Манон устала. Легла на диван. Открыла кислород. Тяжело дышала носом. Глубоко. Не нужно ли ей чего? Манон отмахнулась. Она полежит. Посмотрит телевизор. Иногда она и спит на диване. Не раздеваясь. Лицо Манон посерело. Маргарита забеспокоилась. Видимо, ее нельзя сейчас оставлять одну. Манон сказала, что хочет побыть в одиночестве. Подумать. Пусть Марго просто захлопнет за собой дверь. Маргарита убрала диктофон. Убрала со стола. Составила посуду в посудомоечную машину. Встряхнула над раковиной скатерть. Снова застелила стол. Взяла сумку. Поцеловала Манон. Еще раз спросила, действительно ли та хочет остаться одна. Манон улыбнулась. «Sweetheart, — сказала она, — I am used to be alone».[170] Маргарита взяла Манон за руку. Посмотрела на нее. Поцеловала ей руку. Поднесла к губам и поцеловала. Ушла. Она позвонит. Завтра с утра. Тщательно закрыла дверь. Замок щелкнул. В окно было видно лежащую Манон. Маргарита двинулась к машине. Бассейн — без подсветки. Темная вода. Ветерок качает отражающиеся огни. Задняя калитка открыта. Она прикрыла ее за собой. Задвинула засов. Свет только на улице. Там, где машины. В проходе между домами — полная темнота. Она пошла быстрее. Звуки шагов отскакивали от стен. Устала. Заставляла себя не бежать, не кинуться к машине. Никого же нет. Она бы услышала шаги. В машине она первым делом защелкнула дверь, потом поехала. Включила радио. Между домами не было слышно ни звука. Только ее шаги. Движение — на бульваре. Она ехала медленнее всех. На спуске ей посигналили. Теперь она превысила допустимую скорость. Мимо промчался открытый «мерседес». В нем — четыре женщины. Волосы развеваются. Открытые плечи. Смеются. Жестикулируют. Пропали за поворотом. За ними — другие машины. Маргарита ехала в крайнем правом ряду. Остановилась на красный свет. За ней, со скрежетом, — другая машина. Потом подрезала ее. На перекрестке. Рванула, взвыв мотором, на красный свет и быстро пропала вдали. Маргарита поехала на зеленый. Прибавила скорости. Она тоже не хочет ползти, как старая развалина. Пешеходы появились только в Санта-Монике. Входили в рестораны. Ели мороженое в уличных кафе. В Венисе еще работали магазины. Шарфы и плакаты. Художник прислонил к стене картины. Она поехала в гараж. Хочется есть. Надо съесть что-нибудь. Вышла из гаража на Виа-Дольче. Съем гамбургер. Надо было остановиться у ресторана на углу. Для надежности. Но и пройтись ей только на пользу. Фонари на Виа-Дольче — высоко и далеко друг от друга. Полумрак. Размытые очертания. Кто-то идет по другой стороне. Видно лишь, что кто-то идет. Надо было поехать. На ее стороне — кусты и высокий забор. На другой — офисы. Тут ее никто не услышит. Она обернулась. Ничего не увидела. Ускорила шаги. Старалась топать погромче, для большей уверенности. По крайней мере, тому видно не лучше, чем ей. Последние сто метров до ресторана она пробежала. Запыхалась. Распахнула дверь. Влетела в прокуренный зал. Свет. Музыка кантри. Села к стойке. Рассмеялась над своими страхами. Мужчина за стойкой положил перед ней меню. Длинную дощечку, к которой приклеен листок. По краям дощечка разрисована синими и красными цветами. Вообще тут немного похоже на альпийское шале. Только чучел не хватает. Зато на официантках что-то вроде швейцарских блузок. А к ним — джинсовые мини-юбки и ковбойские сапожки. Она заказала гамбургер. Средний. С американским сыром. Без лука, с помидорами и салатом. Картошку-фри и бутылку пива «Miller». Бармен спросил, нужен ли ей стакан. Она не расслышала. Слишком орет музыка. Да-да. Конечно, ей нужен стакан. Она удивленно посмотрела на бармена. Другой посетитель за стойкой поднял свою бутылку и отпил прямо из нее. Да. Конечно. Ей нужен стакан. Она сидела. Пробегают на кухню официантки, возвращаются с подносами. Бармен громко передал кухне ее заказ через раздаточное окошко. Долли Партон поет. «Stand by your шап». Это Маргарита так думает. Так высоко и визгливо больше не поет никто. Все одно и то же. «Stand by your man». А если мужчина этого вовсе не хочет? Если его совершенно не интересует, кто там рядом? Ее об этом никогда не спрашивали. Она не знала никого, кто считает сущее незыблемым. Навеки. А обществу это в любом случае безразлично. И она никогда не попадала в чужую жизнь. Всегда была собой, лишь ненадолго скрываясь за безликим «моя жена». Не взять ли снова девичью фамилию? Снова стать Ульрих. Улли, как ее в школе звали. Тогда у Фридль будет другая фамилия. Ульрих. Те времена. И вспоминать не хочется. Двойная жизнь началась после окончания школы, продолжилась в Вене. Она училась. И трахалась. Спала. Со всеми, стоило лишь намекнуть. Всегда слушалась того, кто был рядом. Считала себя прогрессивной. Во всяком случае, по сравнению с родителями. Удовольствием то, что происходило в машинах и студенческих комнатушках, не было. Все наспех. Эти мужчины. Занятые во время этого исключительно собой. Все одинаковые. Словно все одинаково выучились. Где-то. С кем-то. Зато себе она казалась ниспровергательницей. Думала об этом дома, во время воскресных обедов. Но родителей она не ненавидела. Не ненавидела. Она пила пиво. Принесли гамбургер. Она вытряхнула на край тарелки кетчуп. Ела картошку. Сложила части гамбургера одну на другую, обмакнула уголок в кетчуп и откусила. Жевала. Сидела за стойкой и жевала гамбургер. Спросила еще пива. Знали ли родители что-нибудь? О ее делах? Можно ли было не замечать? Если бы она была матерью, она бы заметила. Но что вообще знала ее мать. Об этом обо всем. Что она могла знать. Нужно, чтобы Фридль научилась этому в более подходящей обстановке. Не в машине на лесной дороге. И не в квартире, куда в любую минуту могут вернуться родители или сестры с братьями. Все эти мужчины. Эти парни. Все они оставались чужими. Она и имен-то не помнит. Как будто все было не с ней. Как будто она смотрела на кого-то другого. Считалось, что это — свобода. А хорошо тогда жилось лишь тем, кому всегда хорошо. Она доела картошку. Допила пиво. Рассчиталась. После громкой музыки на улице было тихо. Свежий воздух. Прохладно. Почти холодно. Она направилась вверх по бульвару Вашингтона. У банкомата останавливались машины, выходили люди, снимали деньги. Банкомат — на светлом пятачке. Ярко освещен. Она прошла мимо. Из темноты вышел афроамериканец. Подошел к только что получившему деньги мужчине. Протянул руку. Мужчина сел в машину. Развернулся. Уехал. Афроамериканец вернулся к живой изгороди. Сел под куст. Пробормотал что-то. Маргарита в испуге остановилась. Афроамериканец исчез в кустах. Она поспешила дальше. Этот цветной-такой тощий. Маленький. Его шатало. Не мог держаться на ногах. Покорно вернулся на прежнее место. Она торопливо вошла в холл. На ум снова пришло опрыскивание.
Она проснулась в полпятого. Попыталась снова уснуть. Но все время поглядывала на часы — боялась проспать. В 10.15 нужно быть у Эрнста Кренека в Палм-Спрингс, выехать она решила в семь. Потом все-таки уснула. Проснулась от звука будильника. Села. Схватила будильник. Что-то снилось. Но сон прерван. Исчез. Она поставила будильник. Прилегла. Закрыла глаза. Попыталась вспомнить сон. Додумать его. Не получилось. Она встала. Ей следует прибыть точно к назначенному сроку, сказала фрау Кренек. Муж сможет уделить ей лишь полчаса. Если она опоздает, поездка окажется напрасной. Нужно выпить кофе. Она включила кофеварку и пошла в ванную. Долго стояла перед зеркалом. Не могла пошевелиться. Просто стояла, уставившись на себя. Принимать душ не хотелось: холодно. Подумала, не лечь ли снова. Позвонить в Палм-Спрингс. Сказать, что не сможет приехать. И спать. Налила себе первую чашку кофе. Вода в кофеварке еще не кончилась. С шипением лилась дальше. Пошла с чашкой в ванную. Все-таки встала под душ. Дрожа, терла себя мочалкой. Под конец проснулась и обрадовалась предстоящей поездке. Прочь из Л.-А. Времени хватит. Она успеет, даже если заблудится. Она надела джинсы. Белую блузку. И пиджак от брючного костюма. Новые туфли. Выпила еще чашку кофе. Села на диван. У фрау Кренек — строгий голос. Недоверчивый. Но ей нужно узнать о ее предшественнице. Она не станет расспрашивать Кренека о его работе. Только о личном. О том, как он был мужем Анны Малер. Однако он — тоже музыкант. Опять не обойтись без отца. И кроме того, наверняка у Кренека берут интервью каждый день. По более важным вопросам. Может быть. Она вставила в диктофон чистую кассету. Убрала его в сумку. Выключила кофеварку. Позвонила в Вену Фридль. Трубку никто не снял, и она сказала автоответчику, что все в порядке. Включила свой автоответчик. Без десяти семь вышла. Надо было бы поговорить с ним. Обязательно.
Долго. Но времени не было. И обойдется слишком дорого. В коридоре — тихо. Звуки из номеров. Посуда. Плеск воды. Радио. Музыка. В гараже заняты все места у выезда. Вечером ей пришлось поставить машину в глубине. Она прошла вдоль длинного ряда машин. На улице светит солнце. Даже в глубине гаража прохладно. Она села в машину и внимательно изучила карту. Нужно ехать по автостраде номер десять. Это не самая короткая дорога, зато самая простая, сказал Макс. В Санта-Монику, а оттуда — на автостраду. Она поехала. Оживленное движение. На трассе — четыре ряда. Она выбрала второй справа. Пусть обгоняют. Ехала по направлению к горам. Вверх. Солнце в глаза. Она достала из сумки темные очки. Со всех сторон на трассу выезжали машины. Съезжали. Меняли ряды. Она ехала, не сворачивая, по десятому. Трасса вилась широкими петлями среди моря домов, вдоль линии монорельса. По самому дну. Потом новый подъем — и широкий обзор. Над центром города небо затянули облака. Машин стало еще больше. Они еще чаще меняли ряды. Ей то и дело приходилось притормаживать, потом снова набирать ход. У съездов — пробки. Она ехала влево. Шесть рядов в одну сторону. Бесконечные указатели. Карта лежала рядом на сиденье, но она не отваживалась даже взглянуть на нее. Движение замедлилось. Во всех шести рядах. Машины медленно ползли. Водители напряженно глядели вперед. Рядом с ней стояла женщина в красном камаро. Она зевнула. Как ребенок. Открыла рот и вытянула вверх руки. Потянулась. Глядя на нее, Маргарита сама зевнула. Улыбнулась женщине, та кивнула в ответ. Движение возобновилось, женщина в красном камаро скрылась из вида. Маргарите было не оглянуться, чтобы посмотреть, куда она поехала. Пришлось сосредоточиться на езде. Когда едешь медленно, нужно быть куда внимательнее, чем при быстрой езде. Через час ехать стало легче. На съездах почти нет пробок. Ей удалось остаться на десятой трассе. Она едет в нужном направлении. К солнцу. На восток. Она включила радио. Шинейд О'Коннор пела «Nothing compares 2 и». Она прибавила громкость. Ехала. Дома кончились. Каменистые поля. Справа и слева — горы. Дорога вьется по дну долины. Вершины гор в молочно-светлом небе. Оранжевые и белые цветы. «I've got what I don't want»,[171] — пела Шинейд О'Коннор. Между камней на песке — цветущие кустики. Сначала она приняла их за камни. Пестрые обломки скал на земле. Но если приглядеться, замечаешь цветы. Маргарите захотелось остановиться. Рассмотреть цветы. Весна в пустыне. Она ехала дальше. Могла бы и вообще ничего не заметить. Горечь. Из-за песни. Ехала. Ничего она о нем больше не знает. Он вполне мог бы ехать рядом в другой машине. Или навстречу. Они бы разъехались. И даже не узнали об этом. Она ехала. Грудь и горло свело болью. Вот если бы он умер, тогда для тоски была бы причина. Атак… Она одна. Он умер лишь для нее. Хотелось сказать ему об этом, она всегда обо всем говорила ему. «Nothing, but nothing compares to you».[172] Высокий чистый голос. Тонкий. Почему все так? Почему она так несчастна? На миг захотелось вывернуть руль вправо и слететь с дороги на скалы внизу. Она ехала. Прямая, как стрела, дорога между двух хребтов. Она любит его. Любила. Теперь, когда все кончено, это ясно. Прежде она все время сомневалась. Она ехала дальше. Что она здесь делает? Куда едет? Что за бессмысленная поездка. Что она тут потеряла? Зачем приехала? И как она могла хоть на минуту предположить, что это важно? Из-за Анны Малер она потеряла любовь. Из-за какой-то биографии. Такие минуты, как эта. Как их описать за другого? Как постичь чужую несчастливую жизнь? Цепенящую безнадежность? И свое собственное несчастье? Следуя указаниям фрау Кре-нек, она нашла розовое бунгало на окраине Палм-Спрингс. Свернула к нему. Проехала назад. Остановилась в конце боковой улицы. Она приехала слишком рано. Сидела в машине. Теперь можно гораздо лучше разглядеть растения. Оранжевые цветы похожи на маргаритки. Она не стала выходить из машины. Не надо рассматривать эти цветы. Он говорит, что маргаритки — его любимые цветы. Из-за названия. В десять минут одиннадцатого она развернулась и подъехала к дому. Остановилась. Позвонила. Открыла невысокая пожилая женщина. Спросила, она ли — журналистка из Вены? Маргарита отвечала утвердительно. Ее проводили в большую гостиную. Стеклянные двери на террасу. В саду — кактусы. Цветы. Бассейн. За садом начинается горная пустыня. В комнату вошел Эрнст Кренек. Изящный мужчина. Очень стройный. Субтильный. Он говорил тихо. Без лишних слов. Предложил ей сесть в темное кожаное кресло. Жена присела в углу. Сидела там все время, пока они говорили. Вязала. Стучали спицы. Позвякивали, когда он задумывался. Он говорил по-немецки.
