— Шиобан… давай поговорим…
— Поговорим?! О чем нам с тобой говорить? Что мне прикажешь слушать? Мерзкие подробности? Лживые извинения? Боже, до чего ты жалок. Убирайся! Что бы ты ни сказал, ничего не изменишь.
— Нет, Шиобан! Нет! Прошу тебя, не делай этого. Я люблю тебя, я не могу без тебя. Я…
— Заткнись! Заткнись, ты мне противен. Я не шучу, Карл. Я не хочу с тобой говорить. Уходи.
Карл скривился; по щекам потекли слезы.
— Нет, Шабби, нет!!! — Он на коленях пополз к ней, обхватил ноги, всем телом вздрагивая от беззвучных рыданий. — Нет… нет! Я не уйду… это глупо… это была ошибка… она для меня ничто… Я дурак, Шабби… это слабость… безобразная ошибка. Прости меня, прости…
Зрелище распростертого у ее ног Карла пробило броню Шиобан, взорвало стену ледяной ненависти, которую она возвела вокруг себя.
— Я тебе верила! — Шиобан в голос зарыдала. — Верила, как… как… И спрашивала о ней-помнишь, в Шотландии? А ты? Сделал из меня дуру. Как ты мог?! Я все тебе рассказала о Рике. Все, до последней мелочи. Я была честна с тобой, почему ты не ответил мне тем же? Твое вранье — вот что хуже всего. Грязное, мерзкое вранье. Ты сделал ошибку, я сделала ошибку. Почему ты не признал свою? И почему… почему, Карл… почему ты так поступил? Да потому что я жирная, вот почему! «Ах, нет, Шиобан, ты прекрасна, я люблю тебя всякой!» Дерьмо! Ты мне врал. Ненавижу. Боже, как я тебя ненавижу. — Она задыхалась от рыданий.
Карл как безумный цеплялся за ее ноги.
— Прости. Прости. Прости. Господи, что я наделал.
— Разрушил все, вот что ты наделал, ублюдок. — Непривычное слово ядом обожгло губы. — Абсолютно все.
Оба на мгновение замерли — слившийся с ее ногами Карл и красная, с потемневшими от горя глазами Шиобан. Тревожный взгляд Розанны метался от одного к другому. Жалобно заскулив, собака ткнулась носом в макушку Карла. Он оторвал голову от коленей Шиобан, посмотрел на Розанну, поцеловал ее шелковистую морду и поймал взгляд Шиобан — в первый раз за этот страшный вечер. И понял, что надо делать.
Карл взял Шиобан за руку.
— Мы можем все исправить, Шабби. Нам хватит сил, уверен. Нам удастся выстоять. Кому-то не удается, но мы другие. Я на все готов ради этого, Шабби. Обещаю. Если хочешь, даже уеду на какое-то время, только не навсегда, прошу тебя, Шабби. Давай бороться. Нельзя позволить, чтобы все рухнуло из-за… из-за… такой глупости. Если сдадимся — не простим себе до конца дней. Пожалуйста, Шабби! — В его глазах стояла мольба. — Мы должны быть вместе, Шабби. Ты только представь: мы с тобой… и не вместе. Я где-то один… Ты где-то одна. Врозь. Это невозможно, Шабби… Ты можешь такое представить?
Нет. Она не могла. Мысль о том, что рядом не будет Карла, несла страх и боль. Но представить их снова вместе было еще труднее. Как ему верить? Он трахал соседку, сделал ей ребенка — неважно, что та не захотела рожать. Он лгал. Все время лгал. А она еще сравнивала его с Джорджем Вашингтоном, с человеком, не способным на ложь. А он обычный лжец. Сколько небылиц она наслушалась за эти годы? Остаться с ним? Превратиться в моральную калеку, не находить себе места, когда его нет дома? Раньше она жалела несчастных женщин, не доверяющих своим мужьям, — а теперь сама будет тайком выворачивать карманы, выпытывать, чем он занимался целый день, по минутам, принюхиваться к его одежде, распечатывать над паром подозрительные письма, висеть на параллельном телефоне и ежеминутно, ежесекундно искать подтверждений его любви? Нет. Уж лучше остаться одной. Шиобан отвернулась от напряженного взгляда Карла, выдернула руку и покачала головой:
— Нет. Все кончено. Карл взвыл.
— Нет! Нет! Прошу тебя, Шабби, не говори так. Ничего не кончено, ничего и никогда. Мы с тобой одно целое. Мы должны быть вместе, Шиобан, только вместе!
Мягко отстранив его руки, Шиобан поднялась с дивана.
— Я тебе больше не верю, Карл. Нельзя жить с тем, кому не веришь. А теперь… пожалуйста, очень прошу… собирайся и уходи. Если я тебе действительно дорога — уходи. Пожалуйста!
Очень медленно и тяжело Карл встал.
— Завтра, — сказал он. — Можно, я уйду завтра?
Шиобан непреклонно покачала головой. Поникший, сгорбленный, Карл поплелся в спальню, а она осталась в гостиной ждать и слушать, как открываются и закрываются дверцы шкафов, выезжают ящики комода, скрипит молния на чемодане. Звуки тоскливее трудно представить. Немые слезы струились по ее щекам.
Карл остановился в дверях, сгибаясь под тяжестью чемодана и горя. Шиобан хотелось спросить, куда он пойдет, но она себе запретила. Слишком нежно это прозвучало бы, слишком лично и… обыденно. На миг перед ее мысленным взором возник прежний Карл — тот, который легко взбегал по ступенькам каких-нибудь полчаса назад. В другой жизни они поужинали бы и сейчас смотрели кино, пили вино, обнявшись на диване. Обсудили бы его сегодняшнюю программу, а потом Шиобан рассказала, как движется ее работа со свадебными платьями. Кто-нибудь из них выгулял бы Розанну, и они заснули бы, согрев друг друга объятиями.
Так все и было бы, но в другой жизни. А в этой она, соскучившись без Карла, решила вспомнить, как они развлекались в Гленкое, нашла диктофон Рика и хохотала до слез, слушая шутки и бредовые идеи, что тогда рождались одна за другой. Голоса смолкли, но она не остановила пленку, потому что как раз готовила ужин и выпачкала руки. А потом… зазвучал бред. Она подумала, что это шутка Карла и Тамсин, — и перемотала пленку. Ей стало плохо, физически плохо, и она едва успела добежать до туалета, где ее вывернуло наизнанку. Она остужала лицо водой и долго боролась с яростью, но та в конце концов победила, и Шиобан на добрый час обезумела, круша все, что попадалось под руку. Вот она, ее нынешняя жизнь. Вот она, реальность, — Карл в дверях, с чемоданом, готовый покинуть их общий дом.
— Я тебе позвоню, — прошептал он.
— Нет, — возразила она. — Нет. Звонить не надо.
— Я тебе позвоню, — повторил Карл. Розанна вдруг спрыгнула с дивана и прошлепала к нему.
Карл присел на корточки, обнял ее, шепча что-то на прощанье, всхлипывая, содрогаясь от слез. Потом выпрямился, еще раз взглянул на Шиобан и вышел. Звук хлопнувшей двери эхом прокатился по разгромленной квартире.
Шиобан медленно повернулась, медленно прошла к окну. Она смотрела, как он открывает багажник старенького «эмбасси», кладет чемодан и обходит машину…
У дома он притормозил и поднял голову. Взгляды их встретились на один-единственный миг, и в глазах обоих стояла вселенская боль. Взвизгнув тормозами, «эмбасси» завернул за угол и покинул Альманак-роуд.
В тысячный раз за последние полчаса Ральф глянул на голую стену студии с единственным украшением в виде часов. Восемнадцать минут шестого. Скоро можно выходить. Собственно, можно прямо сейчас, чтобы не торопиться. Подумаешь, доберется до «Бэйсуотер» чуть раньше — погода отличная, подождет у метро. Мало ли, вдруг Джемм тоже выберется пораньше?
Он выключил радиоприемник, сунул в рюкзак, подхватил свитер и пальто со стула у обогревателя, где они грелись целый день, оделся, выключил свет и вышел из студии.
Коридор с белыми бетонными стенами был промозгл и полон звуков — клекота швейных машинок, приглушенного магнитофонного джаза из соседней с его студией швейной мастерской. Прыгая через две ступеньки, Ральф проскочил лестницу, затем темный внутренний дворик, миновал Мюррея — как всегда безмолвного и недвижного охранника — и вылетел на вечно шумную Кэйбл-стрит.
Еще один бесплодный день. Еще один бесплодный день канул в вечность. Даже кисть в руки не взял. Сначала битый час ходил из угла в угол, набираясь храбрости для звонка. А когда дошел до телефона-автомата в конце коридора и поговорил-таки с Джемм, работа вылетела из головы окончательно. Весь день он метался по студии и считал минуты. Что делать, черт побери, что же делать? Дружба и любовь рвали его на части.
Смит, задница ты тупая, трахальщик хренов, чтоб тебе провалиться. Какого черта ты все мне рассказал? Кто тебя за язык тянул? Ха! В том-то весь парадокс. Смит рассказал Ральфу, потому что Ральф — его лучший друг. Кому ж и рассказывать, если не Ральфу? А Ральф, с тех пор как в квартире появилась Джемм, напрочь забыл об этом немаловажном факте. Для него Смит из лучшего друга превратился в соперника, противника. Смит стоял на пути к счастью, и Ральф перестал видеть в нем друга. Сейчас его жег стыд, но куда сильнее жгла злость на Смита за ту лавину ребяческой радости, которую тот обрушил на его голову по возвращении из своего «конструктивного» отдыха.
Смит был сам не свой с того момента, как появился на пороге квартиры в воскресенье вечером, — орал, раздражался по любому поводу, размахивал руками и без умолку поносил «этих идиотов», своих коллег. Однако как только за Джемм закрылась дверь ванной, он с видом заговорщика повернулся к Ральфу и выдохнул со счастливой ухмылкой от уха до уха:
