Однажды я рассказал ей, что отец поедал целые луковицы, словно это были яблоки. Это показалось мне ярким свидетельством его здорового аппетита и привычек русского крестьянина. Тот, кто способен так есть лук, не может быть слабым. Несколько дней спустя я поддался порыву и, будучи один на кухне, откусил от красной луковицы, просто чтобы почувствовать, каково это. Аура услышала хруст из спальни в противоположном конце квартиры и закричала: ты только что откусил луковицу? Даже не пытайся поцеловать меня после этого!
Как она догадалась, что это было не яблоко?
В универмагах она приставала ко мне с разговорами о мужской косметике, антивозрастных кремах для лица и подобной ерунде — даже о ботоксе. Прошу тебя, mi amor, ты же хочешь выглядеть молодым рядом со своей молодой женой? Интересно, насколько всерьез она это говорила; если бы в один прекрасный день я притащился домой с лицом, натянутым как барабан от инъекций ботокса, неужели она не пришла бы в ужас? Она постоянно присылала мне письма со ссылками на кремы от морщин с телячьими гормонами и чем-то там еще и магазины, где их можно заказать. Она знала, что пользоваться ими я никогда не буду. Только представьте: крем, который нужно размазать по всему лицу перед сном, а потом еще раз с утра. Но в том, что касалось кремов, Аура была фанатиком. В нашу последнюю поездку в Париж, продлившуюся всего два дня, поскольку мне лишь нужно было представить публике книгу, я четыре часа проходил следом за Аурой по «Сефоре» — гигантскому магазину на Елисейских полях. Аура, ну не можем же мы провести один из двух наших вечеров в Париже в отделе косметики! — жаловался я. Но здесь есть то, чего нет в Нью-Йорке, возражала она. А потом на досмотре в аэропорту Шарль-де-Голль у нее конфисковали большую часть сокровищ, поскольку она запаковала все тюбики и пузырьки в ручную кладь.
Подходила к концу наша первая осень, мы ехали в метро, в то утро я проводил Ауру до остановки «Кэрролл-гарденс», но она уговорила меня довезти ее до Коламбии. Отправление поезда задерживалось. Она целовала меня в губы, целовала мое лицо, в то утро она целовала меня беспрестанно, а я смеялся и целовал ее в ответ. Оглянувшись, я заметил хорошо известного литературного критика, жившего неподалеку; он стоял рядом, примерно в середине вагона, в темном плаще и смотрел в упор, его рот превратился в узкую линию между двумя складками и носом, напоминавшим подпорченный зефир. Если я случайно сталкивался с этим критиком на улице, он редко здоровался, в лучшем случае удостаивал меня кивком, но чаще не делал и этого, однако я уверен, что он помнил, кто я такой, поскольку лет двадцать назад мы иногда виделись на вечеринках, и он прекрасно знал, что мы ровесники, хотя уже тогда, только окончив колледж, он выглядел человеком средних лет; и вот он стоял, седой и лысеющий, с бледным пепельным лицом, в серо-зеленом засаленном плаще, с потухшими глазами мертвеца. Я помню, что содрогнулся от какого-то неприятного предчувствия и страха, будто он мог нас сглазить. Поезд тронулся, он сел и развернул газету.
Аура никогда больше не сядет на свой Стул Путешествий на пожарной лестнице, она ушла навсегда. Я пытался ухватиться за неоспоримую прозаичность этого факта. Иногда, выходя утром на кухню, я смотрел в окно на этот занесенный снегом стул. Белые ветки деревьев на заднем дворе сгибались от тяжести, на площадке пожарного выхода тоже лежал снег, его пятидюймовый слой покрывал и пластиковое сиденье. Это напомнило мне сочиненное Борхесом хокку: «Это рука, та рука, что касалась тебя. Снег сейчас там, где обычно была ты».
Декабрь 2003.
Все изменилось. Мне открылся новый путь, но я не знаю, куда он ведет.
Эра под лозунгом: Мы против мира.
Мир против нас.
Я до сих пор не научилась вести дневник.
Дневник: наступает Новый год. Никогда не перестану удивляться тому, что с момента окончания старшей школы каждый Новый год несет с собой особое событие, предопределяющее, меняющее направление моего жизненного пути. Очень надеюсь, что моя жизнь будет подчиняться этому закону еще много лет. Пока мне неизвестно, как далеко в будущее заведет меня эта дорога… эта дорога… не знаю… в принципе, я знаю, что довольна. С сомнениями и частой сменой настроения, но в целом очень-очень довольна жизнью, сюрпризами и подарками, которые она мне преподносит. На самом деле мне нужно сказать/написать, как я благодарна. До Пако мир был мрачным. Я уничтожала сама себя. Одиночество калечило меня. Я потеряла надежду. Трагедия глубокого одиночества. Сердце, не принадлежащее никому.
Париж, 2004 — (годспустя!!!)
Наверху вечеринка. Моя жизнь вверх тормашками. Неузнаваемая. Я уже не худышка. Я разжирела. Мне 27 лет. Напилась. Пытаюсь писать незнамо что. Жизнь так прекрасна. Я виновата, что красива.
Я виновата, что существую. Что я творю?!
24 декабря 2006.
Мы одни. На Рождество мы одни с Пако. Уже во второй раз, первый был в Париже, и это было волшебно. Мы в самолете, большая часть дня прошла в пути, Пако дремлет у меня на плече. Любовь — это религия. В нее можно поверить, только когда ощутишь.
Аура застряла в лифте в Библиотеке Батлера — когда она позвонила с мобильного, я был в Уодли. В лифте она была не одна: кто-то уже лихорадочно жал на кнопки, выплескивая панику в телефонную трубку. Я велел Ауре сохранять хладнокровие, разумеется, лифт починят в течение нескольких минут, и попросил ее перезвонить, как только все закончится. Пятнадцать минут спустя, так и не дождавшись от нее никаких вестей, я позвонил сам — ответа не было. Мне пора было начинать семинар. (Мы обсуждали «Улицу Крокодилов»[31], которую она взяла с собой в тот последний день.) Я не стал выключать телефон. Примерно в середине занятия я сказал студентам, что мне нужно сделать звонок, и вышел — я оставил сообщение на ее автоответчике, попросил связаться со мной и сообщить, все ли у нее в порядке. Мне мерещились ужасные картины: нехватка воздуха, задыхающаяся Аура, приступ клаустрофобии. Семинар прошел из рук вон плохо. Когда он закончился, а она так и не объявилась, я дозвонился до справочной Коламбии, мне велели подождать, потом переключили и наконец соединили со службой безопасности, где сообщили, что к ним не поступало информации о застрявшем в Библиотеке Батлера лифте. Казалось, лифт просто напросто испарился вместе с Аурой и остальными, а никто этого даже не заметил.
Позднее выяснилось, что, едва Аура повесила трубку, лифт ожил, двери открылись, и она сразу направилась в читальный зал, где нужно было отключать телефоны. Аура прозанималась там несколько часов, пока наконец не проверила электронную почту, не обнаружила там мои отчаянные письма и не вспомнила…
Или тот случай, когда мы собирались на коктейльную вечеринку на Манхэттене. Аура была дома, а я на пару станций метро ближе к Манхэттену, в Дамбо, где писал в снятой на несколько месяцев недорогой студии своего друга. Мы договорились, что она доедет по линии F до «Йорк-стрит», встретится со мной на платформе, и следующим поездом мы вместе поедем на Манхэттен. Пришел первый поезд, двери открылись, несколько человек вышло; спустя пару минут подкатил второй. Станция была скована холодом, словно грязный морозильник из железобетона и цемента. Все таксофоны были сломаны. Мобильник в метро не работал. Крысы-роботы на путях, пожирающие электричество и железные провода. Как такое могло случиться? Мы все рассчитали, я позвонил и сказал, что готов выходить, а она попросила дать ей еще пять минут, и, прежде чем выйти, я подождал пять минут. Она все еще наряжается, подумал я, надевая и снимая платья, потому что они слишком сексуальные, или слишком вычурные, или слишком сильно обнажают ее грудь или татуировку. Ей очень нравилось, как ее самые дорогие платья, включая те, что подарил я, смотрятся в зеркале, но она не носила их вне квартиры. Прошло четыре поезда. Мои руки и ноги закоченели, из носа потекло. Я поднялся по длинной лестнице, чтобы позвонить с улицы. Мне пришлось пройти чуть ли не весь квартал, прежде чем мой телефон наконец-то поймал сигнал. От Ист-Ривер дул порывистый ветер, ошметки мусора проносились как замерзшие летучие мыши. Она не отвечала ни по мобильному, ни по домашнему телефону. Я вернулся на станцию и еще на ступенях услышал похожий на грохот прибоя шум уходящего или прибывающего поезда. Уже на платформе, заглянув в туннель, я увидел мигающие зеленые огоньки и яркую оранжевую точку манхэттенского поезда. Что, если она в нем? Я прождал еще полчаса, затем снова поднялся наверх. Я позвонил в квартиру, где проходила вечеринка, там Ауры тоже не было. У меня возникло ощущение дежавю: снова одиночество, неприкаянность, грусть и то самое чувство — «это опять происходит со мной». Затем — я не знал, что еще могу сделать, — я вернулся на станцию. Опиши я этот случай психоаналитику как приснившийся мне кошмар, не услышал бы я в ответ рассказ о разлуке и смерти?
