А однажды Сашка показал учителю цветную фотографию (вернее, не цветную, а чуть-чуть подкрашенную от руки). Спросил: «Красивая?» Тот сказал, что да, красивая. Но малость огорчился. Лицо у Сашиной девушки было бесчувственное, выключенное какое-то. Такое бывает у официанток, у кондукторш, кому люди сильно надоели.
И они с Аней подумали, что обязательно надо эту девушку в дом позвать, познакомиться и посмотреть — так оно есть или показалось…
Потом Сашка привел ее, эту самую Катю. И она жестяным голосом говорила: «Вот мы с Сашей распишемся, но все равно на танцы ходить будем, чтоб не погрязнуть». А еще она говорила: «Я его в инженера толкать не стремлюся, пусть лучше на общественной линии выдвигается».
По всему выходило, что фотокарточка соответствует. И Аня сильно огорчалась: «Ой, Вань, она же нашего Сашку обкрутит». А Иван Сергеич отвечал, что в таких делах советчиков быть не может. Но тоже огорчался…
Словом, Сашка был совсем уже свой человек. И тут влез этот Казанец. Развратитель, действительно жаба! Он сманил пацана к себе на четвертый участок.
— Хватит, — говорит, — в коротких штанцах ходить, я тебе дам широкое поле деятельности. Я тебя допущу даже до нержавейки
Конечно, нержавейка — это класс. И, конечно, пацану себя доказать хочется. Но рано же…
Иван Сергеич кинулся к Казанцу. Узнал даже, как его имя-отчество, чтоб было уважительно:
— Слушай, Степан Ильич, я тебя прошу, не порть мне парня, это особый парень!
Тот смеется… А Сашка молчит. Будто не про него разговор.
Вечером пришел в гости, принес Ане коробку конфет «Василек».
— Вечное, — говорит, — спасибо вам, Иван Сергеич, за внимание. Никогда не забуду… Но желаю идти выше…
И, видно, желание у него очень большое. Больше его самого весит.
Еще раз пошел Иван Сергеич кланяться Казанцу. Чтоб тот хоть присмотрел за Сашкой, не давал зарываться или, не дай бог, халтурить (к чему есть некоторая склонность).
Смеется Казанец… Ну точно как этот сегодняшний Судов.
— Обеспечим, — говорит, — дитю счастливое детство. Но интересно знать, чего это ты так волнуешься?
Просто счастье, что Иван Сергеич договора на Сашку не заключал и не брал денег… А то бы получилось, вроде он за какую-то свою выгоду болеет.
Десять дней держался Мирненко, не шел на четвертый участок.
Правда, знакомых спрашивал: «Как там мой оголец — беленький такой, уши врозь…» А потом все-таки проявил слабость, потащился в хозяйство Казанца…
Видит: Сашка, как бог, сидит на высоком месте, на пятнадцатой отметке, и нержавейку режет. Очень художественно режет, как артист. Но малость небрежно — испортил ему руку этот Казанец.
Смотрит Иван Сергеич внимательнее и видит: электроды у Сашки не те. Они только на черную сталь годятся, больше ни на какую.
Он себе режет, а после кому-то придется горбатить, наждаком зачищать кромки. Но и это бы еще туда-сюда… Главное — хром у него выгорает и концы углеродит. Это самое противное, потому что выглядит все нормально, не подкопаешься, но надежности нет, а тут же потом будет химия, агрессивная среда…
Ей-богу, уж лучше бы они прямо халтурили, как-нибудь нахально и грубо, без этих тонкостей.
Иван Сергеич просто в ярость пришел.
— Всё, — сказал он. — Я тебе приказываю, Сашка, чтоб больше сюда ни ногой, в этот шарашмонтаж…
Тут подошел Казанец. Веселый — только что не хохочет. (И почему им, таким, всегда весело?! Вот Судову сегодня тоже было весело…)
— Ну, — говорит Казанец, — комедия. Наверно, он, Саша, твой отец незаконный. Иначе почему он к тебе липнет, не отстает?
Но Иван Сергеич тогда был действительно поспокойней, чем сейчас. Он ничего себе не позволил, только спросил:
— А правда, Саша, почему я к тебе липну?
Но Саша ничего не ответил. Опустил голову и молчит…
— Ну ладно, — сказал тогда Иван Сергеич, — я пошел.
И он пошел… И уже больше никогда не случалось им с Сашкой беседовать. Встретятся иногда на улице или в столовке — оба отворачиваются, — боятся разговору. Неизвестно даже, кто больше боится…
Ане Иван Сергеич сказал, что Сашку министерство услало на Шпицберген. «Телеграмма, понимаешь, улетел, не успел проститься… И письма оттуда идут по полгода в связи с полярной ночью». А Аня сказала: «Ладно, Вань, ничего, ты не расстраивайся зря».
Она все, все понимала! Это он, Иван Сергеич, много чего не понимал… Но теперь уж не исправишь, не объяснишь, не попросишь прощения…
Как он ее обидел однажды! Это было в позапрошлом году — Иван Сергеич точно помнит, — в мае, числа пятого или шестого… Он сказал тогда: «Это на тебя оккупация повлияла. Привычки ихние…»
И она сразу сникла, сжалась и посмотрела на него как виноватая. А в чем она была виновата? В том, что знала — жизнь ее кончается, — и мечтала хоть сколько-нибудь пожить своим домом. Да никаким не домом даже, просто в отдельной квартире, без соседей, без ночного топота в коридоре, без очереди у плиты и умывальника…
Она сказала, что по списку они уже прошли, надо сходить в ЖКО, как-нибудь договориться. Вот Елкин договорился — и дали ему две прекрасные комнаты, почти двадцать три метра. А они с Петей, как птенцы какие-то, ждут, пока оно само прилетит. А там уж, женщины говорят, все тихонько распределили, остались одни подвалы, где капуста лежит.
И вот он обругал Аню… А вечером пришел сосед по бараку, Вася Попов, и говорит: «Надо, Сергеич, идти в ЖКО, иначе на бобах останемся».
Вот кого позабыть нельзя, так это Костюченко из ЖКО. Сперва он стал им политграмоту читать: мол, все трудящиеся ждут, и многим похуже, чем вам, например матерям-одиночкам, и одной очереди мало, нужно еще иметь наличие жилфонда…
Иван Сергеич это все принял за чистую монету и усовестился. Извиняться стал, объяснять, что он совсем не желал кого-нибудь обходить или выгадывать… Конечно, раз нету, раз даже матери-одиночки ждут, то какой может быть разговор…
— Есть, да не в вашу честь, — сказал вдруг этот мордоворот и засмеялся. — Но давай по-дружески… Ты на фронте был? Под Вязьмой был?..
Однако он посмотрел на Ивана Сергеича, как на младенца или на глупого, когда тот стал всерьез рассказывать, где там он воевал и какие прошел фронты.
— Да, — сказал Костгоченко, — огневое было времечко, никаких материальных забот — один патриотизм…
И он выжидательно посмотрел на Ивана Сергеича, но тот ничего не понял. Повспоминал еще немного войну и ушел с надеждой, что свой брат фронтовик как-нибудь выручит. Конечно, когда будет возможность… Аня заставила его все пересказать, как было, слово в слово. А потом сказала уверенно и грустно: придется ему дать. Вот он чего добивался…
И посмотрела Ивану Сергеичу прямо в глаза, ожидая, что он ей опять что-нибудь страшное скажет. Но он почему-то сразу ей поверил и расстроился, хотя, казалось бы, за жизнь столько всякого навидался, мог привыкнуть…
На другой день они с Васей Поповым повели этого сукина сына в «Антрацит».
Как видно, тот был свой человек в этой ресторанной роскоши — он весело заказывал разную хитрую закусь, давал указания подавальщице, что куда ставить, и называл ее Раечкой…
— Вот за что я коньяк уважаю — это за тонкость вкуса, — говорил он и разглядывал рюмочку на свет. — Жидкость богов. А в окопах, бывало, и денатурату радовались. А, ребята?
Попов ему льстиво улыбался и поддакивал:
— Это точно, «горит, как говорится, свечи огарочек, гремит недальный бой, налей, дружок, по чарочке» и так далее. Ваше здоровье!
А Мирненко в этом противоестественном состоянии пить не мог. И смотреть на них не мог. Было ему тоскливо и неудобно. Будто весь ресторанный зал — и мрачные, упившиеся командировочные, и нахальные мальчики, и одинаковые девочки со стогами на головках — все видят и понимают, зачем он сюда пришел, за каким делом…
…Во дворе зазвонили к обеду. Кто-то весело лупил железякой по старому буферу, заставляя его гудеть колокольным голосом.
— Кончай, Ваня, — крикнул снизу Неустроев. — Обед…
— Что? — спросил Иван Сергеич, с трудом возвращаясь к действительности. — А… Обедать… Не хочется что-то. Я тут побуду…
— Ладно, — сказал Петя. — Тебе чего принесть? Молока, может?
— Не надо, — сказал Иван Сергеич и опустил на лицо щиток.
Работа ему не мешала думать. А он еще много чего не вспомнил, не доказал тому, с которым спорил…
Ну, так вот, на другой день после этого ресторана прямо в барак принесли бумажку из ЖКО. Какой-то смотровой ордер. Сказали: «Если подойдет, можете хоть в среду въезжать».
Подошло! Двадцать шесть метров. Солнечная сторона. Кухня метров семь, как комната, честное слово!
Тогда же вечером Иван Сергеич пошел в ЖКО, чтобы поменять эту бумажку на настоящий ордер.
Костюченко ему навстречу вышел, улыбается, гладит по плечу, как барышню.
