[Среда, 7 марта 1990]
Она проснулась в полпятого. Попыталась снова уснуть. Но все время поглядывала на часы — боялась проспать. В 10.15 нужно быть у Эрнста Кренека в Палм-Спрингс, выехать она решила в семь. Потом все-таки уснула. Проснулась от звука будильника. Села. Схватила будильник. Что-то снилось. Но сон прерван. Исчез. Она поставила будильник. Прилегла. Закрыла глаза. Попыталась вспомнить сон. Додумать его. Не получилось. Она встала. Ей следует прибыть точно к назначенному сроку, сказала фрау Кренек. Муж сможет уделить ей лишь полчаса. Если она опоздает, поездка окажется напрасной. Нужно выпить кофе. Она включила кофеварку и пошла в ванную. Долго стояла перед зеркалом. Не могла пошевелиться. Просто стояла, уставившись на себя. Принимать душ не хотелось: холодно. Подумала, не лечь ли снова. Позвонить в Палм-Спрингс. Сказать, что не сможет приехать. И спать. Налила себе первую чашку кофе. Вода в кофеварке еще не кончилась. С шипением лилась дальше. Пошла с чашкой в ванную. Все-таки встала под душ. Дрожа, терла себя мочалкой. Под конец проснулась и обрадовалась предстоящей поездке. Прочь из Л.-А. Времени хватит. Она успеет, даже если заблудится. Она надела джинсы. Белую блузку. И пиджак от брючного костюма. Новые туфли. Выпила еще чашку кофе. Села на диван. У фрау Кренек — строгий голос. Недоверчивый. Но ей нужно узнать о ее предшественнице. Она не станет расспрашивать Кренека о его работе. Только о личном. О том, как он был мужем Анны Малер. Однако он — тоже музыкант. Опять не обойтись без отца. И кроме того, наверняка у Кренека берут интервью каждый день. По более важным вопросам. Может быть. Она вставила в диктофон чистую кассету. Убрала его в сумку. Выключила кофеварку. Позвонила в Вену Фридль. Трубку никто не снял, и она сказала автоответчику, что все в порядке. Включила свой автоответчик. Без десяти семь вышла. Надо было бы поговорить с ним. Обязательно.
Долго. Но времени не было. И обойдется слишком дорого. В коридоре — тихо. Звуки из номеров. Посуда. Плеск воды. Радио. Музыка. В гараже заняты все места у выезда. Вечером ей пришлось поставить машину в глубине. Она прошла вдоль длинного ряда машин. На улице светит солнце. Даже в глубине гаража прохладно. Она села в машину и внимательно изучила карту. Нужно ехать по автостраде номер десять. Это не самая короткая дорога, зато самая простая, сказал Макс. В Санта-Монику, а оттуда — на автостраду. Она поехала. Оживленное движение. На трассе — четыре ряда. Она выбрала второй справа. Пусть обгоняют. Ехала по направлению к горам. Вверх. Солнце в глаза. Она достала из сумки темные очки. Со всех сторон на трассу выезжали машины. Съезжали. Меняли ряды. Она ехала, не сворачивая, по десятому. Трасса вилась широкими петлями среди моря домов, вдоль линии монорельса. По самому дну. Потом новый подъем — и широкий обзор. Над центром города небо затянули облака. Машин стало еще больше. Они еще чаще меняли ряды. Ей то и дело приходилось притормаживать, потом снова набирать ход. У съездов — пробки. Она ехала влево. Шесть рядов в одну сторону. Бесконечные указатели. Карта лежала рядом на сиденье, но она не отваживалась даже взглянуть на нее. Движение замедлилось. Во всех шести рядах. Машины медленно ползли. Водители напряженно глядели вперед. Рядом с ней стояла женщина в красном камаро. Она зевнула. Как ребенок. Открыла рот и вытянула вверх руки. Потянулась. Глядя на нее, Маргарита сама зевнула. Улыбнулась женщине, та кивнула в ответ. Движение возобновилось, женщина в красном камаро скрылась из вида. Маргарите было не оглянуться, чтобы посмотреть, куда она поехала. Пришлось сосредоточиться на езде. Когда едешь медленно, нужно быть куда внимательнее, чем при быстрой езде. Через час ехать стало легче. На съездах почти нет пробок. Ей удалось остаться на десятой трассе. Она едет в нужном направлении. К солнцу. На восток. Она включила радио. Шинейд О'Коннор пела «Nothing compares 2 и». Она прибавила громкость. Ехала. Дома кончились. Каменистые поля. Справа и слева — горы. Дорога вьется по дну долины. Вершины гор в молочно-светлом небе. Оранжевые и белые цветы. «I've got what I don't want»,[171] — пела Шинейд О'Коннор. Между камней на песке — цветущие кустики. Сначала она приняла их за камни. Пестрые обломки скал на земле. Но если приглядеться, замечаешь цветы. Маргарите захотелось остановиться. Рассмотреть цветы. Весна в пустыне. Она ехала дальше. Могла бы и вообще ничего не заметить. Горечь. Из-за песни. Ехала. Ничего она о нем больше не знает. Он вполне мог бы ехать рядом в другой машине. Или навстречу. Они бы разъехались. И даже не узнали об этом. Она ехала. Грудь и горло свело болью. Вот если бы он умер, тогда для тоски была бы причина. Атак… Она одна. Он умер лишь для нее. Хотелось сказать ему об этом, она всегда обо всем говорила ему. «Nothing, but nothing compares to you».[172] Высокий чистый голос. Тонкий. Почему все так? Почему она так несчастна? На миг захотелось вывернуть руль вправо и слететь с дороги на скалы внизу. Она ехала. Прямая, как стрела, дорога между двух хребтов. Она любит его. Любила. Теперь, когда все кончено, это ясно. Прежде она все время сомневалась. Она ехала дальше. Что она здесь делает? Куда едет? Что за бессмысленная поездка. Что она тут потеряла? Зачем приехала? И как она могла хоть на минуту предположить, что это важно? Из-за Анны Малер она потеряла любовь. Из-за какой-то биографии. Такие минуты, как эта. Как их описать за другого? Как постичь чужую несчастливую жизнь? Цепенящую безнадежность? И свое собственное несчастье? Следуя указаниям фрау Кре-нек, она нашла розовое бунгало на окраине Палм-Спрингс. Свернула к нему. Проехала назад. Остановилась в конце боковой улицы. Она приехала слишком рано. Сидела в машине. Теперь можно гораздо лучше разглядеть растения. Оранжевые цветы похожи на маргаритки. Она не стала выходить из машины. Не надо рассматривать эти цветы. Он говорит, что маргаритки — его любимые цветы. Из-за названия. В десять минут одиннадцатого она развернулась и подъехала к дому. Остановилась. Позвонила. Открыла невысокая пожилая женщина. Спросила, она ли — журналистка из Вены? Маргарита отвечала утвердительно. Ее проводили в большую гостиную. Стеклянные двери на террасу. В саду — кактусы. Цветы. Бассейн. За садом начинается горная пустыня. В комнату вошел Эрнст Кренек. Изящный мужчина. Очень стройный. Субтильный. Он говорил тихо. Без лишних слов. Предложил ей сесть в темное кожаное кресло. Жена присела в углу. Сидела там все время, пока они говорили. Вязала. Стучали спицы. Позвякивали, когда он задумывался. Он говорил по-немецки.
Мы познакомились, когда были еще очень молоды. Я уже тогда знал, что буду композитором. — Я учился в Берлине. В институте. И в институте однажды устроили бал. Году в 1922-м, и там я познакомился с Анной. На этом балу. Она была там одна, потому что уже разошлась с этим своим первым мужем. По-моему, его звали Коллер. Руперт Коллер. Мы не были знакомы. Итак, она была одна, и там я с ней познакомился, и так мы сошлись. Потом мы вместе жили в Берлине, на Вюрцбургер-штрассе, у старой фрау Эрдманн. Эдуард Эрдманн был пианистом и композитором. Он тоже писал музыку и был очень дружен с Артуром Шнабелем, а у его матери была квартира на Вюрцбургер-штрассе, и она сдавала комнаты. И мы сняли у нее комнату. Или две. По-моему, две, и жили там некоторое время. Тогда Анна рисовала, насколько я помню, иллюстрации. Иллюстрации к книге Гофмана. Она называлась «Золотой горшок». — Так вот, к ней она рисовала иллюстрации. Маленькие. Что с ними было дальше, я не знаю. Понятия не имею. Наверное, пропали. Насколько я помню нашу жизнь в Берлине, мы иногда бывали у Эрдманнов в Груневальде, а так мы не часто выбирались в гости, как мне кажется. — Рисовала она больше, чтобы время убить. Можно сказать, по-дилетантски. — Она играла на фортепьяно и виолончели. На виолончели играла непрофессионально. Иногда мы играли вместе с одним из моих друзей, с неким Фрицем Демутом. Он был педиатром. Не знаю, как меня угораздило с ним познакомиться. Так или иначе, мы подружились, он играл на скрипке, и мы иногда исполняли трио. Но всегда — не очень успешно. Ничего из этого не вышло. — Думаю, мы вели весьма богемный образ жизни. Не знаю, к чему она привыкла в первом браке. Думаю, к чему-то другому. Подробностей уже не помню. Давно это было, 70 лет назад. Где мы готовили, что ели? — Эта старая фрау Эрдманн была той еще штучкой. Жуткая старая карга. Грязная и противная. Я тогда слышал краем уха, она была уже очень старая и вскорости должна была помереть, и вот помню, как брат Эрдманна сказал, она хочет, чтобы ее похоронили в Риге. Стало быть, там, откуда она родом, из Прибалтики. И тогда брат сказал, попробуй отвезти ее туда живьем. Все дешевле, чем труп возить. — Вот так мы жили. Альма была раз в Берлине. Это я помню. Я терпеть ее не мог. — Я знал и слышал о ней. Но с трудом перенес то недолгое время, что пришлосьс ней общаться. Тогда. Но подробностей не помню. Лето было. Поженились мы потом в Вене. Да, в Вене. Там был этот Верфель, читал свой роман о Верди. Тогда мы еще не были женаты. Поженились позже. Зимой 1923-го. Тогда мой первый концерт для фортепьяно исполнялся в Винтер-туре, в Швейцарии, играл Эрдманн, и он пригласил меня с Анной послушать. И вот мы были в Винтерту-ре, и там был Вернер Райнхарт, винтертурский меценат, который содержал оркестр. Он был очень богат, и он предложил мне, если я захочу на какое-то время задержаться в Швейцарии, положить на мое имя определенную сумму в Швейцарский Федеральный банк, или как он там называется, и я могу там жить, пока эти деньги не кончатся. Ну, такое мне дважды повторять не надо. Тогда он нас потом отвез в Энгадин. Там мы были неделю на Рождество, а потом поехали в Вену и здесь поженились. Мы тогда думали, что будем жить в Швейцарии, а там любят, когда люди женаты. — Вот мы и поженились из-за Швейцарии. И потом в Швейцарии некоторое время и жили. В Цюрихе, и она тогда к одному художнику… По-моему, это был некто Куно Амит. Он жил в деревне, недалеко от Берна, и там у него была мастерская. Она туда поехала и работала с ним какое-то время, чтобы усовершенствоваться в живописи. Значит, тогда живопись все еще играла в ее жизни какую-то роль. Но меня это не слишком устраивало. Как сказано, потом она вернулась. Потом мать вызвала ее опять в Венецию. У нее ведь был в Венеции дом, и Анна должна была туда приехать. Это меня тоже не слишком устраивало. И мы поэтому немножко поссорились. Это было начало. — И все это она делала. Почему она это делала… Она ведь с матерью тоже неособенно ладила. То, что они не в ладах, было не очень заметно, но чувствовалось, что есть противостояние. И тогда я увидел и старуху. Мать Альмы. Она же была замужем за Моллем. За тем Моллем, что стал потом нацистским вождем. Да они все такими были. И Альма тоже. И до какой степени. Страшная особа. Не понимаю, почему она всю жизнь путалась с евреями. — Помнится, когда Альма жила в Нью-Йорке, она там выпустила что-то автобиографическое, книжку какую-то. Полная чушь. И однажды она пригласила меня на обед, потому что хотела извиниться за ту писанину, что была в ее автобиографии обо мне. Сначала она объясняла шоферу, как ехать. Все неправильно. Потом мы сели за стол. Обед. Не помню уже где. Где-то в центре.
