Кстати, шафером у них станет печальный Пол Спегенберг. «Лучший способ держать его на подобающем расстоянии», — заметит Булен. Безнадежно влюбленному Спегенбургу (Булен норовил произнести фамилию так) останется лишь сделать Ольге королевский подарок. Сентябрьским утром 54-го обложка «Лайфа» осветит всю Америку фотографией баронессы Ольги фон Буленбейцер. Впрочем, демократичный редактор намекнет на неуместность титула, вызывающий тон приставки «фон». Поэтому надпись на фото будет проста: «ЛИЦО СЧАСТЛИВОЙ АМЕРИКИ».
И только на оборотной стороне обложки имя миссис Ольги Буленбейцер, родившейся в российском Петербурге, прожившей три дня в американском Петербурге, обвенчанной с Теодором Буленбейцером, бароном (на оборотной стороне — можно), избравшей местом жительства счастливый Сан-Франциско.
Снимок в самом деле хорошо вышел. Как Спегенберг ее подстерег? Ведь Ольга, сколько помнится, не позировала. Да и Пол (мастер непринужденного жанра — так смело его именовали в эпоху маккартизма) не любил постановочных фокусов. Прическа, грим, свет — так и кикимору сотворишь Афродитой. «Я все-таки фотограф», — извинялся Пол, когда вдруг раздавался треск его аппарата над Ольгой читающей (Пушкина? — она подняла глаза отрешенные), над Ольгой ломающей — ветку мирабели в их новом саду (белое платье и стыдливая шляпка), над Ольгой спящей (да, русский гамак унесет ее в русские сны), над Ольгой диктующей (лысеющий Булен внизу кадра за пишущей машинкой), над Ольгой — рождающейся из пены (ни она, ни Булен еще не научились чураться злого сан-францискского океана).
Спегенберг гадает о старой России и фотографирует Ольгу в плетеном кресле, слушающей полурайских птиц в сан-францискском саду. Спегенберг предполагает, что такое русская зима, и ловит Ольгу, спешащей по улице с отчего-то открытой головой и мерцающим снегом, который сейчас, сейчас растает. Спегенберг останавливает око аппарата на Ольге, когда она решает у книжного шкапа — какую вытянуть на этот вечер? И думает Спегенберг, что она сама сошла с русских страниц. Спегенберг просит рассказать о русской кухне — «Я же не умею готовить», — смеется Ольга, и он снимает ее в фартуке, с полосой теста на ладони и на щеке.
Булен начнет толстеть (еще), богатеть (неужели выудили кишки детектора лжи из Москвы?). Он купит лошадей. Ольга верхом — разве это Спегенберг упустит? А вдруг заплаканное лицо? Нет, не заплаканное (этих русских выковали скрывать боль), но которое все-таки плакало. Ему будет неловко: но он фотограф, он имеет право смотреть на жизнь.
«Лицо счастливой Америки» — совсем простая фотография.
И, кстати, понравилась она еще из-за возраста героини. Хочется видеть не девчонку — состоявшегося человека. Что же видела читательница-домохозяйка (придирчивая, но склонная к восторгам)? Что видел читатель? Владелец маленькой фирмы? Крупной? Клерк, делающий первые шаги? Что видел школьник, глаза которого растаскивают газетные лотки? Что видела профессиональная красотка? Или, к примеру, негр? Что видел сотрудник красного посольства (или он сразу углубился в инсинуации бумажных марак)?
Домохозяйка, любуясь обложкой, поворачивала к себе створки трюмо и расправляла челку, жалея, вероятно, что странный пепельно-золотой оттенок прядок миссис «Счастливой Америки» не научились расфасовывать в тюбики волосоокрашивателя (научатся). Робкий клерк прикидывал, в 1972-м или 1978-м он сможет требовать руки подобной красавицы. Владелец крупной фирмы решал укорить фотографией супругу (нельзя же, чтобы щеки в твои годы висли вниз) и не показывать любовнице (миссис Буленбейцер не нуждается в блеске камней). Владелец фирмы мелкой лишний раз убеждался, что оптимизм (разве глаза невской воды не несут корабли радости?) — лучше, чем деньги, но деньги, между прочим, к оптимизму льнут. Школьник, напротив, печально думал, что такая мама всегда ласкова и, наверное, всегда звонко смеется. А негр? Да, белые женщины — что ни говорите — прекрасны. Дело не только в сочных сиськах, как у какавной Мейми, дело… дело… Господи, так и будешь, открыв мокрую губу, смотреть!
Профессиональная красавица дернет головкой. Впрочем, так, щеки тонирует бледным? Отрепетирован поворот головы? Брови — как арки моста Золотые ворота? Когда сквозь арки светит солнце в декабрьскую дрызготню? В красном посольстве уже выискивают коллективно в «Счастливой Америке» (Ольга? Хмы) ход провокации, порочный след былого барства, пряность царских альковов, холод к холопам, манок агентуры, гниль Запада, и огорчаются: потому что не могут, не могут, потому что не могут найти.
А ведь журнал читает еще сенатор? Епископ? Учительница? Поэт? Да, и поэт: Вольдемар Алконостов прислал Ольге телеграмму (поздравляя с венчанием и вдохновляясь «Счастливым лицом») — она, смеясь, прочитала Булену: «Pozvolte v sumrake faty Pogovorit teper na ty Prostite mne uhvatki fata No serdce pravo je ne vata» (в Америке нельзя отстучать телеграмму святой кириллицей).
В ту пору ее стали узнавать на улице, в лавочках старых или, вернее, ненужных вещиц (кривые лавчонки теснятся на набережной — «Как тебе эта шкатулка? — спросит Ольга — Из янтаря… Вдруг из России?» — «Посмотри, — дышит супруг плотоядно. — Гарпун! Мне кажется, подойдет для репутации морского волка»).
Кстати, плотный чернявый владельчик лавки упросит принять шкатулку в подарок — «Разве мы вас не знаем? — будет говорить он, целуя Ольге кончики пальцев. — Моя супруга мечтает быть похожей на вас». — «Господи, — шепнет она Булену, — да он армянин — счастье-то какое». — «Армянин-армянин! — ликовал хозяин. — Армянин из Турции». — «Все равно, — скажет Ольга, — все равно». Впрочем, эстамп с Араратом они почему-то не захотят купить.
Шкатулка — для слез — грустно говорила себе Ольга. Если бы стала писательницей, то подошло бы для названия. Алконостов бы, ну конечно же, посмеялся. Что поделаешь: в английском нет слова «пошлость». Тогда лучше фильм. Пусть Спегенберг продаст сценаристам из Холливуда. «Федор! — издевка над Буленом. — Давай засадим тебя за сценарий „Мести черной вдовы“?»
«Вот! — возгласит он в ответ. — Ты видишь? Армяшка не надул: янтарь — настоящий. Здесь маленькая муха внутри — вроде тех, что разводили у Ильи в лаборатории…»
2.«Я всегда разгадываю, — объявит ей Спегенберг, — о чем вы думаете, когда вот так просто сидите с нами…» — Ольга, разумеется, промолчит. «О чем можно думать, милый Павлик? — о, буленовская бесцеремонность — он давно выкинул наставления Фигенфинкеля. — Например, о брильянтах-тах-тах!» Булен всегда рад своей шутке (так что «коктейль пирата» — свежая его страстишка — скачет, как в шторм, у него в руке). Спегенберг подстраивается к веселью, вежливо царапает ногтем янтарь шкатулки — представьте, вижу впервые! — а поэт Алконостов («Он оскандалился сейчас романом про любовь к… прости, Олюшка… Молчу»), а поэт Алконостов, оказывается, давно сравнил Ольгин взгляд со светом, идущим из янтаря.
«Между прочим, — Булен в ударе, — как вам мое бонмо Карл Мракс? Нет, не Маркс — а Мракс! Как бы вы перевели это на английский? Господин Божидаров, например, в восторге…» — «Mrax? Mrax?» — «Именно так, сударь…» — «А если Gloomx? Или Darknex? Mdarknex! Mdarknex! Нет, я бессилен…» — «Напротив, — Булен мясисто поаплодировал, — напротив…»
Кстати, поблекший Божидаров благодаря Спегенбергу поправит здоровье (соответственно, сначала денежные дела). В том же «Лайфе» Спегенберг споспешествовал втиснуть Божидарову фельетон. Нет, этого не хватит полностью на холливудские зубы (Божидаров щелкал челюстями, говоря, что в борьбе с марксизмом они еще пригодятся) — но ведь будут и следующие статьи.
Компатриоты (коллеги по цеху русских мыслителей-эмигрантов) начнут фыркать: просто Божидарчик попал в тон не слишком взыскательной аудитории америкэна (говорить про нижнее белье! до чего докатились!).
— Зависть, — резюмирует Божидаров, делая коктейлем хры-кы-кы в горле (климат здешний, видите ли, корябает бронхи).
У болгарина был несомненный перевес против других мыслителей: ему прискучили поиски вселенских ответов на вселенское зло. Нащупайте сразу у вашего оппонента пупочную грыжу — давно стало его девизом. Кажется, Божидаров-старший имел в Петербурге обширную практику: в том числе, как уверял сын, излечил от французской болезни поэта Некрасова. «Как же?» (гуднул Булен внутрь стакана). «Горчишниками». «От веселых горнишных, тра-та-та, — напевал врач, оборачивая поэта компрессом, — лечатся горчишниками, тра-та-та».
Длинным вечером (когда с океана плывет, плывет пропитанный влагой воздух, а зелень садов прошибает росой) Божидаров (вместе с другими) угощался коктейлями у Буленбейцеров. Американцев он купил панибратством с кремлевскими каннибалами. «Сталин? — кашлял Божидаров напитком пирата. — Да просто шашлычник!» Булен лопался. Спегенберг (отмечала Ольга), прежде чем смеяться, оборачивался к ней (вы разрешаете?). Джордж Дэвидсон (его привел Спегенберг) гоготал залихватски, хлопая ладонями по вскрикивающему плетеному столу. Кто бы мог прознать, что за маской американского оптимиста (вот они, сюрпризы консервирования тунца!) — укрыт литератор-неудачник, впрочем, терпеливый, если так смеется. Истинно-американская настойчивость. (При бедности американской словесности большой шанс выскочить в мастера слова — главное, избежать преждевременного паралича.) Дэвидсон спросил вдруг Ольгу, можно ли описать их жизнь? Вот вопросец.
