— На что решились — такие снимки сделать?
Майкл прыснул.
— Каково? — Эпштейн улыбнулся. — Тебе такое не приходило в голову? Признаю. Не исключено, кое-кто подумает, что так делать не положено, что это грех или что-то в этом роде, но кто может судить…
Майкл посуровел — вот оно, весь в отца.
— Кто-то должен судить. Есть вещи, которые не положено делать.
Эпштейн готов был согласиться, что его может извинить лишь молодость.
— Как знать, — сказал он, — Как знать, не исключено, что Голди, уничтожив негативы, поступила, как положено.
Майкл яростно затряс головой.
— Да! Есть вещи, которые делать не положено. Не положено и все тут!
Тут до Эпштейна дошло, что указующий перст нацелен не на дядю Лу, фотографа, а на дядю Лу, прелюбодея. И — неожиданно для себя — завопил.
— Положено, не положено! Что от тебя, что от твоего папаши я только это и слышу! Кто ты такой, что ты о себе понимаешь — ты что, царь Соломон? — Он вцепился в столбики кровати. — А вот я тебе расскажу, что еще в ту ночь случилось? Так вот в ту ночь — и это точно — мы зачали Герби. Круглый год старались-старались, я уже совсем ойсгемучид[74], а в ту ночь у нас все вышло. После этих съемок, из-за них. Кто знает?
— Но…
— Какое еще но! Но — вот это вот? — И он указал пальцем на промежность. — Ты молод еще, тебе не понять. Когда у тебя забирают одно за другим, так ты берешь и хватаешь — чувствуешь себя свинья свиньей, и все равно хватаешь. А положено, не положено — кто знает? Когда глаза застилают слезы, кто может различить, в чем разница! — Он понизил голос, но — на пониженных тонах — обрушился на племянника еще яростнее. — И не тебе меня осуждать. Или я не видел, как ты барахтался с Идиной дочкой, а это как, по-твоему? Тебе, значит, положено?
Теперь Майкл уже стоял в кровати на коленях.
— Видели?
— Да, видел!
— Это же совсем другое дело!
— Другое дело? — взревел Эпштейн.
— Когда человек женат — это совсем другое дело.
— Не тебе судить, другое или не другое. Ты имеешь жену, у тебя двое детей, а потом мало-помалу у тебя забирают все… — Ноги у Эпштейна подкосились, он рухнул поперек кровати Майкла. Майкл отклонился, в растерянности смотрел на дядю, не знал — ни что делать, ни как выказать осуждение: ему еще не случалось видеть, чтобы мужчина, вышедший из подросткового возраста, плакал.
4
Обычно по воскресеньям утро проходило так: в половине десятого Голди варила кофе, Эпштейн шел на угол — купить копченой лососины и воскресный выпуск «Ньюс»[75]. Когда лососина была на столе, бублики в духовке, а страница кроссвордов «Ньюс» в пяти сантиметрах от носа Голди, в кухню, позевывая, в халате до пят спускалась Шейла. Приступали к завтраку, Шейла стыдила отца: как он может покупать «Ньюс» — «набивать карманы фашистов». За окном гои тянулись к церкви. Ритуал этот оставался неизменным, вот разве с годами — что поделаешь — расстояние от «Ньюс» до носа Голди все уменьшалось, а антипатия Шейлы к «Ньюс» все увеличивалась: она выписывала «Пост»[76].
В это воскресенье, когда Эпштейн проснулся, до него донесся запах кофе. Когда он прокрался вниз — ему было велено, пока не сходит к врачу, принимать ванну в подвале, — минуя кухню, он различил запах копченой лососины. И наконец, когда он, уже побрившись и одевшись, вошел в кухню, его приветствовал шорох газетных страниц. Можно подумать, какой-то другой Эпштейн, его двойник, встал на час раньше и переделал за него все его воскресные дела. Вокруг стола под часами сидели Шейла, ее певец и Голди. В духовке грелись бублики, Шейлин певец, усевшись на стуле задом наперед, тем временем щипал струны гитары и пел:
Я так долго был на дне.
А считал, что на коне…
Эпштейн хлопнул в ладоши и перед тем, как сесть за стол, потер руки:
— Шейла, это ты принесла? — Он указал на газеты, на лососину. — Спасибо.
Певец вскинул глаза и, импровизируя, пропел:
Вышел я из дому рыбки прикупить… — и ухмыльнулся: шут он шут и есть.
— Заткнись, ты, — одернула его Шейла. Певец вторил ее словам — там, там!
— Тогда спасибо вам, молодой человек, — сказал Эпштейн.
— Его зовут Марвин, — сказала Шейла. — Для твоего сведения.
— Спасибо, Мартин.
— Марвин, — сказал певец.
— Слышу я уже не так чтобы хорошо. Голди Эпштейн оторвалась от газеты:
— От сифилиса мозги мягчают.
— Что, что?
— От сифилиса мозги мягчают…
Эпштейна точно подкинуло.
— Это ты ей такое сказала? — заорал он на дочь. — Кто ей такое сказал?
Певец перестал щипать струны. Все молчали: сговорились против него. Он схватил дочь за плечи:
— Отца надо уважать, поняла?
Шейла вывернулась:
— Тоже мне отец!
Ее слова отбросили его назад — вызвали в памяти шутку, которую Ида Кауфман отпустила тогда в машине, ее коричневое платье, весеннее небо. Он перегнулся через стол, приблизил лицо к жене:
— Голди, Голди, посмотри на меня! Посмотри на меня, на Лу!
Голди снова уставилась в газету, но держала ее так далеко от носа, что Эпштейну было ясно: она не различает букв; оптометрист сказал, что вдобавок ко всему у нее еще ослабли глазные мышцы.
— Голди, — сказал он. — Голди, и что, страшнее меня уже нет преступника? Посмотри мне в глаза, Голди. Ну, скажи, когда это евреи разводились? Когда?
Голди посмотрела на него, потом на Шейлу.
— От сифилиса мягчают мозги. Я не буду жить с пакостником.
— Мы во всем разберемся. Пойдем к раввину…
— Он тебя не узнает…
— Но дети, что будет с детьми?
— С какими детьми?
Герби умер, а Шейла, Шейла стала чужой; Голди права.
— Дети взрослые, они сами о себе позаботятся, — сказала Голди. — Шейла захочет, так она уедет со мной во Флориду. Я думаю переехать на Майами-Бич.
— Голди!
— Не кричи, — сказала Шейла, ей не терпелось ввязаться в склоку. — Разбудишь Майкла.
Голди — подчеркнуто церемонно — адресовалась к дочери:
— Майкл уехал утром. Повез свою Линду на денек в их коттедж в Белмаре.
— В Барнегате, — буркнул Эпштейн, выходя из-за стола.
— Ты что это сказал? — взвилась Шейла.
— В Барнегате.
Эпштейн решил уйти из дому прежде, чем к нему пристанут с расспросами.
В закусочной на углу он купил себе газету, сидел в одиночестве, пил кофе, глядел в окно — люди тянулись к церкви. Мимо прошла смазливая шикса[77], в руке она несла белую круглую шляпку, вот она нагнулась, сняла туфельку — вытряхнула камешек. Заглядевшись на нее, Эпштейн облил рубашку кофе. Девичья попка под обтягивающим платьем была круглой, что твое яблоко. Он смотрел на нее, потом ударил себя кулаком в грудь — так, словно молился, — и раз, и два, и три.
— Что я натворил! О Господи!
Допив кофе, забрал газету и пошел по улице. Куда пойти — домой? А есть ли у него дом? Он увидел, как на другой стороне улицы Ида Кауфман в шортах и лифчике вывешивает у себя на задах дочернино бельишко. Эпштейн огляделся, вокруг не было никого, кроме тянущихся к церкви гоев. Ида завидела его и улыбнулась. На Эпштейна накатила злость, он сошел с тротуара и в сердцах двинул через дорогу.
* * *
В полдень в доме Эпштейна услышали, как завыла сирена. Шейла оторвалась от «Пост» — прислушалась, посмотрела на часы.
— Уже двенадцать? У меня часы отстают на четверть часа. Скверные часы, отец подарил.
Голди Эпштейн листала «Нью-Йорк таймс», проглядывала объявления в разделе путешествий — за газетой по ее просьбе сходил Марвин. Она посмотрела на часы.
— И у меня на четырнадцать минут. Тоже, — сказала она дочери, — его подарок.
Сирена взревела еще громче.
— Бог ты мой, — сказала Шейла. — Конец света, да и только.
Марвин — он надраивал гитару красным носовым платком — тут же завел песню, страстную, самозабвенную негритянскую песню, о конце света.
— Тихо! — сказала Шейла. Навострила слух. — Сегодня же воскресенье. А сирену включают по субботам.
Голди сорвалась с дивана.
— А вдруг это воздушная тревога? Ой, только этого нам не хватало!
— Это полиция, — Шейла с горящими глазами метнулась к входной двери: она по политическим соображениям относилась к полиции враждебно. — Смотри, едут — да это же «скорая помощь».
Шейла выскочила на улицу, за ней — на шее у него все еще моталась гитара — Марвин. За ними — задники шлепанцев хлопали ее по пяткам — ковыляла Голди. Посреди улицы она обернулась: удостовериться — закрыта ли дверь, иначе от воров, им ведь что ночь, что день, букашек и пыли не уберечься. Когда Голди повернула голову, выяснилось, что бежать недалеко. «Скорая» остановилась напротив, у дома Кауфманов.
