Речи Тугана возбудили меня так, что я почти забыл об его экзотической подруге. Он стал расспрашивать нас. Выяснил, что я пишу стихи, главным образом по-русски, но пробую и по-украински, что Зоря по призванию критик, но может и прозу. Жора сказал, что пишет прозу и стихи. Это было для нас неожиданно. За ним числилась только одна строфа одной песни на мотив „Кирпичиков“: „Спирт разбавленный, спирт отравленный, и матросы, оставшись без мест, выпить в новую шли столовую, по дороге зайдя в „Спиртотрест“ …Песня нам нравилась, но некоторые критиканы утверждали, что слышали ее раньше, в других городах, куда еще не могло проникнуть литературное влияние Жоры.
Туган, глядя на свет через рюмочку, неторопливо говорил, что необходимо дружное товарищество, один за всех, все за одного, что они с Колей Шустовым приглядели еще несколько толковых хлопцев. Мы все должны перезнакомиться. И тогда соберемся, организуемся. Он заставит правление дома Блакитного выделить нам комнату и один день в неделю для регулярных заседаний. Есть уже „связи“ в редакциях.
– Проявим себя и получим в „Харьковском пролетарии“ страничку раз, а то и два в месяц. Через год можно будет и о коллективном сборнике подумать, даже о журнале. Название для организации мы с Николаем предлагаем: „Союз молодых“ или „Союз Юности“. Это и по-украински звучит неплохо: „Спiлка молодi“.
В эти часы я внятно ощутил: вот он, вождь, за которым можно идти в литературу, в подполье, на баррикады…
Больше Туган не приглашал нас к себе. Мы встречались в доме Блакитного. Его неизменно сопровождал Коля Шустов. Либо весело говорливый „под шафе“, либо унылый, с похмелья. Они познакомили нас еще с несколькими парнями, профшкольцами, безработными и молодыми рабочими. Представляли их: „поэт… прозаик… критик.“ Туган при каждой встрече говорил, что в следующий раз состоится наше „учредительное собрание“. Необходимо только, чтобы нас было не меньше 20 человек.[179]
Однажды он небрежно, между прочим, сказал: „Нова Генерация“ наконец-то решилась напечатать мои вирши, можете поглядеть во втором номере.“
Мне очень хотелось, чтобы стихи понравились. Они были напечатаны „лесенкой“. Точь в точь, как у Маяковского, и у наших футуристов – Шурупия, Семенко.
…Знаю
неминучi
картини:
Треба
танки
ковать.
Хочу
нiтроглiцерином
Набити
своi
слова.
Побачуть в карьерi скаженному
Шабель
червоный туман.
Усмiшки коней Буденного,
Чекiста
чорний наган…
Крикнув крiзь
Нью-Йорк,
Вiдень,
Париж,
Стамбул,
Кельн
Слово
лiвому рiдне,
Косоокий монгол Ленiн…
Шустов говорил, что таких стихов на Украине еще не слыхали. „Маяковский позавидует. Тычина спрятаться может“. Мне было неловко, но я никак не мог восхититься. И почему Ленин – монгол?
Прочитал я и книгу „В тени Эйфелевой башни“. Рассказы оказались тусклыми. В них действовали отважнейшие коммунисты-подпольщики, ловко дурачившие полицейских и шпиков.[180]
Но все разговаривали одинаковыми газетными словами.
Вскоре я услышал презрительные отзывы о моем вожде: „Халтурщик. Трепач. Шарлатан. И он, и его адъютант Шустов – бесстыдные брехуны“. Я пытался было возражать.
– Пусть он не художник, не мастер слова, но ведь он участник революционного подполья, в книжке факты…
– Написать все можно. Там же обозначено „рассказы“, значит, вполне позволяется выдумывать, что захочешь.
Оставался последний аргумент: Туган недавно приехал из-за границы и сразу получил особняк, такой, в каких у нас жили даже не все вожди, а только Петровский, Скрыпник, Косиор…
Хулители пожимали плечами.
– Ну что ж, может, имеет какие-то заслуги. Но зачем он лезет в литературу? Буденный – герой побольше, про него песни поют. Но он же в писатели не набивается.
Туган говорил о Коле Шустове:
– Пьет негодяй, но талантлив чертовски. Он, как Есенин: поэт с головы до пят. И душой и телом. Вот и пьет, как Есенин. Не дают ему ходу литературные держиморды. Союз молодых должен его поддержать; один за всех, все за одного.
Сам Коля доверительно рассказывал, что пишет поэму „Весь мир“, которая должна превзойти все, что есть в русской и мировой поэзии. Ибо он намерен изложить стихами историю земли „с самого-рассамого начала“ и до наших дней. Историю всей природы и всех народов. Написано уже сотни, нет, тысячи строк. Но пишется трудно. Творческие муки – это с одной стороны. А с другой – нужно еще и все время подбирать материалы, подчитывать, – то энциклопедии, то разные научные книги. „Это тебе не стихи в „Авангарде“, как рыбак шаха дурил, или поэт поэтессе целку ломал“.
Мы упрашивали его почитать. Он отнекивался. Но однажды в буфете удостоил.
– Вот как начинается –
Была земля и груды вод, И груды гор и глыб, Различных множество пород Животных, птиц и рыб… [181]
Дальше шли еще несколько строф в таком же стиле. Я с трудом выдавливал какие-то похвальные слова.
Туган все не собирал нас. Каждый раз он куда-то спешил, на прямые вопросы отвечал невразумительно: „Еще не время. Созвездия пока молчат. Еду-еду, не свищу…“ И говорил, что мы должны ходить на собрания „Авангарда“, чтобы „взорвать изнутри эту шайку пижонов, мещанских интеллигентиков“.
При этом он ссылался на опыт немецких и французских коммунистов, которые действуют внутри „желтых“ профсоюзов.
Но мы все чаще сомневались в его справедливости и мудрости. Зоря перестал ходить, уверял, что очень занят в электротехнической профшколе. Жора говорил прямо:
– Не светит мне что-то этот пан Туган. Не светит. И чего он там хочет взрывать в „Авангарде“? И как именно? Ему просто слабо писать, как они. Ему до того „Авангарда“ еще сорок верст плыть. Ты все радовался: „герой!“ А может, и геройство его такое, как его Коля – Есенин?
И мне становилось неприятно слушать рассуждения Тугана. О ком бы из литераторов ни зашла речь, он говорил, презрительно оттягивая книзу углы рта, что-нибудь вроде: „Графоман. Пижон. Мещанин. Петлюровец. Отца родного за копейку продаст. Воображает, что Лев Толстой, а жена ему орфографические ошибки исправляет“.
Зато он чрезвычайно расхваливал неведомых нам гениев и самородков – его московских друзей, либо открытых им совсем неподалеку, но еще пребывающих в неизвестности новых Блоков и Есениных.
…Шло собрание „Авангарда“. Туган и Коля сидели на столе, придвинутом к стенке. Коля был пьян и комментировал чтение стихов и речи критиков бранными репликами или назойливо спрашивал: „А ч-что автор хотел сказать этим образом? Эт-то же ж образ, или как… метафора?“
Председательствующий Меттер призывал к порядку. Туган „удерживал“ приятеля, тот куражился. Кто-то заметил: „Это они взрывают изнутри“.
Меттер, заключая обсуждение чьих-то стихов, сказал, как бы вскользь, что „Авангард“ не боится никаких противников, никаких проходимцев, вроде Туган-Барановского.[182]
Тот, побледнев, спрыгнул со стола, молча бросился к Меттеру. Его перехватили. Юра Корецкий почти донес его к дверям, а он только беспомощно размахивал руками. Глаза сузились в щелки. Вытеснили и Колю.
Никто за ними не пошел, хотя в тот вечер он привел с собой несколько предполагаемых членов „Союза молодых“.
После заседания я спросил у Меттера:
– Почему вы назвали его проходимцем? Какие у вас основания?
– Да это за версту видно. Почитайте, что он пишет, послушайте, что он рассказывает.
После этого вечера я Тугана Барановского в Харькове уже не встречал. Одни говорили, что он арестован как шпион. Другие, со слов Коли Шустова, утверждали, что его вызвали в Москву и опять направили за границу.
Одиннадцать лет спустя, в 1939 году, в Москве на троллейбусной остановке он меня окликнул и заговорил так, словно мы расстались неделю тому назад. Сказал, что опять пришлось побывать в чужих землях. Услыхав, что я в аспирантуре, женат, есть дочка, ждем второго ребенка, предложил деловито:
– Ну, значит, тебе деньги нужны. Это мы обеспечим. Я работаю на сельскохозяйственной выставке. Заведую всем оформлением: ну там – плакаты, афиши, лозунги, транспаранты, фотомонтажи и т.д. и т.п. Без моей санкции на всей территории не поставят ни одного киоска, не повесят ни одной бумажки. Записывай телефоны. Это служебный, это домашний. На работе меня поймаешь пораньше, с утра. Будешь сочинять подтекстовки к плакатам, к таблицам, к портретам знатных колхозников, рекламы и прочее. Плачу пословно, понимаешь? А за стихотворный текст – каждое слово в 5-7 раз дороже. Например, „наши доярки доят без запарки“ – пять слов двадцатку потянут. Гарантирую без натуги две тысячи в месяц. Будет детишкам на молочишко.
