершиками для мытья посуды). В «Кишке» пахло стиральным порошком, и Кати несколько раз чихнула, виновато зажмурившись, и мама вывела ее на улицу, где девочка и увидела брошенного игрушечного слона. Желтого, грязного и одинокого.
Слезы проступали на глазах Кати, подобно изображению на влажной фотобумаге, в ту секунду она испытала всю боль, которую испытал бы слон, будь он живым. Будь он живым для того, кто его оставил. Внутри Кати боролись та самая врожденная добродетель и сострадание, которое с самого раннего, еще не сознательного детства, доставляло ей столько мучений. Как тяжело ей было видеть брошенных собак, кошек, детей из неблагополучных семей. Кажется, как может ребенок в три или четыре года осознавать жестокое неравноправие и несправедливость этого мира? Ее удивляли слова родственников и знакомых родителей о том, как блаженно детство. Кати не знала точного значения слова «блаженство» ― но знала, что в ее детстве пока нет блаженства. Это не значит, что она не испытывала радости, когда выпускала мух из банок своего двоюродного брата ― но столько же было и боли, когда какая-то из мух не взлетала. Радость бывала и от редких приездов отца из командировок. Если ему доводилось путешествовать в заморскую страну советских грез и мечтаний, Америку ― он привозил карандаши, маркеры, раскраски, яркую одежду, первые жвачки, если же работа требовала присутствия в СССР ― то, открыв чемодан, Кати обнаруживала огромные пакеты конфет «Мишка на Севере». Но и эта радость обернулась болью, когда в одну из командировок он улетел «навсегда». Да, Кати радовалась средам, когда мама возвращалась с работы после обеда, воскресеньям, когда в пять вечера по первому каналу показывали диснеевские мультфильмы. Но ровно так же она и страдала, когда мультики заканчивались и наступал понедельник. А сейчас ― боль из-за слона, который еще не вызвал в ней радости, но уже раздул иногда тлеющий, но не горевший костерок боли.
― Мама! Посмотри на этого слона! Мы должны его забрать! Ему же плохо и холодно!
― А может, его кто-то просто забыл, оставил? И сейчас ищет, переживает. А мы его сейчас возьмем и отберем у того, кому он по-настоящему нужен. Пойдем! Его обязательно подберут.
Кати знала, что тут есть подвох. Это так же, как и с той собакой, которую вчера сбил желтый автобус ЛиАЗ под номером 22. А дедушка взял ее за руку и сказал, что приехала собачья скорая и что все будет хорошо. Кати поверила и ушла, нутром чуя, как предает саму себя, веря этому обману. Говорят, это благородный обман. Он способен уберечь ребенка от страданий и продлить его безмолвную веру в чудеса. Но комок боли и недоверия где-то между ребер не давал Кати верить в эти чудеса. И тогда в ее маленькую белокурую голову закралась парадоксальная для ребенка мысль: «А что, если, играя по правилам жизни, самой начинать творить чудеса?»
― Мама! Давай сделаем так! Давай постоим тут какое-то время, и если никто за слоном не вернется ― я заберу его себе. Да, я знаю, что нельзя подбирать вещи с улицы, что они грязные. Но ты что, зря купила целую коробку порошка для мытья вещей? Его не хватит, чтобы искупать слона?
― Нет, Кати! Мы должны идти домой! За слоном скоро придут!
― Ты меня обманываешь! Я знаю, что ты меня обманываешь! И ты это знаешь! И я! ― Кати уже готова была начать бить себя кулаками в грудь, ломая ребра, лишь бы только достучаться до какого-то взрослого сердца. ― ...Я никуда не уйду!
― Хорошо! Только недолго! Нам нужно обедать! ― откуда в ее матери было столько равнодушия, как же можно было так, идти на этот компромисс и ничего не чувствовать.
Конечно, пройдут годы, и Кати поймет, что это была игра в равнодушие, и мать, как бы сложно ей это ни давалось, пыталась научить ее быть более черствой, жесткой, терпимой, смиренной. Но что-то все время не получалось, из рук выскальзывала та самая дерзкая жажда справедливости Кати, которая откуда-то с неба приземлилась к ней в сердце. Иногда это казалось стержнем, а иногда Божьим проклятием, ведь в четыре года Кати уже страдала и понимала несправедливость жизни. И ничего... Почти ничего не могли с этим сделать. Ни Кати, ни ее мама, ни неистовая жажда справедливости на самом деле их обеих.
Кати с мамой присели на лавочку, слон грустно лежал на асфальте. И тут произошло то событие, которое перевернуло весь характер Кати. Этот случай показал, что, стоя там и проявляя жуткую черту ― бездействие, жизнь закручивала гайки, формируя в ней мужество и терпимость к происходящему. Она стояла и наблюдала за чьей-то болью, испытывая помимо своего сострадания боль этого маленького желтого слоника от ее бездействия. Узнай тогда мать, что именно испытывала Кати и как тяжело ей давалась каждая минута этого ожидания, она бы бросилась, взяла этого желтого слона и, обняв его и собственного ребенка, понеслась бы наутек от этого места. Но родители редко придают значение минутным мыслям и расстройствам детей. Хоть и чувствуют все даже на расстоянии самых далеких из погасших светил.
Несколько мальчишек, проходя мимо желтого слоника, о чем-то нагло и голосисто смеялись. Один из них шел в рваных шлепках, показывая всему миру грязные пятки, уже пару недель как нестриженые ногти с черной каемкой. Это были младшие дети одной неблагополучной семьи, коих много располагалось в старой деревне. С глистами, вшами и в то время даже чахоткой. Они с завистью и негодованием (в чем ни один из нас не решится их по праву обвинить) смотрели на городских, приезжавших летом и выходивших на дачные линии с бадминтоном и красочными пинг-понговыми ракетками, как на дефиле. В школу эти дети не ходили. Наверное, уже сейчас, после девяти, они и не стремились туда ― познавая свободу, леса, пиво и соседские огороды с лихвой. В какой-то момент, осознав, что им не постигнуть счастья первого букваря, они, не читая Маугли, пошли навстречу животному и нечеловеческому, обыденному, что так часто встречалось в этих неблагополучных краях. Родители уже давно спились и не пытались выбраться. К чему? Зачем? Да гори оно все синим пламенем. Тем самым пламенем, которое Кати с мамой разжигали в старом дырявом ведре, уничтожая бумажный мусор на участке. Кати давали в руки спички, и она поджигала пустые пакеты молока, от них оставалась краснеющая фольга и воспоминания. Как слова Марка Аврелия «Что есть жизнь? Пепел, зола и еще рассказ». И этот рассказ уже писался на израненном чужой болью сердце Кати, бьющемся так сильно и так честно. И так против правил о блаженстве детства.
