География тающая и возрождающаяся; остров, погрузившийся в забвение, не переставал по прихоти времени выныривать на поверхность вод. А воды те были населены сиренами с чарующими голосами, которые то воспевали пурпурную страсть, окрашенную золотом и гагатами сонетов Шекспира, то разматывали долгую серебряную пряжу «Волн» Вирджинии Вулф. Баффинова Земля стала шепотным дрейфующим островом мечтаний Иасинта.
Человек с края света, сам того не ведая, оставил свои слова в наследство Иасинту, тоже узнику одного из островков мира. И слова эти, в которых доходила до наивысшего предела красота «языка дальних далей», без конца возникали в его памяти. Но он никогда не произносил их вслух, хотя знал наизусть. Разве что порой шептал, почти не размыкая губ, как человек, который почти неслышно напевает песенку, чтобы утишить тревогу, сдержать слезы. Стихи, более всего восхищавшие Иасинта, самые любимые фразы умирали на его губах, в его дыхании, а потом, подобно трепещущей пене, вновь возвращались в сердце.
«Каждая волна, приближаясь к берегу, вздымалась, обретала форму, разбивалась и влекла за собой по песку тонкую пелену белой пены».
И вот тут Иасинт подходил почти вплотную к источнику этих произведений — источнику, укрытому в наитемнейшей, самой жгучей глубине любящей плоти, в глубине жаждущего, исполненного желания тела, или же источнику, незаметно струящемуся по самой поверхности чувств, что напряглись в созерцании мира в полном согласии с течением времени. Слова этих произведений созревали в полнейшей тайне — тайне любящего тела и влюбленного сердца, разрывающегося между светоносной красотой Друга и темными чарами Возлюбленной; в тайне просвечивающего, преходящего тела и сердца, вечно неспокойного в поисках пресуществления при такой мимолетности людских дел и быстротечности жизни. Слова этих произведений, меченные из целомудрия тайной, были и предназначены для шепота. Для внутренних признаний.
* * *
Иасинт Добинье стар, ему уже седьмой десяток. Но он всегда был стар и всегда все делал слишком поздно. Старость наступила у него после смерти отца, а тогда ему было всего лишь тридцать лет. Его мать уже давно умерла. Осталась только сестра, которая была на три года старше его. Но Люсьена, женщина с сухой и высокомерной душой, по отношению к нему всегда держалась, как судья. А племянник Бастьен, вялый, апатичный мальчик, став взрослым, превратился в бесцветного и в то же время страшно самодовольного типа.
Высокий, нескладный Иасинт всегда отличался неловкостью манер и неуклюжестью. В отличие от сестры он не сумел превратить высокий рост и худощавое сложение в свой козырь. Люсьена с детства высоко держала голову, вид у нее всегда был настороженный, а взгляд ястребиный. А Иасинт с ранних лет всегда старался стушеваться, иногда у него возникало желание прямо-таки слиться с собственной тенью.
Люсьена страшно гордилась, что и в старости волосы у нее остались черными. Иасинт же этого стеснялся, ему казалось, что это неприлично; впрочем, ему никогда не нравились его волосы цвета воронова крыла, слишком уж они бросались в глаза. Но тщетно он исследовал свои виски перед зеркалом: ни одного седого волоса ему так и не удалось обнаружить. И наконец, голос у Люсьены был звучный, тон — непререкаемый, смех отрывистый и язвительный. Иасинт говорил тихо, глуховатым голосом, смеялся редко и почти беззвучно. И все-таки сходство с сестрой у него было: одиночество свило гнездо и в той и в другом.
Влюбился он, только когда ему исполнилось пятьдесят. И словно бы компенсируя потерянные годы, влюбившись, совершенно потерял голову. «Ты сам стремишься навстречу своему несчастью, — пытаясь образумить и уязвить его, говорила Люсьена. — Эта женщина не любит тебя». Но он все равно стремился, подгоняемый желанием. Ибо он так желал эту женщину, что готов был заложить душу дьяволу. Он влюбился в нее с первого взгляда.
Случилось это после войны. Каждый еще носил в себе следы войны, оккупации, унижения. Еще была жива память о ней, вокруг большинства кружила бедность. Но все-таки люди с надеждой и радостью встречали каждый новый день на освобожденной земле. Все, кроме этой женщины.
Война облекла ее в траур, и освобождение словно не коснулось ее. Казалось, она строго держится в отдалении от всеобщей, вновь обретенной радости жизни. Траур, похоже, постиг ее несколько лет назад, потому что она носила полутраурные цвета. Холодные, пепельные цвета, напоминающие окраску горла и крыльев голубей. И эти цвета, сдержанно напоминающие о непреходящей скорби, как бы превращали ее в неприкасаемую. То была безутешная вдова с пепельно-серым сердцем, отличающаяся какой-то тревожащей красотой. Тело ее, одетое в серое, лиловое и фиолетовое, пребывало на грани между мертвыми и живыми. Помнящее и скорбящее тело, тело весталки. И именно этот высокомерно-печальный вид, свидетельствующий о священном целомудрии, неожиданно привлек внимание Иасинта и покорил его. Ибо сквозь прозрачность серо-серебряного тумана, что подобно ореолу, окружал гордую вдову, он прозрел чувственную молодую женщину, которая скрывала свою чувственность, угадал гибкость ее тела, нежность ее кожи. А главное, желал заставить это тело стонать и выгибаться, желал ласкать эту кожу.
Впервые он увидел эту женщину осенним утром, как раз моросил дождь. Она была в шерстяном мышино-сером костюме, черных туфлях и чулках антрацитового цвета. У нее были поразительные ноги, длинные и стройные. На голове жемчужно-серый платок с кистями сирени, завязанный вокруг шеи. За руку она держала мальчика лет десяти с курчавыми белокурыми волосами и ярко-синими глазами. То был первый день занятий. Говорливая толпа матерей и детей теснилась во дворе лицея. Но эта женщина и ее сын держались в стороне и не разговаривали между собой. А когда Иасинт вошел на урок в шестой класс, то сразу же увидел этого красивого светловолосого мальчика. На листке со сведениями о себе, который каждый ученик должен был передать преподавателю, мальчик написал: «Моррог Фердинан — родился 12.7.1935 — Отец: погиб — Мать: портниха». Прочитав этот листок, Иасинт Добинье почувствовал легкий укол в сердце. Значит, женщина в серо-лиловом — вдова, и фамилия ее Моррог. Иасинту тут же невыносимо захотелось узнать ее имя. Чтобы познакомиться с матерью, он всячески крутился вокруг мальчика, выказывая ему повышенное внимание, ни в малейшей степени не оправдываемое его способностями. Ученик Фердинан был посредственный, невнимательный и, скорей, ленивый. Но спокойный, внешне дисциплинированный, хотя иногда и лживый. Однако эту черту характера Фердинана он всегда старался преуменьшить, а то и просто делал вид, будто ее не замечает. Ему страшно неприятно было отмечать недостатки сына женщины, которую он любил, с которой страстно хотел сблизиться и в конце концов, чем черт не шутит, покорить.
Сближение было длительным, а покорение трудным. Но от этого желание Иасинта только еще больше распалялось. Ему понадобилась бездна терпения и изобретательности, чтобы добиться уважения, доверия и, наконец, дружбы прекрасной вдовы Моррог. Какие он испытывал терзания, какие познал муки сомнения, пытку ожидания. Это продолжалось долгие месяцы. Наконец Алоиза соизволила принять его ухаживания и после бесконечных раздумий все-таки ответила согласием на просьбу стать его женой, просьбу, которую он повторял не один и не десять раз. И тогда он почувствовал себя заново рожденным, забыл про свой возраст, про свою злосчастную неуклюжесть, робость, неловкость, и ему открылась радость жизни, он ощутил вкус к ней. Он настежь распахнул окна старого родового дома навстречу свету, ветру, ароматам земли, отворил дверь счастью.
Но свет в окнах вскоре утратил яркость, а потом и вовсе померк, ветер стал завывающим, ароматы прогоркли, а счастье ушло, точь-в-точь как гость, спешащий покинуть скучную гостиную, куда он забрел по чистому недосмотру. Алоиза не позволила Иасинту слишком долго пребывать в заблуждении и очень быстро лишила его всяких иллюзий. Да, она согласилась стать его женой, сменить свою угрюмую вдовью фамилию Моррог на легкую и приятную — Добинье, перестать носить одежду полутраурного цвета, но в сердце своем такого согласия не дала. Она осталась супругой пропавшего без вести, от фамилии которого отказалась только наполовину, потому что ее продолжал носить Фердинан, а вместо полутраурных цветов облекла свое тело броней холодности. Да, второй муж мог обладать ее телом, но отсутствующим и бесчувственным. Он, безумно желавший сжимать в объятиях нагую Алоизу, обнимал неподвижное, хорошо если не враждебное тело. Нет, она не занималась любовью, она покорно исполняла акт, к которому обязывал ее супружеский долг, причем исполняла его как неприятную повинность. Ни разу не согласилась она предстать пред ним обнаженной и даже лечь нагой в постель. Единственно, она позволяла ему чуть приподнять подол ее ночной рубашки, а ее недвижное, только что не корчившееся от отвращения тело давало ему ясно понять, что она была бы безумно рада, если бы он кончил как можно скорей.
