— Ситуация переменится. Ажиотаж, телекамеры, полчища новичков — это ненадолго.
— Вот и хорошо.
— Вот и хорошо, — повторил Терри.
— Мы никуда не денемся.
— Мы покеристы, — сказал он.
Они присели в зале у водопада, взяли газировки и сухариков. Терри Чен был в тапочках на босу ногу — шлепанцы с эмблемой отеля, бесплатные, из номера. Игнорировал сигарету, тлеющую в его пепельнице.
— Есть подпольная тусовка: покер для своих, высокие ставки, лучшие города. Словно запрещенная религия, которая расцветает вновь. Пятикарточный стад-энд-дро [27].
— Наша старая игра.
— Тусовок две — в Финиксе и в Далласе. В этом, как его, районе Далласа. Респектабельном.
— Хайленд-парк.
— Люди в годах и со средствами, сливки общества. Игру понимают и уважают.
— Пятикарточный стад.
— Стад-энд-дро.
— У тебя дело идет. Выигрываешь по-крупному, — сказал Кейт.
— Обдираю их как липку, — сказал Терри.
По огромному залу, чем-то напоминающему карусель, струились толпы: постояльцы отеля, игроки, туристы, те, кто шел в рестораны, в шикарные бутики, в художественную галерею.
— А тогда ты курил — ну, когда мы играли?
— Не знаю. Ты мне скажи, — сказал Терри.
— По-моему, только ты один и не курил. Помню: несколько сигар, одна сигарета. Но сигареты, по-моему, курил не ты.
— Иногда — проблесками, время от времени — Терри Чен, сидящий здесь, рядом, вновь казался человеком из квартиры Кейта: тем самым, который за ломберным столом после партий в хай-лоу проворно и красиво делил фишки. Такой же, как все в их компании, только в карты играл лучше и, по сути, был им совсем не чета.
— Видел этого за моим столом?
— В хирургической маске.
— Выигрывает солидно, — сказал Терри.
— Тенденция распространится, могу себе представить.
— Ага, маски.
— В один прекрасный день в масках придут трое или четверо.
— Никто не поймет почему.
— Потом их станет десять. И еще десять прибавятся. Как у велосипедистов в Китае.
— Ну да, — сказал Терри. — Вот именно.
Оба угадывали, куда клонит собеседник, следуя за его мыслями по кратчайшему пути. Их окружал бессловесный гам, который так глубоко впитался в воздух, стены и мебель, в кожу завсегдатаев, что стал почти неотличим от полного безмолвия.
— По сравнению с турнирной тусовкой — кой-какое разнообразие. Пьют они выдержанный бурбон, а где-то за перегородками, в соседних залах, сидят их жены.
— Даллас, значит.
— Он самый.
— Не знаю, что тебе ответить.
— В Лос-Анджелесе зарождается тусовка. Игра та же — стад-энд-дро, публика помоложе. Вроде первых христиан в подполье. Подумай насчет моей идеи.
— Даже не знаю. Похоже, в таких сферах мне и двух вечеров не продержаться.
— Мне кажется, это был Ромси. Только он, — сказал Терри, — курил сигареты.
Кейт уставился в точку на расстоянии сорока футов — на водопад. И сообразил, что не знает, настоящий это водопад или иллюзия. По воде не бежит рябь, а журчание запросто может оказаться оцифрованной записью, как и сами струи.
Он сказал:
— Ромси курил сигары.
— Ромси курил сигары. Да, наверно, ты прав.
Несмотря на всю свою расхлябанность, на плохо сидящую одежду, на неспособность сориентироваться без карты в закоулках отеля и на окрестных променадах, Терри целиком принадлежал этому миру. Математическое правило соответствия здесь не действовало. Ни один элемент не рассматривался в контексте другого. Независимо от места проведения турнира, от города, от призового фонда все было едино. Кейт понимал, отчего так. И предпочитал этот мир играм в кругу своих — светской болтовне и икебанам, которые приносят жены игроков. Игры для избранных тешат тщеславие Терри (сказал себе Кейт), но не идут ни в какое сравнение с неделями, проведенными в анонимности, среди людей без биографий.
— Ты на этот водопад когда-нибудь смотрел? Верилось, что перед тобой вода, настоящая вода, а не спецэффекты?
— Я об этом не думаю. О таких вещах тут думать не полагается, — сказал Терри.
Его сигарета выгорела до фильтра.
— Я работал в Среднем Манхэттене. Не испытал удара, который испытали другие там, в Нижнем, где был ты, — сказал он. — Мне говорили — сказал кто-то, — что мать Ромси… Как там оно было? Она отнесла ботинок. Отнесла один его ботинок. Бритвенное лезвие тоже отнесла. Поехала к нему на квартиру и взяла. Собрала то, на чем могли сохраниться образцы ДНК — волосы, чешуйки кожи. Повезла на какой-то склад, где опознавали по пробам.
Кейт не отрывал глаз от водопада.
— Через день-два снова туда поехала. От кого же я слышал? Еще что-то отвезла — не знаю что, зубную щетку. И еще раз съездила. Отвезла еще что-то. И снова поехала. Потом лабораторию куда-то перенесли. Тогда она ездить перестала.
Терри Чен, прежний Терри, никогда не был столь разговорчив. Не рассказывал историй, даже самых коротких, — это было бы недостойно его нечеловеческой, как считал сам Терри, выдержки.
— Я говорил людям. Когда обсуждали, кто где был в тот момент, где работал. Я сказал: «В Среднем Манхэттене». Это звучало сухо. Нейтрально, точно Средний Манхэттен — захолустье безвестное. Я слышал, он из окна выпрыгнул. Ромси.
Кейт всматривался в водопад. Лучше, чем жмуриться. Зажмуришься — что-нибудь встанет перед глазами.
— Ты ведь на время вернулся в юридическую фирму. Мы с тобой тогда разговаривали, я помню.
— Не в юридическую — другая фирма.
— Непринципиально, — сказал Терри.
— Верно сказано — непринципиально.
— Но теперь мы здесь, и, когда ажиотаж схлынет, мы останемся.
— Ты до сих пор в Интернете играешь.
— Да, играю — уже не могу без этого. Мы никуда не денемся.
— И малый в хирургической маске.
— Да, этот — точно.
— И женщина-моргунья.
— Моргунью я не видел, — сказал Терри.
— Когда-нибудь я с ней заговорю.
— Карлика ты видел.
— Всего раз. Он быстро свалил.
— Карлика зовут Карло. Проигрывает по-крупному. Единственный игрок, которого я знаю по имени, если не считать тебя. Знаю, как его зовут, потому что он карлик. Нет других резонов знать.
У них за спиной журчали ряды игровых автоматов.
Услышав новость по радио — школа номер один, много детей, — он понял, что должен ей позвонить. Террористы захватили заложников, штурм, взрывы — это в России, где-то далеко, сотни погибших, много детей.
Она говорила тихим голосом:
— Они не могли не знать. Сами срежиссировали ситуацию, другой исход был невозможен… и дети. Просто не могли не знать. Пошли умирать. Специально срежиссировали ситуацию, там, где дети, и знали, чем кончится. Не могли не знать.
На обоих концах провода — безмолвие. Погодя она сказала, что на улице тепло — под тридцать градусов. Добавила, что у мальчика все в порядке, все как всегда. В ее голосе звучали нервные нотки, а затем повисла новая пауза. Он пытался вслушаться в ее фразы, найти между ними связь. Безмолвие наслаивалось, и он начал видеть себя со стороны: на том самом месте, где и стоял в реальности, в каком-то гостиничном номере, в каком-то отеле, в каком-то городе, с телефоном в руке.
Она сказала ему: как показали анализы, все в норме. Никаких признаков ухудшения. Она все время твердила «в норме». Хорошее выражение, говорила. Приносит колоссальное облегчение. Никаких повреждений, кровотечений, инфарктов. Она зачитывала ему результаты, а он стоял посреди номера и слушал. Столько разных мелочей, которые надлежит перечислить. Хорошее слово — «инфаркт». А потом она сказала, что как-то не совсем доверяет результатам. Пока вроде полный порядок, а дальше? Он сказал ей — как уже много раз говорил, — что она сама себе выдумывает страхи. Это не страх, сказала она, просто скептицизм. У нее все хорошо. Морфология нормальная, сказала она, цитируя результаты анализов. Чудесное выражение, но как-то не верится, что относится к ней. Тут дело в скептицизме, сказала она, «скептицизм» — это из греческого, от слова «скептик». И заговорила о своем отце. Она была слегка пьяна — не то чтобы в стельку, но в полстельки — определенно. Выше этого градуса никогда не напивалась. Она рассказывала о своем отце и справилась об его отце. А потом со смехом сказала: «Послушай», и начала считать вслух, нараспев, весело декламировала.
Сто, девяносто три, восемьдесят шесть, семьдесят девять.
Он скучал по мальчику. Ни мальчик, ни он не любили говорить по телефону. Как разговаривать по телефону с ребенком? С ней он разговаривал. Иногда они разговаривали за полночь — по ее времени, или за полночь — по его. Она описывала, в какой позе лежит: калачиком, рука между ног, или широко раскинувшись на покрывале, с телефоном на подушке, и он слышал, как она бормочет в удвоенной дали, с рукой на груди, с рукой между ног, и видел ее так отчетливо, что голова прямо разрывалась.
