— Что вы имеете в виду? — допытывается журналистка.
— А то, — поясняет Билли. — что эта картина не подведет меня в любом случае. Ее громкий успех станет моим отмщением Голливуду. А провал — моей местью за Освенцим.
Тишину в зале трудно описать. Она накатывает внезапно, подминая под себя всех и вся. Длится тишина секунд восемь или девять — до тех пор, пока кто-то из журналистов не начинает нервно смеяться, — но кажется, что много, много дольше. Она звучит, эта тишина, а ее гармония и текстура куда сложнее и насыщеннее, чем в любой музыке, какую я когда-либо слышала.
Как бы мне хотелось записать эту тишину. Она бы отменила за ненадобностью всю музыку в мире, и в первую очередь мою собственную.
Вскоре я выключила компьютер и спустилась вниз узнать, не вернулась ли Фран.
ПАРИЖ
Домой Фран вернулась лишь под вечер.
Я сидела на диване в гостиной, перебирая содержимое картонных коробок.
Услыхала, как открылась входная дверь, потом шаги Фран, она прошла на кухню и положила что-то на стол. На сей раз я не бросилась к ней с расспросами. Подумав хорошенько, я поняла, что чересчур на нее наседаю. Зря я приставала к ней с разговорами. Только этого ей не хватало — матери, от которой спасу нет. Захочет поговорить, прекрасно. Но ни торопить Фран, ни теребить ее вопросами я не стану.
Я опять наклонилась над коробкой и выудила со дна конверт из плотной бумаги, набитый фотографиями. Старыми фотографиями, сделанными в Италии в конце 1980-х. К тому времени мы с Джеффри были женаты несколько лет. Точно не помню, в каком году мы решили отдохнуть в Апулии, и моя мать (потому что Джеффри такой чудесный человек) приехала к нам на неделю. Вот они мы, втроем, на ступенях собора в Лечче. Лицо у матери спокойное, улыбчивое — впервые за семь с лишним лет…
— Привет, — раздался голос Фран.
Я вздрогнула от неожиданности, не услышала, как она вошла в комнату.
— О-о, здравствуй, — улыбнулась я.
— Что ты делаешь?
— Роюсь во всяком старье, что хранилось у мамы.
Фран села рядом со мной, вынула снимок из конверта:
— Ищешь что-нибудь конкретное?
— Письмо, которое я отправила ей из Франции. Оно должно быть где-то здесь.
Фран, разглядывая снимок, прыснула:
— Ну и прическа у тебя!
— Очень модная по тем временам, — с достоинством ответила я. Аккуратно вытянула фотографию из руки дочери и заменила другой, сделанной лет пятнадцать назад. — Вы с сестрой здесь очень хорошо получились.
И правда, девочки смотрелись очень мило (тогда им было девять лет), такие симпатяги, но фотография с моей матерью была еще лучше. Она сидела на скамье в парке — Гайд-парке, вероятно, — обнимая своих внучек. Поразительно, но на этом снимке она выглядела много моложе, чем на предыдущих фотографиях. Тень вдовства, омрачавшая ее лицо, рассеялась, уступив место счастливому возбуждению, когда она стала бабушкой. Словно моя мать заразилась в легкой форме бойкостью своих маленьких внучек, их непосредственностью и неуемным любопытством ко всему, что их окружало.
— Я скучаю по ней, — вздохнула Фран. — Ужасно скучаю.
Она попросила прощения за то, что наорала на меня утром, обняла и отправилась наверх к себе в комнату. А я продолжила искать письмо, которое я написала маме много лет назад. Пока я рылась в старых бумагах, в голове у меня мелькали разные мысли, и я вдруг поняла, что Фран было бы проще и легче обсудить ее нынешнюю трудную ситуацию с моей матерью. Вот почему ее фраза «Я скучаю по ней» звучала столь проникновенно. Кое-что еще пришло мне в голову. Странно, как порою самые важные и дельные соображения возникают, когда ты занята чем-то обыденным, но при этом какая-то часть сознания сосредоточена на совершенно иной проблеме. Я припомнила подслушанный мною телефонный разговор Фран этим утром и интонацию мученицы, с которой она твердила «не знаю» в ответ на вопросы Джулии. И меня осенило: когда тебя спрашивают, хочешь ты оставить ребенка или нет, а ты отвечаешь «не знаю», на самом деле ты отлично знаешь, чего хочешь.
Эта мысль подкрадывалась ко мне исподтишка, медленно набирая вес и мощь, ошарашивая своей очевидностью, пока я, позволив себе сделать паузу, любовалась чудесным снимком моих дочерей и их бабушки на скамейке в парке, прежде чем сунуть фотографию обратно в конверт.
Не прошло и пяти минут, как я нашла то, что искала: мое письмо к матери (одно из считаных — почему-то я редко баловала ее письмами), написанное во Франции тем необыкновенным летом 1977 года. И стоило мне прочесть первые строчки, как меня словно по волнам времени перенесло в безжалостно солнечный август, на съемки финальных сцен «Федоры» и в заключительный этап моего знакомства с мистером Уайлдером.
* * *
9 августа, 1977
Отель «Амбассадор»,
Шербур
Дорогая мама.
Огромное спасибо за письмо, заставшее меня в Мюнхене, и весьма вовремя, поскольку дней пять тому назад мы переместились во Францию. Приятно получить весточку от тебя и узнать, что у вас новенького.
Рада, что с папиными анализами, по словам врача, все в порядке.
Спасибо и за статью из To Βήμα[42]. Однако, уверена, не мне тебе рассказывать о том, что надо с осторожностью верить напечатанному в газетах. С этим журналистом я общалась лично во время съемок в Нидри. По-моему, он наглец, который жаждет прославиться и поэтому пристает с расспросами к кому ни попадя (в том числе ко мне) о нашем фильме в надежде сочинить забористую статейку. Неправда, что две актрисы, исполняющие главные роли, терпеть друг друга не могут. Неправда, что у мистера Уайлдера не складываются отношения со съемочной группой. Каждый день на протяжении полутора месяцев и даже дольше я нахожусь на съемках и могу тебе сказать, что все у нас идет гладко. Статья этого нахала возмутила меня до крайности! Утешает только то, что никто в съемочной группе не знает греческого, а следовательно, и не прочтет этот пасквиль.
Итак, мы близимся к финалу нашего захватывающего киноприключения.
На прошлой неделе мы перелетели из Мюнхена в Париж, и из аэропорта нас отвезли в отель — ПОТРЯСАЮЩИЙ отель, скажу я тебе. Называется он «Рафаэль» и находится в одном из самых красивых районов Парижа, всего в нескольких минутах ходьбы до Триумфальной арки. Честное слово, вряд ли в Афинах существует нечто подобное. Мебель в моем номере очаровательно старомодная. Та самая мебель, когда на стульях полосатые сиденья и шторы тоже полосатые, очень плотные шторы, тяжелые, и ты раздвигаешь их, дергая за шнур с большой золотистой кисточкой на конце. В моем номере есть ванная комната с душем и ванной и даже с биде! Которым я до сих пор не пользовалась, потому что не очень понимаю, как с этим обращаться. (Вчера вечером за ужином мистер Уайлдер рассказал нам смешную историю про биде. Когда он в последний раз снимал фильм в Париже, жена попросила его купить биде и переслать ей по морю в Соединенные Штаты. Но вместо биде он послал ей телеграмму: «Невозможно раздобыть биде — предлагаю делать стойку на руках под душем».) Вид из моего окна не самый красивый — всего лишь обычный переулок, — но я не жалуюсь. Каждое утро, просыпаясь, я не сразу соображаю, где я, неужели и правда в Париже или мне это только снится в волшебном сне?
Впрочем, как ты поймешь по адресу в верхнем уголке письма, на данный момент я не в Париже, потому что наши декораторы пока не подготовили площадку для съемок большой похоронной сцены на киностудии «Булонь» и кое-кто из нас отправился на побережье Нормандии, где завтра начнутся съемки еще одной важной сцены. В здешнем отеле не слишком уютно — расположен он прямо напротив большого торгового порта, — но надолго мы здесь не задержимся. Сцену будут снимать на прилегающем пляже, и отснять ее нужно на рассвете, а затем мы опять упакуем чемоданы и вернемся в Париж.
