– Что ты будешь пить? – спросил Гончаров. – Какой-то коктейль?
– Коньяк.
– Ты?
Они уже были на ты.
– Водочки бы.
– Со льдом?
– Лучше с огурчиком.
– Ты что Витя, откуда здесь огурчики? Это же культурное место, молодежное кафе!
Гончаров обернулся в поисках официантки, и тут меня ждал второй сюрприз за вечер. Я увидел Лизу. Она стояла у столика, за которым сидел очень смуглый молодой парень с шапкой курчавых волос. Одной рукой она держала снизу поднос, второй придерживала стоящий на нем бокал, готовясь поставить его на стол. Парень, подавшись к ней и тыкая себя пальцами в грудь, говорил ей что-то. Она была в тех же темных очках, в которых я видел ее в последний раз.
– Лиза! – позвал Гончаров.
Она обернулась и, словно опомнившись, поставила бокал и подошла к нам.
– Лиза, значит так, одну водку и два коньяка. Тебе не темно в очках?
– Мне нормально, Петр Михайлович.
На меня она не смотрела. Синяк был аккуратно заштукатурен и почти не виден.
– Хорошая телка, – заметил Майоров, когда Лиза ушла за напитками.
– Других не держим, – не без гордости заметил Гончаров. – К нам тут очередь стоит на работу, так что отбор проводится строгий.
– Сосет хорошо?
Я окаменел.
– Слушай, что ты у меня спрашиваешь? – пожал плечами Гончаров. – Предположительно все, кто здесь работает... – он сделал многозначительную паузу, – морально устойчивые кадры.
Они засмеялись.
Лиза принесла бокалы с водкой и коньяком. Майоров, разбросав руки по спинке дивана, нахально рассматривал ее.
– Это... что, травма на производстве, или обидел кто? – он провел указательным пальцем у себя под глазом. – Если обидели, так мы и наказать можем.
Глаза у него сощурились и стали на редкость недобрыми. Этот имел полномочия, у него за наказанием бы дело не стало.
– Спасибо, пока не надо, – ответила Лиза и ушла.
– Короче, Дмитрий, ты должен четко подготовить предложение, каким ты видишь этот клуб. Писать ты умеешь, так что действуй. Потом сядем втроем и обмозгуем, как это все можно сделать, чтобы и волки были, как говорится, сыты и волки целы, ты меня понял?
Я кивнул, хотя не понял – он умышленно спутал волков с овцами или оговорился. Диск-жокей завел полисовскую Every Breath You Take, и площадка перед его пультом начала наполняться танцующими. В грохоте музыки наш разговор прервался.
Лиза еще раз принесла заказанное. Майоров разглядывал танцующих. Если во время нашей первой встречи он был эталоном неприметности, то сейчас у него в лице проявился характер: глаза стали масляные, углы губ зло кривились. Лицо его отражало презрение к танцующим и одновременно какое-то злобное веселье. Вторую порцию водки он выпил залпом.
– Кто-то хочет покурить?
Он проверил внутренний карман пиджака и поднялся. Гончаров поднялся следом и сделал Лизе знак, чтобы она принесла еще водки. Она была у стойки бара, а я смотрел на нее, не в силах оторвать взгляда от нее.
Oh, cant you see, – жаловался на жизнь Стинг, – You belong to me,
How my poor heart aches with every step you take
Наваждение продолжалось. Я заставил себя отвернуться от нее и смотреть на танцплощадку. Среди танцующих выделялась высокая девушка в очень короткой кожаной юбке, белом коротком жакете и белых полусапожках. Эта была подруга научного сотрудника, только уже без сотрудника. В другой раз, я, скорей всего, подошел бы к ней, завязал разговор, но сейчас она казалась мне совершенно посторонним человеком, не имеющим никакого касательства к моей жизни.
Every move you make
Every vow you break
Every smile you fake
Every claim you stake
I’ll be watching you, – продолжал изобретательный на жалобы Стинг.
Когда Лиза ставила заказ на стол, я просто вцепился в ее руку.
– Это твой Карим там сидит?
– Какая тебе разница?
– Я его щас убью на хуй, ты поняла? У меня в сумке труба лежит, ты поняла?
От испуга она побледнела. У меня не было ни сумки, ни трубы, у меня только была бешеная злоба на нее.
– О чем ты с ним разговариваешь? Что он тебе втирает? Чтобы ты не ходила в милицию, потому что его выгонят из его сраного института?
– Отпусти.
Я, возможно, продолжал бы держать ее, но в это время вернулись Гончаров со своим новым другом. Того пошатывало. В каждом его стаканчике было грамм по сто. Гончарова и его гостей бармен не обсчитывал. Я это чувствовал по крепости своего коктейля.
– Лиза, это – Виктор Петрович, наш новый куратор. Он хочет у тебя кое-что выяснить. Можешь пройти с ним в мой офис, чтобы музыка не мешала. Там открыто.
Теперь нас с ней бросило в краску вдвоем. Виктор Петрович пошел за ней в кабинет. Трудно передать, как мне не хватало в этот момент трубы. А еще лучше пулемета. Наклонившись ко мне, Гончаров сказал:
– Ты должен правильно оценить ситуацию. Я не могу подставлять жопу этим долбоебам из обкома, это – бизнес. Поэтому мне нужна крыша. Лучше комитета крыши нет. Они хотят ловить антисоветчиков, пусть ловят. Вот у меня есть клуб, курируйте его сами. Я вам его доверил, я продаю коктейли и кручу музыку, а вы теперь отвечаете за ловлю спекулянтов и шпионов с диверсантами. И если вы хотите раз в месяц получать за свою работу пару копеек, то позаботьтесь, чтобы у вас эта работа была. Ты меня понял?
– Я не понял, этот куратор пошел проверять, хорошо ли она сосет?
– Слушай, забудь про нее, сосет как все, я тебе говорю о важном. Мы сейчас загоним твой сходняк в наше кафе, скорей всего в “Ретро”, и пусть они его там курируют. Если тебя это только интересует, мы тебя оформим руководителем. Ты меня понимаешь?
– Я понимаю, что... – я был совершенно не в состоянии собраться с мыслями. – Вы, то есть он, будет ловить антисоветчиков в моем клубе... Кого-то могут посадить... А мне потом скажут, что я собрал клуб, где людей сажают за пластинки...
– Ты не будь наивным, Митя. Никого не посадят. Потому что он знает, что если кого-то посадят, то в этот клуб никто больше не придет. А если в клуб больше никто не придет, то он получит не свои кураторские, а пойдет ловить антисоветчиков на одну ставку в свою контору на Бебеля, 12. Ты меня понял?
– А он что, тоже оформлен у вас?
– Чудак-человек, ты вообще понимаешь, в какое время ты живешь? Ну, ты же не глупый парень! Ты про хозрасчет что-то слышал?
– Ну, слышал.
– Ты что думаешь, я эту деятельность развиваю из любви к молодежной культуре, к этому року, к этой швали в ошейниках? Я может, кроме Чайковского вообще ничего слушать не могу? Может, я вообще глухой, блядь! Ты меня понимаешь?
– Приблизительно.
– Ты умный парень, Митя, ты работаешь в газете, ты можешь нам помочь и ты об этом не пожалеешь, ты меня понимаешь?
Я не мог больше говорить с ним, вообще не мог больше говорить, в груди у меня стоял ком, и я думал только о том, что сейчас делает Лиза с этим ебаным куратором к офисе Гончарова. Я откинулся на спинку дивана. Пришел куратор. Мне было страшно на него смотреть.
– Ну, побеседовали? – поинтересовался Гончаров.
Я не слышал, что он ответил. Потом в зале появилась Лиза, взяла со стойки бара поднос и пошла по залу собирать пустые бокалы. Я поднялся. Гончаров посмотрел на меня вопросительно, а я, покрутив указательным пальцем в воздухе и поднеся кулак к щеке, показал, что, мол, позвоню. Он кивнул и наклонился к своему новому другу Вите. Наверное, чтобы выяснить, остался ли он доволен беседой. Что ни говори, а простой народ видел больше нас, сраных романтиков-интеллигентов. И права была тетя Света, назвавшая мою любовницу валютной проституткой. Единственная неточность была в том, что специализация у нее была более широкая. Она, видимо, выступала не только за валюту, но также и за простые рубли, и просто по требованию начальства, что, в то же время, не лишало ее способности к искренним порывам.
Мы сидели с Кащеем в его подвале. Перед нами стояла пустая бутылка “Белого аиста”. После моего рассказа Кащей как-то разом стал старым, беспомощным, сгорбившимся. Костистые пальцы правой руки ползали по седой шевелюре, мяли лоб, подбородок, снова забирались в волосы.
– Митя, она – как тяжелая инфекционная болезнь, – говорил он. – Вы, я имею в виду – не именно вы, а вообще... Впрочем, какая разница – вы или я... Да, так вот, ты можешь знать про нее все. И ты готов просто взять ее и задушить. Подушкой, скажем, или даже голыми руками. Но она сидит в тебе, как отрава. Ты думаешь, все – забыл ее, отболела, прошла. Но проходит время, и ты снова хочешь ее. И вот она является. Несчастная, побитая, униженная. И ты смотришь на нее, слышишь ее запах, вспоминаешь этот ее вкус, такой кисловато-сладковатый что ли, и снова хочешь ее. И чтобы снова обнять ее, снова коснуться ее, ты прощаешь все. И это начинается снова.
– Это па-панятно, – отвечал я неторопливо. – Но зач-чем вы меня... н-ну, подталкивали к ней? Вы же, н-ну не могли н-не з-знать о наших отношениях...
– Конечно, знал. Когда она тогда стригла вас. На ваших лицах все было написано большими буквами. К тому же, вы так гордились своей победой.
