Не желая показаться смешным, он не настаивал более, но был весьма недоволен тем, что девушка предпочитает раздеваться сама. В его представлении любовное раздевание отличалось от раздевания повседневного именно тем, что женщину раздевает любовник.
Такой взгляд на вещи создал в нем не опыт, а литература с ее впечатляющими фразами: он умело раздевал женщину; или он со знанием дела расстегивал ей блузку. Ему трудно было представить физическую любовь без увертюры смущенного и нетерпеливого раздевания, когда расстегиваются пуговицы, опускается молния, срывается джемпер.
«Ты же не у врача, чтобы раздеваться самой», протестовал он. Девушка уже выскользнула из платья и была в белье.
«У врача? Почему?»
«Да, мне кажется, так раздеваются у врача».
«И в самом деле, — засмеялась девушка, — как у врача».
Она сняла бюстгальтер и встала перед Яромилом, выставив перед ним свои маленькие груди: «Пан доктор, колет у меня тут, под сердцем».
Яромил с недоумением смотрел на нее, а она, извиняясь, сказала: «Простите, вы привыкли обследовать пациентов в лежачем положении, — и, растянувшись на тахте, продолжала: — Посмотрите, пожалуйста, что с моим сердцем».
Яромилу ничего не оставалось, как принять игру; он наклонился к груди девушки и приложил ухо к ее сердцу; он касался ушной раковиной мягкой подушечки груди и из ее глубины слышал равномерное биение. Мелькнула мысль, что и в самом деле именно так касается врач грудей рыжули, когда обследует ее за плотно закрытой и таинственной дверью врачебного кабинета. Он поднял голову, взглянул на обнаженную девушку, и его всего пронизало ощущение резкой боли, ибо он увидел ее такой, какой ее видел посторонний мужчина-врач. Он быстро положил обе руки девушке на груди (он положил их туда как Яромил, но не как врач), чтобы прекратить мучительную игру.
«О, пан доктор, что вы делаете! Такое вам не положено! Это уже не врачебный осмотр!» — защищалась рыжуля, и Яромила охватила злоба: он видел лицо своей девушки, видел, что оно выражает, когда ее касаются чужие руки; видел, как она игриво протестует, и захотел ударить ее; но в ту же минуту почувствовал, что возбужден; сорвав с девушки трусики, он овладел ею.
Возбуждение было так непомерно что ревнивая злость Яромила вскоре растаяла, особенно когда он услышал девичий стон (столь высокое признание) и слова, которым уже всегда надлежало сопровождать их интимные мгновения: «Ксавик, Ксавчик, Ксавушка!»
Потом он спокойно лежал рядом с ней, нежно целовал ее в плечо и блаженствовал. Однако этот безумец не способен был удовлетвориться прекрасной минутой; прекрасная минута была для него значимой только в том случае, если являлась посланцем прекрасной вечности; прекрасная минута, которая выпала бы из вечности оскверненной, была бы для него только ложью. Поэтому он хотел убедиться, что их вечность не осквернена, и спросил скорее умоляюще, чем напористо: «Но скажи мне, что этот врачебный осмотр был просто глупой шуткой».
«Ты же сам знаешь, что это так», — сказала девушка; а что она должна была ответить на столь глупый вопрос? Однако ее слова ты же сам знаешь, что это так не удовлетворили Яромила; он продолжал:
«Я не вынес бы, коснись тебя чьи-то чужие руки. Я не вынес бы этого», — сказал он, гладя ее жалконькие груди, словно их неприкосновенностью было заколдовано все его счастье.
Девушка (совершенно невинно) рассмеялась: «Но что мне делать, если я больна?»
Яромил знал, что трудно избежать того или иного врачебного обследования и что его позиция бездоказательна. Но он хорошо знал и то, что, если девичьих грудей коснутся чужие руки, весь его свет рухнет. Поэтому он не уставал повторять:
«Нет, я не вынес бы этого, пойми, я не вынес бы этого».
«А что мне делать, если я заболею?»
Он сказал тихо и укоризненно: «Ты же можешь найти врача-женщину».
«Разве я могу кого-то выбирать? Ты же знаешь, как оно бывает, — заговорила она теперь уже с очевидным возмущением. — Мы все приписаны к определенному доктору! Ты разве не знаешь, что такое социалистическое здравоохранение? Ты ничего не можешь выбирать, а должен подчиняться! Возьми, например, гинекологические обследования…»
У Яромила замерло сердце, но он сказал, не подавая виду:
«У тебя что, какие-нибудь проблемы?»
«Да нет, обычная профилактика. Против рака. Есть такое постановление».
«Молчи, я не хочу это слышать», — сказал Яромил и зажал ей рот рукой; зажал ей рот так сильно, что почти испугался этого жеста, ибо рыжуля могла принять его за удар и рассердиться; но глаза девушки смотрели покорно, и Яромилу не понадобилось каким-то образом смягчать непроизвольную грубость своего жеста; она пришлась ему по нраву, и он сказал:
«Заявляю тебе, что, если когда-нибудь кто-нибудь коснется тебя, я уже никогда не притронусь к тебе».
Он продолжал держать руку на ее губах; впервые столь сурово коснувшись женщины, он вдруг почувствовал, что это пьянит его; тогда он положил обе руки на ее горло и под большими пальцами ощутил его хрупкость, в голове пронеслась мысль, что достало бы сжать пальцы и она задохнулась бы.
«Я задушил бы тебя, если бы тебя кто-то коснулся», — сказал он, держа девушку обеими руками за горло; он наслаждался ощущением, что в этом жесте заключено возможное небытие девушки; ему казалось, что по крайней мере в эту минуту рыжуля действительно принадлежит ему и он был опьянён чувством счастливого всесилия, чувством столь прекрасным, что снова овладел девушкой.
Обладая ею, он то и дело грубо стискивал её, сжимал ей горло (его даже посетила мысль, что было бы прекрасно задушить любовницу во время любовной близости) и несколько раз укусил ее.
Потом они опять лежали рядом, но их слияние продолжалось, видимо, слишком коротко, так что до конца успокоить свой юношеский горестный гнев ему не удалось; рыжуля лежала рядом, не задушенная, живая, со своим нагим телом, которое обязано проходить гинекологические обследования.
«Не сердись на меня», — погладила она его по руке.
«Я сказал тебе, что мне противно тело, которого касались чужие руки».
Девушка поняла, что юноша не шутит; и сказала напористо:
«Господи, ведь это была только шутка!»
«Какая там шутка! Это была правда».
«Нет, не правда».
«Что значит «нет»? Это была правда, и я знаю, что тут ничего поделать нельзя. Гинекологические осмотры предписаны, и ты обязана их проходить. Я не упрекаю тебя. Однако тело, которого касаются чужие руки, мне отвратительно. Здесь нет моей вины, но это так».
«Клянусь тебе, это неправда, ничего подобного не было. Я никогда не болела, разве что в детстве. Я вообще к врачу не хожу. Я получила вызов к гинекологу, но выбросила его. Я никогда не была у него».
«Не верю тебе».
Ей пришлось убеждать его.
«А что, если тебя вызовут во второй раз?»
«Не беспокойся, там у них жуткий кавардак».
Он поверил ей, но его горечь не была успокоена разумными доводами; речь шла не только о врачебных осмотрах; речь о том, что она ускользает от него и не принадлежит ему целиком.
«Я так люблю тебя», — говорила она, но он не верил этому краткому мгновению; он желал вечности; желал хотя бы маленькой вечности ее жизни и знал, что у него ее нет: он снова подумал, что не познал ее девственницей.
«Для меня невыносимо, что кто-то будет касаться тебя и что кто-то уже касался тебя», — сказал он.
«Никто не будет касаться меня».
«Но уже касался. И для меня это отвратительно».
Она обняла его.
Он оттолкнул ее.
«Сколько их было?»
«Один».
«Не лги!»
«Клянусь, только один».
«Ты любила его?»
Она покачала головой.
«А как ты могла валяться с тем, кого не любила?»
«Не терзай меня», — сказала она.
«Ответь мне! Как ты могла это делать!»
«Не терзай меня. Я не любила его, и это было ужасно».
«Что было ужасно?»
«Не спрашивай».
«Почему мне не спрашивать!»
Она расплакалась и сквозь слезы поведала ему, что это был пожилой человек у них в деревне, что он был мерзкий, что она была в его власти («не спрашивай, не спрашивай ни о чем!») и что ей даже вспоминать о нем противно («если ты любишь меня, никогда не напоминай мне о нем!»).
Она плакала так сильно, что Яромил наконец сменил гнев на милость; слезы — отличное чистящее средство против поругания.
Наконец он погладил ее: «Не плачь».
«Ты мой Ксавичек, — сказала она ему. — Ты вошел в окно и запер его в шкафу, и он станет скелетом, и ты унесешь меня далеко-далеко».
Они обнялись и стали целоваться. Девушка уверяла его, что не вынесет никаких рук на своем теле, а он уверял ее, что никогда не расстанется с ней. Они снова слились в любви и нежно любили друг друга, и тела их наполнялись душой до самого края.
