Господин Юй Гэнь-цзы, о котором ты спрашиваешь, уехал домой, причем уже довольно давно. Дома у него накопилось много дел, сказал он. Без него они не сделаются. Но он еще приедет, самое позднее через месяц. Мы уговорились, что тотчас же отпразднуем нашу встречу в харчевне «Райский сад». К тому времени, сказал он, там наберут новых акробаток, и номера тоже будут другие. А что ты имел в виду, спрашивая о «маленьких белых шариках»? Я не понял вопроса, а потому не знаю, что отвечать.
Да, мир этот и вправду удивителен, хоть в нем и слишком часто льет дождь. Представь себе: я сижу здесь, в Мин-хэне, в Го-ти Ни-цзя, именуемой «Четыре времени года», у себя в комнате, и кручу репкообразный Тэ Лэй-фань, а за много ли отсюда, в далеком Бэйцзине, такой же Тэ Лэй-фань звонит на столе у нашего правнука. Мастер Юй Гэнь все-таки настоял на том, чтобы мы позвонили. Меня пугал не сам Тэ Лэй-фань (пользоваться им я уже умею), а предстоящий разговор: я боялся, что не пойму языка, на котором говорит этот правнук, и еще я боялся, что сам не смогу говорить от избытка чувств. Однако, на мое счастье — я действительно обрадовался, хотя под конец меня и разобрало любопытство, — нашего правнука в Бэйцзине не было дома, и его Тэ Лэй-фань долго звонил впустую. Господин Юй Гэнь-цзы был сильно разочарован, однако поделать ничего нельзя было. Произошло это за день до его отъезда. Вечером мы зашли к госпоже Кай-кун и распили несколько бутылок Шан-пань. Несравненное полупрозрачное платье с волнистым узором для этого прохладного времени года уже не годилось, и госпожа Кай-кун принимала нас в платье красного цвета, изящными складками подчеркивавшем красоту ее прекрасного тела. На господина Юй Гэня она произвела огромное впечатление. Во время беседы зашла речь и о моем посещении купального подвала. Господин Юй Гэнь тут же объявил, что он — большой любитель этого дела, выразив желание как-нибудь «попариться» вместе с госпожой Кай-кун.
Ну, этого-то я не допущу. В остальном же я рад, что мастер Юй Гэнь приедет в Минхэнь снова.
Сегодня полнолуние. Я знаю это только потому, что считаю дни; луны же на небе не видно. Все небо давно затянуто тучами. Идет дождь, и на улице холодно. Я часто думаю о луне, хотя, говоря честно, не выполняю лунных обрядов. Прибыв сюда, я так ни разу и не принес жертвы в новолуние. Здесь для этого ничто не приспособлено, и я тут ничего не могу поделать. Ну как я, например, поднимусь на ступени восточной лестницы дома господина Ши-ми, если у него в доме всего одна лестница и выходит она на запад? Господин Ши-ми, конечно, с пониманием отнесся бы к моим ритуальным действиям и даже помог мне, попроси я его об этом, но я отлично представляю себе, каким идиотским смехом разразились бы все остальные обитатели дома. Да и потом, каким предкам я должен был бы приносить жертвы здесь? Ведь, с точки зрения этого времени, я сам и есть свой далекий предок, ибо уже тысячу лет как умер. Прилично ли приносить жертву, так сказать, самому себе? Ясно, что на эти вопросы не найти ответов ни в книге «Лунь Юй», ни в трактате «Чжун-юн», ни в бессмертной «И Цзин», ни даже в «Веснах и осенях Лу и Вэй»[49]. Молчит Абрикосовый холм, да и Старый Мудрец на Черном Быке[50], хотя я и не так высоко ценю его, ничего не знает об этом.
Это правда, что, отправляясь в путешествие, я твердо решил и в этом далеком мире соблюдать ритуалы и обычаи моей родины. Но я не учел, что тысяча лет (и десять тысяч ли, о которых мы не предполагали) сделают этот мир настолько непохожим на наш. Поэтому я уже через несколько дней после прибытия в страну большеносых был вынужден освободить себя от этого обета. Я вспомнил все те же слова великого Кун-цзы: в чужом краю придерживайся его обычаев, чужеземцев в свою веру не обратишь. А в главе «Юй Ли» трактата «Ли-Цзи» сказано: прежде чем войти в чужой дом, узнай, о чем в нем не говорят. Конечно, мудрец с Абрикосового холма учит также, что благородный муж воздействует на других безмолвно, подавая им пример своим поведением… Но подумай сам, дорогой Цзи-гу, сумел бы я изменить в этом мире хаоса хоть что-нибудь, даже обладай я вдесятеро большими добродетелями? У господина Ши-ми есть перевод книги «И Цзин»; читал ли он его, я не знаю. Госпоже Кай-кун я, как ты помнишь, преподнес перевод трактата «Ли-цзи». Она обещала мне прочесть его… Когда сможет. Могу ли я сделать больше? «Добродетель и долг — в том, чтобы не ты ходил за людьми, а чтобы они за тобой ходили; добродетель и долг — в том, чтобы не ты искал учеников, а чтобы к тебе шли желающие учиться», — это тоже «Ли-цзи».
Так я и живу здесь, не выполняя обрядов и не следуя нашим заповедям, точно варвар, лишь в душе сохраняя верность долгу и добродетели. «Когда другие люди (большеносые, добавлю я) мне рады, рад и я. Когда же другие не рады мне, то есть ведь еще я сам, чтобы не оставить себя без радости», — сказано в книге «Чунь цю»[51].
Говорить о долге и добродетели с госпожой Кай-кун бессмысленно. Дело не в ее нравственности — даже если понимать это буквально, — а в том, что она живет, стремясь лишь во всем угодить себе, что, как я уже рассказывал, слишком вредит здоровью. Если человек утрачивает взаимосвязь с окружающим миром и вместо того, чтобы со всей почтительностью взяться за изучение и восстановление извечного мирового порядка, пытается навязать ему свою волю, — такого человека всегда будет одолевать недовольство. Впрочем, к чему я все это говорю? Пусть живет, как хочет: ведь она женщина и к тому же очень красива. Господин Юй Гэнь тоже не поймет меня, если я заговорю с ним об этом. Он прекрасно разбирается в лесоводстве и высказывает очень глубокие мысли о своем государстве и его порядке, но древние ритуалы ему совершенно чужды. Он как-то сказал, что знает всего один ритуал, который зато тщательно соблюдает: быть живым и здоровым. Только господин Ши-ми (а возможно, и господин судья Мэй Ло, с которым я пока знаком слишком мало) способен беседовать на такие темы. Несколько дней назад я снова навестил его: у него собиралась Небесная Четверица. (Я слушаю их и не могу наслушаться. В этот раз они играли две пьесы божественного Мо-цао. Господин Ши-ми обещал в ближайшее время пригласить меня на публичное музицирование, при котором музыка исполняется целым оркестром. Правда, он, к сожалению, не забыл о своей старой затее — а я-то надеялся! — и вновь попросил меня дать ему компас времени. Он хочет отправиться в путешествие сразу же, как только уедет его достопочтенная вдовая госпожа матушка. Ему не хотелось бы, чтобы она излишне переживала за него.) После того как три его друга-музыканта ушли, мы с ним еще долго сидели, принеся в жертву несколько Да Ви-доу. В этот раз мы говорили о религии.
Речь о ней зашла, когда я рассказал господину Ши-ми об одном наблюдении, сделанном мною уже давно: с одной стороны, большеносые не решаются брать еду руками и вообще испытывают отвращение перед самыми неожиданными вещами, с другой же — они постоянно дотрагиваются друг до друга. При приветствии (даже если встретились мужчина и женщина, и даже — я не лгу! — если встретились начальник и подчиненный) один хватает другого за руку и долго мнет и трясет ее, так что содрогается почти все тело. Очень часто они бьют друг друга по плечу, но самое неприятное (причем такое бывает тоже достаточно часто) — это когда один из большеносых слюнявит лицо другого. У нас, сказал я, даже супруги не берут ничего друг у друга прямо из рук. Если один хочет что-то передать другому, он кладет это в корзинку и передает корзинку. Когда нет корзинки, он кладет это просто на циновку. Вообще супруги, добавил я, перестают хранить свои платья в разных сундуках, лишь когда обоим исполняется семьдесят лет.
Что же делать, ответил господин Ши-ми, у нас другие обычаи. Не буду пересказывать тебе всего нашего разговора, а сообщу лишь вкратце, что именно мне удалось узнать в тот день.
У большеносых не просто другие обычаи: у них вообще нет обычаев. Я не хочу этим сказать, что им на все наплевать, что они не знают ни нравственности, ни традиций (это — тема иного разговора); просто у них почти нет обычаев, которые были бы обязательны для всех. Лишь в вещах маловажных у них остались еще следы древних ритуалов. Что они должны означать, я так и не понял. Наблюдать их я мог, между прочим, в те несколько дней, когда достопочтенная вдовая матушка господина Ши-ми жила в нашем доме и позволяла мне задавать ей вопросы. Так, она объяснила, что нехорошо проходить под лестницей, оставлять открытыми ножницы, класть шляпу на стол или башмаки — на постель. Тринадцатый день месяца большеносых (с фазами Луны он никак не связан) считается неудачным; не столь неудачным, но тоже неблагоприятным считается и пятый день Не Дэ-ляо (последний перед двумя днями отдыха). Если же этот день случайно совпадет с тринадцатым днем месяца, то многие большеносые предпочтут вообще не выходить из дома. Когда кто-то чихает, ему говорят: «Будь здоров!» — почему, непонятно; на могилы предков они кладут только цветы и больше ничего. При этом цветы приносятся в жертву почти всегда только родителям, ибо могил своих бабушек и дедушек они не знают, что же касается прадедов и прабабок, то чаще всего никто не помнит даже, как их звали.
