Таковы, очевидно — пусть даже что-то и осталось мне неизвестным, — все ритуалы большеносых, на которых зиждется порядок в их мире. Ясно, что одних закрытых ножниц все же недостаточно, чтобы восстановить миропорядок, научить родителей любить своих детей, сохранить правила вежливости, укрепить науку, найти неподкупных министров и добиться всеобщего благосостояния. Надо сказать, впрочем, что этим ритуалам следуют не все: так, у госпожи Кай-кун я увидел однажды открытые ножницы и сказал ей об этом. В ответ она рассмеялась и вспомнила: ах да, ее мама тоже так говорила. Похоже, что этих и без того немногочисленных ритуалов придерживаются теперь только старые люди, молодежь же их совершенно забыла.
То, что повозки Ma-шин останавливаются на перекрестках, когда на столбе перед ними зажигается красный светильник, и едут дальше, когда зажжется зеленый, — не ритуал, а государственный, то есть произвольно принятый закон. Это мне объяснил господин судья Мэй Ло. Вообще следует признать, что обычаи и добродетель пришли здесь в упадок в такой же мере, в какой все эти писаные законы, число коих неизмеримо, набрали силу. Так у большеносых оказались разделены добродетель и закон, а это значит, что и сами понятия «закона» и «добродетели» утратили для них свою естественную взаимосвязь. Нарушение закона больше не воспринимается как утрата добродетели, поэтому государство вынуждено прибегать к наказанию. Увещевания уже не помогают. Нравственность еще известна большеносым как понятие, но они ее целиком связывают с религией и не считают мерилом общественной жизни. Вообще нравственность и религия сохранили у них лишь поэтическое значение. Желающие могут восхищаться ими, однако основой жизни они больше не служат. Понять, что подобное государство не может не впасть в хаос и что разум ценится здесь не более, чем лишний бант на парадном платье, нам с тобой легко и без комментариев.
Религия же у них, вообще говоря, странная. В ней много суеверия, и кое в чем она сходна с буддизмом. Большеносые верят, что однажды (они называют даже точное время: это было примерно в те годы, когда у нас династия Восточная Хань сменила Западную) на землю спустился бог. Этот бог прожил среди людей тридцать три года, а потом был ими казнен. Очень странное представление. После этого он воскрес и поднялся на небо, где разделился на трех богов. Он взял с собой на небо и мать, вместо себя же оставил наместника, назначив его первосвященником. Возможно, я передаю эту историю не совсем точно, потому что, во-первых, так до конца и не понял ее смысла, во-вторых же, как оказалось, и сами большеносые рассказывают ее по-разному, отчего у них даже бывают — или были — великие споры.
Я спросил, чему же учил людей этот бог. Его учение заслуживает всяческого уважения. Он учил тому же, о чем говорит великий Кун-цзы в пятнадцатой главе книги «Лунь Юй», где сказано: «Цзы Гун спросил: есть ли слово, способное изменить всю жизнь человека? И учитель ответил: это — любовь к ближнему. Не делай другим того, чего не желаешь себе».
От того времени, в котором я сейчас нахожусь, эпоху династии Хань отделяют две тысячи лет. Значит, с тех пор, как этот бог принес людям свое учение, прошло уже двадцать веков. За это время понятия большеносых о нравственности и морали, очевидно, не изменились, ибо их религиозное учение о любви к ближнему основывается не на разуме и человечности, а только и единственно на системе наград и наказаний, составляющих, так сказать, ядро этого учения.
Как и буддисты — в этом их учения похожи, — большеносые испытывают неискоренимый страх перед одной мыслью о том, что после смерти их крохотная душа перестанет существовать. Послебытие души представляется им настолько важным, что отказ от него равносилен для них катастрофе. Другая же мысль, вполне очевидная, что до рождения душа также не существовала, их, как ни странно, не пугает. Свою душу они называют «вечной». Однако «вечное» — это то, что не имеет ни конца, ни начала. Как же может быть вечным нечто, имеющее начало? (Впрочем, эта мысль, по словам господина Ши-ми, не чужда философии большеносых. Примерно в эпоху мастера Бэй Тхо-вэня у них был философ по имени Шоу Пэн-гао. Он писал об этом, однако его представления, по всей видимости, не нашли широкого отклика.) На этом-то ребяческом страхе, имеющем, на мой взгляд, ту же природу, что и страх перед привидениями и демонами, религия большеносых и строит свою систему наград и наказаний. Ибо любить ближнего человек должен не ради того, чтобы достигнуть мира с самим собой, не ради поддержания равновесия в обществе, а чтобы обрести, как у них говорится, «сокровища небесные». Выходит, что из всех человеческих чувств эта религия обращается в первую очередь к алчности. Кто следует этому учению здесь, на земле, гласит религия большеносых, у того душа после смерти отправится на небо, где будет вести беззаботную жизнь в присутствии бога, причем вечно. Таким образом, душа, очевидно, должна будет сохранить воспоминание о своей земной жизни — иначе ее невозможно было бы наградить. И наоборот: кто не любит своего ближнего, после смерти попадет в ужасное подземное царство, где всегда пылает огонь.
Как же может бог, болеющий о добре и любви к ближнему, быть столь бесчеловечным? И как вообще бог может назначать своим детям, то есть людям, вечную награду или наказание на основе таких чисто юридических установлений? Ведь «детьми божиими» религия большеносых называет всех людей без исключения. Правда, она много говорит о милосердии бога. Однако какое же это милосердие, если оно распространяется только на тех, кто его с точки зрения той же религии заслуживает? И это милосердие опять-таки оказывается скрытой наградой. В своих отношениях с богом большеносые, подобно торговцам, прежде всего ищут выгоды, и ему приписывают такой же образ мышления. Проистекает же все это, на мой взгляд, из того, что большеносые слишком персонифицируют своего бога. У них даже есть его портреты. Это почтенный пожилой господин с длинной седой бородой. Черты его лица сходны с чертами большеносых. Если бы это в самом деле было так, то мы, имеющие совсем иной облик, оказались бы ущемлены с самого начала. Разве такой бог милосерд? Нет, подлинное милосердие проявляется только по отношению к тем, кто его как раз не заслуживает. Если бы бог большеносых и вправду был милосерд, он должен был бы брать к себе на небо именно тех, кто его проклинает.
Однако я подозреваю, что на самом деле все это не имеет с учением бога, спускавшегося на землю, ничего общего. Истинный Бог столь далек и велик, что превосходит любые человеческие понятия, и Он, уж во всяком случае, не стал бы облекать свое учение в форму юридических установлений, которые каждый может потом толковать в меру своего человеческого разумения. Я нарочно расспросил подробнее и узнал, что их бог (который, очевидно, был всего лишь почтенным мудрецом, правда, обладавшим необычайно глубоким пониманием божественной сущности), этот И Су, как его называют, не оставил после себя ни строчки, написанной его собственной рукой. Все им сказанное было записано лишь учениками его учеников. Эти записи собраны в четырех Священных Книгах, от которых опять-таки сохранились лишь позднейшие списки. (Хотя надо признать, что с учением великого Кун-цзы у нас дело обстоит не лучше.) Господин Ши-ми дал мне эти Священные Книги. Они не очень велики, и я прочел их с глубоким почтением за одну ночь. Ни единого разу, нигде в этих книгах достопочтенный учитель И Су, в мудрости которого я не могу усомниться, не называет себя богом. Он называет себя Сыном человеческим и постоянно говорит, что все люди суть дети божий. Думаю, что высокопочтенный И Су, Сын человеческий, учил людей быть людьми ради них самих, ученики же, не поняв, добавили к этому торгашеские рассуждения о награде и наказании, потому что не умели думать иначе.
Оказалось, впрочем, что и эта мысль не нова. За две тысячи лет, прошедших со времени И Су, его учение, как сообщил мне господин Ши-ми, многократно менялось, разделяясь на школы и течения, что вызывало не только ожесточенные споры, но даже бунты и войны. Господин Ши-ми рассказал мне о нескольких из этих течений. Одно из них меня сильно поразило. Оно восходит к мудрецу Гэй-го из Нацзияни, жившему в эпоху нашей династии Восточная Цзинь[52]. Говоря кратко, он считал Бога настолько недоступным человеческому пониманию и воображению, что всякое размышление о Его сущности полагал запретным. Для него было кощунством даже думать о Боге.
Разумеется, это учение великого Гэй-го из Нацзияни также не нашло отклика в мире, где новое всегда считают лучшим, чем старое, а смысл жизни видят в постоянном шагании вперед и вперед, в уходе от самих себя. Помнишь, что сказано в девятой главе бессмертного трактата «Лунь Юй»? «Учитель вздохнул об Инь Юе: Я видел его лишь идущим и ни разу не видел покоящимся».
