— Нет, просто интересно. Так как?
— Нет.
— И почему же?
— Никто еще меня об этом не спрашивал, но я придерживаюсь на этот счет твердого убеждения. Вот предположим, Райнер: попадется билет, в котором совпадают все цифры, кроме одной. Представляете, какое меня постигнет разочарование? Зачем добровольно устраивать себе такую встряску, да еще платить за это деньги?
— Так я и думал. Спокойной ночи, Лиз.
— Доброй ночи, Райнер. Я вымоталась — нет слов.
На ночном столике красовалась оставленная заботливой горничной тарелочка печенья. Спокойной ночи.
Офис Райнера был серым и скучным, как все чиновничье, и даже Вена в завитках лепнины оказалась бессильна перед бюрократическим формализмом. Панельные стены, выкрашенные в синий, серый или зеленый цвет, потускнели от никотина. Прозрачные стеклянные перегородки разбивали помещение на множество конторок. Пожалуй, только отсутствие обитых тканью переборок на стенах и молчаливых плакатов, побуждающих к продуктивному труду, спасало участок от полного сходства с «Системами наземных коммуникаций». И еще сигаретный дым. Если задуматься, самое необычное в Вене не выпечка, которой здесь забито все, а сигаретный дым. Это все равно что расставить на каждом углу плевательницы. Интересно, а до чего дальше у нас додумаются — будут клеймить краской за прелюбодеяние?
Мое появление вызвало маленькую сенсацию в духе «Взгляните, вон та самая фрау, которая заблокировала франкфуртский аэродром пять дней назад».
— Прошу, проходите, Лиз. — Райнер пригласил меня в кабинет. У него на столе стояла чашечка кофе и неизменное печенье.
— Райнер, а что у вас за ситуация со сладостями?
— Что вы имеете в виду?
— Куда бы я ни пошла, везде угощают выпечкой. Вы что, таким образом пытаетесь высвободить подсознание?
— Насчет подсознания не скажу, а вот высвобождению умных мыслей и воспоминаний сахар способствует.
— Так, значит, все-таки есть умысел?
— Что вы подразумеваете под умыслом?
Я заметила, что сотрудники за стеклянными перегородками изо всех сил стараются на меня не глазеть.
— Не обращайте внимания на коллег, — посочувствовал Райнер. — Вы — знаменитость. А нас знаменитости балуют не часто. — Он вынул из ящика стола черный виниловый фотоальбом, но открывать его не спешил.
— Это для меня? — поинтересовалась я.
— Да. И все же не будем торопиться. — Полицейский закурил и сказал: — Лиз, вчера мы провели очень милый вечер в неформальной обстановке и решили до поры оставить и Рим, и герра Кертеца.
— Это было очень любезно с вашей стороны. Спасибо. Вечер действительно удался.
— Лиз, вы прилетели, чтобы встретиться со мной. Я могу догадываться, что с герром Кертецом вас связывает нечто серьезное.
— С Клаусом Кертецом? Да.
— В этом кабинете звуконепроницаемые стены. Я бы попросил вас сообщить все, что мне нужно знать об этом человеке.
Что я могла сказать? Этого момента он ждал давно. Я судорожно сцепила руки на груди, будто защищаясь. Из альбома выглядывал краешек фотографии, и я различила небесно-синий фон — тот же, что и на цифровом кадре, с которого началась эта одиссея.
Тонкой голубой полоски оказалось достаточно. Я начала всхлипывать и пыхтеть против своей воли: впервые в жизни у меня случился нервный припадок, и я выглядела не лучше, чем Скарлет Хэлли на высоте пяти миль от Рейкьявика. Мне пришло в голову, что, как и бедная девочка на борту «Боинга-747», как и Джереми на диване в моей квартире, я, наконец, нашла место, где почувствовала себя в безопасности, и нервы сдали. Перед этим щетинистым «еврократом», похожим на сокамерника Вацлава Гавела, меня понесло, и я заплакала навзрыд — никогда в жизни не позволяла себе так распускаться. Не представляю зрелища более отвратительного: размазываю по лицу слезы и, сама того не желая, устраиваю сцену.
Когда я успокоилась, Райнер протянул печенье и подлил кофе.
— Я так и знал: здесь скрывается нечто серьезное. Может быть, вы расскажете мне, что произошло?
От сахарозы думать стало легче, и я выложила все как на духу: Рим, Джереми. Через час, к концу повествования, я была выжата как лимон, и Райнер предложил:
— А давайте-ка сходим перекусить.
Мы прогулялись до бистро, и Байер старался не поднимать серьезных тем, что меня вполне устраивало. Вена — поразительный город, мечта любого отдыхающего, а вместе с тем орды туристов лишают ее очарования. Что бы подумали благочестивые горожане прошлых столетий при виде тысяч потных, полуголых зевак, снующих по их соборам как полчище зудней?
Уже в бистро настроение Райнера изменилось. Он сказал:
— Наверное, жаль, что Вена в свое время не пострадала от бомбежек. Здесь все такое древнее, кошмар. Иногда я немцам почти завидую — им хотя бы представился случай создать что-то новое. — Герр Байер умолк. — Извините. Я, видимо, страшные вещи говорю. Просто мне очень хочется, чтобы однажды прилетел НЛО и унес с собой весь город. Надеюсь, когда-нибудь китайцы додумаются выкинуть нечто подобное. — Он стал внимательно просматривать меню, которое читал по долгу службы уже, вероятно, в сотый раз. — На благосостояние мы не жалуемся, так уж случилось. А когда у людей нет проблем, они норовят их себе создать. — Он взглянул в окно. — Поедим, пожалуй.
На ленч мы заказали луковый суп с сыром грайяр, салат, бифштекс и картофель фри; нас без промедления обслужили.
— Ну и, — поинтересовался Райнер, — как поступим с господином Кертецом?
— Что ж, я хочу с ним встретиться.
— Но я почти ничего о нем не рассказывал.
— Это не важно.
Райнер умолк и принялся за еду. Я перестала жевать и уставилась на копа; победа была за мной и полицейский произнес:
— Полагаю, не в моей власти вам препятствовать.
— Вот именно. Расскажите о нем.
— Хорошо.
— Наш знакомец за решеткой?
— Нет.
— Этот человек — преступник?
— Формально — нет. В молодости стащил что-то по мелочи, но после двадцати — ничего противозаконного. Если ты первый раз украл в двадцать пять, то до пятидесяти и монетки не стащишь. Он чист. По крайней мере в смысле криминала.
— Тогда в чем же дело?
Райнер наполнил бокалы минеральной водой.
— Если можно так выразиться, он нарушает общественный порядок. Кертец докучлив, однако его действия не подпадают под какую-либо статью.
— О чем именно идет речь?
— Кертец разговаривает сам с собой на улице.
— Ну, такое и у меня грешным делом случается. По телефону вы упомянули о нападениях на женщин. Мне кажется, это довольно серьезное обвинение. Что вы имели в виду?
— Нападения не носят сексуального характера.
Подобного услышать я не ожидала.
— Вот как! А тогда что?
Райнеру явно не хотелось говорить, но усилием воли он выдавил из себя:
— Насилие на религиозной почве.
— Что?
— Никакого маскарада или фанатизма. Герр Кертец выбирает определенных женщин — мы так и не определили, по какому принципу — с мыслью, что им необходимо… э-э… религиозное перевоспитание.
— Это какая-то австрийская форма католицизма?
— Нет. Он вырос в семье протестантов, но явной приверженности к какому-либо вероисповеданию не проявляет.
— Очередной Чарльз Мэнсон12?
— Нет.
— Тогда что же — он беден и вымогает деньги?
— Отнюдь. Семейство активно ему помогает. Да и по профессии он дантист, притом преуспевающий.
— И что же Кертец делает с женщинами, которые… «перешли ему дорожку»?
— Ходит за ними по пятам и задает всякие вопросы.
— Например?
Райнер изобразил на лице крайнее напряжение, показывая, что припоминает «ходовые» выражения Клауса Кертеца.
— Ну, скажем так: «Ваша жизнь слишком проста. Вам заморочили голову, и вы боитесь прислушаться к внутреннему голосу, понимаете?»
— Ну и?…
— «Вы должны как можно скорее измениться, иначе ваша душа застынет и никогда не оттает. Знайте это. Разве вы сами о таком не задумывались?»
— Звучит вполне мирно.
— Лиз, вы представьте себя заурядной женщиной, у которой вся жизнь — работа, дом, магазин; и вдруг перед ней предстает этот… — Райнер воздержался от грубого словца, однако я прекрасно поняла: Клаус Кертец для него, что приличное бельмо в глазу.
— Так, выходит, он маньяк?
— Нет. Маньяк зацикливается на жертве, а герр Кертец живет обычной жизнью, пока какая-нибудь несчастная не перейдет ему дорогу. Вот тогда что-то в нем пробуждается, и он начинает действовать.
— А какой типаж его интересует?
— Как правило, ровесницы; поначалу никто не возражает, поскольку этот парень высок, строен и очень хорош собой.
— Господин Кертец когда-нибудь донимал мужчин?
— Нет. Мы несколько раз его допрашивали — забавно, он считает, что мужчины заведомо обречены, все до единого, и поэтому возиться с ними бессмысленно. Только женщин можно спасти. Оттого их и рождается чуть больше, а значит, у человечества еще есть надежда. Он постоянно апеллирует к статистике.
