— Нет, — сказал я, — ею я займусь сам. Ее место на одном из моих собственных предприятий.
Когда мы остались одни, Паула устроилась у меня на коленях. Мне почудилось, будто ей снова два или три годика и нужно погладить ее по головке, и подуть в щечку, и похлопать по спинке; она дрожала и закрывала лицо руками.
— Теперь все будет хорошо, — приговаривал я, — скоро проблем вообще не останется, ни одной, день-другой — и мы будем счастливы как канарейки.
И в конце концов она успокоилась. Подняла голову, утерла пальцами глаза и спросила:
— Откуда ты узнал, что он захочет ровно восемь процентов?
— Есть неписаные правила, — ответил я. — В деловом мире. Не думай об этом.
Немного погодя она встала, подошла к роялю и сыграла мне «Пчелиную свадьбу». Наизусть знала эту вещицу. А я по-быстрому включил телефон, позвонил Нико и заказал две пиццы. «Люкс» называются. С говяжьим филе и беарнским соусом.
Весь день мы просидели в гостиной, я в пижаме, Паула в вязаной ночной рубашке с надписью на груди. «BLOOD AND FIRE». Мало-помалу начали говорить о будущем. Пиццы запивали пивом и водкой. Но слово «будущее» мы не произносили, делали вид, что говорим о чем-то другом. И, пожалуй, правильно, ведь впереди брезжило нечто куда большее и долгое, нежели будущее. На некоторое время Паула пожелала остаться с телефоном наедине, и я ушел в ванную.
— Маленький деловой секрет, — пояснила она, чуть покраснев, и многозначительно махнула рукой.
Хочет позвонить ему, подумал я.
Пока мы с ней разговаривали, я раскладывал пасьянс. И в шесть вечера он сошелся. Впервые в моей жизни, я вообще не верил, что это возможно. «Чертова путаница».
Я сидел и смотрел на карты, которые каким-то чудом нежданно-негаданно легли как надо, и тут в дверь позвонили. Адвокат что-то забыл и вернулся, подумал я. Но пришел Нико.
С Паулиным секретом. В общем, я попал пальцем в небо. Она по телефону попросила Нико сходить на Эстермальмсгатан, в музыкальный магазин Армии спасения. И он пришел с мандолиной. Для меня. Настоящей мандолиной, с грифом и округлым корпусом.
Потом я весь вечер полулежал на диване, стараясь обучить протез играть «О sole mio».
Я спрашивал Паулу, она совершенно не помнит, чем еще мы занимались на той неделе. Сперва я не понимал, как такое возможно, обыкновенно-то она помнит почти все. Но потом сообразил, что это вполне естественно, те семь дней превратились в отдаленное эхо настоящего, все, о чем мы думали и мечтали, стало осязаемой реальностью, свершение — штука мощная, оно стирает фантазии. Художники часто рисуют на холсте углем и мелом, а затем рисунок обрастает краской и исчезает без следа.
Словом, мы строили планы на будущее, самые что ни на есть подробные.
А в пять часов каждый день приходил адвокат. Тогда Паула зажигала свечи, включала музыкальный центр, «Реквием» Верди, «Lux eterna» и «Libera mе». Адвокат приносил два толстых портфеля, а раз-другой даже цветы для Паулы. Мы отодвигали стол, и он опорожнял свои портфели прямо на пол возле дивана.
В первый вечер он не хотел этого делать, но я сказал, что нам необходимо их пересчитать, у нас дома мы всегда считали деньги, лежа на полу, — и спина не страдает, и ничего не может упасть, отлететь куда-нибудь и исчезнуть.
И Паула подписывала квитанции.
Конечно, мы никогда их не пересчитывали, такие суммы пересчитывать незачем. Да и как сложишь доллары с иенами и марки со швейцарскими франками. Деньгам в абсолютно чистой форме опять же присуще нечто слегка отталкивающее, деньги суть только деньги, они могут представлять что угодно, как этакие привидения. Мы лишь складывали их в пачки и помещали в черный ларец. Иной раз Паула вставала в ларец ногами и утаптывала содержимое.
Вечером в пятницу адвокат явился с заключительным отчетом. Паула подписала сотню бумаг. Я тоже подписал три не то четыре документа, наверно, адвокат просто хотел доставить мне удовольствие. Оставалось закончить кое-какие мелкие дела, так что в свое время мы еще увидимся, нам и без того на несколько лет вперед хватит работы по части инвестирования тех сумм, какие он нам уже вручил.
— Разумеется, — сказали мы. — Времени у нас сколько угодно.
Мы ведь знали, что никогда больше его не увидим.
Утром в субботу я отправился в путь, а вечером в воскресенье вернулся. Ехал на автомобиле, летел на самолете. Заранее созвонился по телефону, условился насчет времени и места визитов, и моего приезда ждали. Кое-где даже с радостью. Наверно, газеты впоследствии писали об этой моей экспедиции, я не знаю. Здесь я расскажу лишь самое существенное, в общем, опишу свой маршрут, и всё.
Сперва я поехал в Карлстад, к Дитеру Гольдману; «Мадонну» я упаковал в гофрированный картон и обвязал бечевкой. Выглядел Дитер Гольдман не так, как я себе представлял, он был маленького роста, щуплый, седой, с большими печальными глазами, руки он мне не пожал, только осторожно, деликатно похлопал по плечу.
— Я осознал, что она не моя, — сказал я. — Она принадлежит семье Гольдман.
— Да-да! — воскликнул Дитер Гольдман. — В двойном смысле. Пойдемте, я покажу вам ее могилу.
Он говорил о своей матери, с которой Дардель писал свою «Мадонну».
— Спасибо, — сказал я, — к сожалению, я не располагаю временем. Был бы очень рад. Но спешу.
— Вы понесли расходы, — сказал он.
— Да, — сказал я. И назвал сумму.
Он не стал торговаться, слова не сказал, был готов. Ушел ненадолго и вернулся с деньгами в велосипедной сумке из черного пластика.
— Считать будете? — спросил он.
— Я никогда никого не обманывал, — ответил я. — Зачем кому-то обманывать меня?
А он словно бы тотчас забыл обо мне. Поспешно развернул «Мадонну» и положил на козлы, заранее приготовленные в гостиной. Присел на корточки и заглянул под низ, стал высматривать нацарапанные на обороте буквы «В.Г.».
— Унаследованное, — сказал я, — весомее всего. Наши жизни заключены в наследии, как перепончатокрылые в своих коконах.
— Да, — сказал он. — Или наоборот.
Больше он ничего не говорил. Видно, был попросту так счастлив, что не мог ничего сказать.
— Тут ненароком капнули малиновой краской, — сказал я, показывая на крохотное малиновое пятнышко. — Но мне кажется, его можно удалить. Острым ножом.
Но Дитер Гольдман меня не слушал.
Мария, та женщина, что прожила у меня почти целую осень, была дома одна. Выглядела она в точности так, как мне запомнилось, разве что чуток пополнела.
— Дома он почти не бывает. По выходным и вовсе где-то пропадает, — сказала она.
— Ты счастлива? — спросил я. — Любишь его?
— Иногда, — ответила она. — Хотя вообще-то я всегда любила только тебя.
— Я все время об этом знал, — сказал я. — Но приятно услышать это из твоих уст.
— Строго говоря, я не понимаю, как мы могли расстаться, — сказала она. — Смотрю на тебя и не могу понять.
Она вправду смотрела на меня.
— Чистейшая случайность, — сказал я. — С тем же успехом мы могли бы всю жизнь вместе прожить.
Потом я показал ей письмо из налогового ведомства.
— Она принадлежит нам обоим, — сказал я. — Но я хочу, чтобы она была у тебя. Потому что куда лучше вписывается в твою жизнь, чем в мою.
— Ты слишком уж честный, — сказала она. — Слишком праведный. Слишком хорош для этого мира.
— Не надо так говорить, — сказал я. — Просто я делаю что могу.
Потом я дал ей прочитать составленный мною договор. Она выкупает у меня «Мадонну», выплачивает за мою долю такую-то сумму, а через неделю может забрать картину у судебного исполнителя, к тому времени все формальности будут улажены.
Она достала из сумочки две пачки банкнотов.
— Этого хватит?
— Да, — сказал я, взвесив их на протезе. — С лихвой.
Эти деньги я спрятал в велосипедную сумку, ту самую, что получил в Карлстаде.
Перед тем как я ушел, она решила в последний раз поцеловать меня. До сих пор помню вкус. Не то жевательная резинка. Не то шарики от моли.
Директор нашего местного банка был растроган.
— Ты оказываешь мне большое доверие, — сказал он. Хотел пригласить меня на обед. Но я не располагал временем. Тогда он предложил хотя бы рюмочку коньяку.
— Я не пью ничего, кроме чистой водки, — сказал я.
И у него под рукой оказался графинчик немецкой водки, без пряностей, марки «Нордический лев».
С моей небольшой задолженностью все скоро уладится, рассказал он. Дом уже продан, движимое имущество банк отправил на блошиный рынок. Даже излишек остался. Жаль, конечно, что я так скоропалительно уехал, друзьям и соседям будет меня недоставать, большинство уже которую неделю по мне скучает.
— Но ты слишком крупная фигура для нашего поселка, — сказал он, — с твоими-то замыслами, с твоим взглядом на мир.
