Из самих же тяжб, разбиравшихся в этот день, я не понял почти ничего. Судья вынужден был то и дело призывать стряпчих к порядку и тишине в зале. Я поразился его терпению. Очевидно, долготерпение — основная добродетель здешних судей.
Тяжб было несколько, и разбирались они с необычайной быстротой. Судья несколько раз раздраженно замечал стряпчим, что все произносимое ими представляет собой полнейшую ерунду. И тут проявился еще один порок всей системы: в ответ на это стряпчий лишь наклонял голову, разводил руками и сообщал, что он и сам это понимает, однако его подзащитный велел ему говорить именно так.
Одна из тяжб разбиралась дольше других. Случай был, судя по всему, давний, потому что произошел он этой, а возможно, даже и той зимой. Повозка Ma-шин поскользнулась на снегу и наехала не на другую повозку, а на угол дома. Стряпчий повозки, если я правильно понял, долго и горячо доказывал, что виновата не повозка, адом. Судья в своем неисчерпаемом долготерпении возражал, что это совершеннейшая ерунда. Однако стряпчий настаивал; лицо его покраснело, а голос сделался хриплым. Я слушал, затаив дыхание. Судья тоже продолжал терпеливо слушать. Стряпчий же вошел в такой раж, что даже подскочил на месте и заявил, что такой судья его не устраивает — он требует другого судью. Я понимал, конечно, что мои мечты несбыточны, но все же не мог не вообразить, как судья простирает руку, и трое или четверо стражников уволакивают обнаглевшего стряпчего к палачу.
Однако ничего подобного не случилось. В зале, правда, поднялось некоторое волнение. Другие стряпчие пытались угомонить своего коллегу, прося его не говорить так долго, потому что иначе не хватит времени им самим. Вскоре, однако, все успокоились, и заседание продолжалось. Примерно через час после начала в зале стало так душно, что судье пришлось объявить перерыв. Я и господин Ши-ми тоже вышли. В коридоре господин Мэй Ло, судья, предложил сходить выпить чего-нибудь прохладительного. Он снял свою черную мантию, а платок оставил. Мы снова прошли через несколько длинных коридоров и попали в помещение, которое здесь в шутку называют «комнатой сплетен»; там стоял невообразимый шум. За столиком уже сидели стряпчие, только что так бурно спорившие с судьей и друг с другом, все до единого человека, и рассказывали короткие истории, над которыми здесь принято смеяться; я их совсем не понимаю. Господин судья Мэй Ло представил нас присутствующим, и мы заняли свободный столик. Я сел в угол, стараясь выглядеть как можно незаметнее. Беседовать мы могли с трудом, потому что говорили здесь все, как это обычно бывает у большеносых, одновременно. «Прохладительное», которого так жаждали стряпчие и господин судья, оказалось огромным бокалом Ма-люй из тонкого стекла, по форме немного напоминавшем тюльпан; многие из присутствующих, как я мог заметить, к нашему приходу опустошили по нескольку таких бокалов и ничуть не опьянели. Я осторожно осведомился у господина судьи, нельзя ли мне получить хоть бы маленький бокал Шан-пань. Увы, это оказалось невозможно. Поэтому я пил чай.
Нескольких стряпчих и судей мне назвали по именам, но я, конечно, не мог их запомнить. У одного из них была очень круглая голова, поросшая жесткими прямыми волосами, что делало его похожим на ежа; все громко выражали ему свое восхищение за то необозримое количество коротких историй, которое он сумел сохранить у себя в памяти. Некоторые из них он рассказал и мне. Я их, как уже говорил, не понял, однако на всякий случай сказал, что эти замечательные истории запомнятся мне навеки. Он, со своей стороны, проявил незаурядный интерес к кухне Срединного царства и сообщил, что любит готовить сам, причем именно наши блюда. Да, такое здесь тоже встречается. Мужчина может ни у кого не служить поваром и тем не менее заниматься приготовлением пищи. Я вынужден был разочаровать его, ибо не мог решительно ничего сказать о том, как у нас готовят. Я могу сказать только, нравится мне какое-то блюдо или нет; приготовление его — не моя забота.
Другой судья, обладавший весьма солидным брюхом, ел рыбу и одновременно писал что-то. Один стряпчий необычайно высокого роста, с козлиной бородой, ухитрялся за едой читать книгу. Я не осмелился спросить, что это значит. Потом явился еще один стряпчий, одетый в шлем и сравнимый статью с воинами эпохи Хань… Мне сделалось страшно, и я хотел уйти, однако вскоре выяснилось, что указанный стряпчий не имел жестоких намерений и воевать не думал.
Потом со мной заговорил стряпчий, сидевший недалеко от меня; звали его, если я правильно записал, Ви-ли Вэй-ба. Он был примерно одного со мной роста, что меня приятно тронуло. Он обратился ко мне, но я не понял ни слова. Тогда упомянутый стряпчий с козлиной бородой, читавший книгу, заметив, что речь господина Ви-ли Вэй-ба мне непонятна, рассмеялся и сообщил, что это вовсе не удивительно, ибо тот родом из западных краев, а тамошние жители слишком ленивы, чтобы выговаривать слова как следует, потому что язык у них во рту растет задом наперед. В ответ на это господин Ви-ли Вэй-ба хладнокровно воззрился на говорившего и заявил — перевожу буквально: «Еще одно слово — и я опрокину этот бокал тебе на голову». Я снова хотел бежать, однако господин Ви-ли Вэй-ба опять обратился ко мне и повторил свой вопрос, выговаривая слова как можно тщательнее:
— А что, у вас, в Срединном царстве, в суде тоже такая потеха?
— Нет, — ответил я, сделав одну треть поклона, — но я не премину рассказать дома о судебных обычаях, принятых в славном городе Минхэне, ибо не сомневаюсь, что эти обычаи вполне могут быть приняты и у нас на родине.
Тогда он поднял бокал и воскликнул:
— Бу С'дэ-ло-ви! — выражение, мне уже знакомое и означающее, что он пьет, чтобы я не болел. Я снова поклонился, отпил чаю и ответил:
— Бу с'дэ-ло-ви! Я поднимаю эту чашку чая в надежде, что слава и счастье не отвернутся от высокопочтеннного поборника справедливости господина Ви-ли Вэй-ба, а также от его, без всякого сомнения, достойнейших и почтеннейших потомков.
Я был очень рад, когда мы наконец покинули это помещение. Вторая половина заседания была спокойнее. Стряпчих выступало не так много, и кричали они уже не так громко.
В комнату все время вносили и выносили какие-то бумаги. Иногда судья перелистывал их, как бы ища что-то. Бумаги судье подавали и стряпчие — без всяких поклонов, между прочим. Я спросил у господина Ши-ми, не содержатся ли в этих бумагах изъявления почтения по адресу господина судьи. Нет, сказал он, это всего лишь особое мнение, выразить каковое стряпчие считают нужным. Временами и судья отдавал стряпчим какие-то бумаги, принимавшиеся ими также безо всякого почтения.
Но вот заседание закончилось. Стряпчие уже все разошлись, и судья отпустил домой унылую женщину-писца и другую женщину, помощницу. Тогда-то я и пригласил, как уже говорил, его и господина Ши-ми отобедать в ближайшей харчевне.
За обедом я успел расспросить его о многом. Например: обязан ли он читать все бумаги, которые подают ему стряпчие и другие люди? Нет, ответил он, ибо если он в самом деле будет все читать, у него через три дня помутится разум.
Как же тогда ему удается выяснить правду? — удивился я. Подумав, господин Мэй Ло сказал, что правду теперь вообще выяснить невозможно. У них есть изречение, не вошедшее в писаные законы, но тем не менее (а возможно, именно поэтому) верное: идя к судье, не ищи справедливости, а радуйся легкому приговору. Затем господин судья Мэй Ло глубоко вздохнул и добавил, что в мире, где царит такой хаос, о справедливости и речи быть не может.
Мне господин судья Мэй Ло показался человеком, глубоко чувствующим и понимающим мировые взаимосвязи, и я надеюсь, что нам еще удастся встретиться и поговорить. На сей же раз мы с ним распрощались, и я удалился, унося в душе странное впечатление об обстоятельствах, в которых вершится справедливость в этом мире, лишенном чувства собственного достоинства.
Приветствую тебя из этого далекого мира, оставаясь тем не менее твоим близким другом, —
Гао-дай.
(понедельник, 1 ноября)
Дорогой Цзи-гу,
твои письма в этом холодном и дождливом мире по-настоящему согревают мое сердце. Кстати, читать мне их теперь и впрямь стало легче: я больше не должен держать их на расстоянии вытянутой руки. Благодаря госпоже Кай-кун я тоже обзавелся глазным станочком. Ты спрашиваешь о стихотворениях? Я еще не читал их. Результаты соревнования все равно объявляют лишь после первого зимнего новолуния. Так что высокопочтенные «Двадцать девять поросших мхом скал» могут и подождать. Кроме того, эти стихи, вероятно, будут очень похожи на прошлогодние, а те трудно было отличить от позапрошлогодних. У нас стало слишком много людей, считающих, что они могут писать стихи. То же говорит и господин судья Мэй Ло, с которым я за это время успел встретиться дважды; хоть он и судья, но в литературе разбирается. Говоря о сочинителях стихов, он, конечно, имеет в виду свой мир. Очевидно, любителей писать стихи везде и во все времена было слишком много. Это — одна из неизменных величин истории.
