“Всегда воевали, и не понятно, которая война тут одна, которая — другая или третья”, — так подумал про себя Сурвинов, но не сказал, потому что солдат сказал совсем то же самое. Почти слово в слово. Только вместо “не понятно” сказал “не знаю”.
— Ученые люди знают, — сказал Сурвинов.
И добавил:
— Ученый человек определил: война — гиена истории.
— А? — спросил солдат.
— Такой зверь, на югах живет. Подъедает всякую падаль, — сказал Сурвинов и напугался, что солдат полезет драться, обидевшись за себя и за свою мамку. Но солдат только вздохнул:
— На югах теперь, эх! Тепло и культурно! Пробиться бы на юга…
Тем временем пароход пристал, и по палубе пошли карантинные в мундирах, так что болтать было некогда, а надо было доставать паспорт».
Дальше — больше.
Карантинные чиновники были для того, чтоб не пускать лишних людей в Россию. Потому что Европа была проклятым голодным и холодным местом, где люди только и знали, что воевали — страна со страною, город с городом, язык с языком. Резали друг дружку без пощады и вырезали бы совсем уже давно, да только европейки приспособились в глубоких землянках рожать без перерыва, и обыкновенно двойнями и тройнями. У того солдата, к примеру, было шесть живых братьев и две сестры, тоже живые и подросшие: уже нарожали ему полтора десятка племяшей. А всего у мамки было то ли двенадцать, то ли пятнадцать, да остальные померли.
Но если кому невмоготу была такая жизнь или от природы он был умный и ловкий, то непременно хотел пробиться на юга, либо к туркам, либо к арабам, либо к неграм в жаркую хлебную Африку. В Индию, в Китай — да мало ли цивилизованных стран!
Но это было трудно. Во всех местах, где можно было пробраться на юга, была особая стража из местных. В Испании они назывались «герильерос», в Италии — «мафиози», в Греции — «клефты», в балтийских странах — «лесные братья», на Украине — «партизаны», в южных концах России, где проход к Кавказу и Каспию, — «казаки». Всю эту охрану кормили и вооружали цивилизованные страны. Боялись, что Европа к ним понаедет и начнет рожать и бандитничать.
Россию же особенно охраняли потому, что это была срединная страна, между Европой и цивилизованным миром. В России была единственная дверь — у города Казани, — откуда можно было законным путем попасть в нормальную страну, хоть к туркам, хоть к арабам.
Так что въезд в Россию был один — через Питер.
Так что Сурвинов перебрался через Неву, пошел сначала по Невской улице, а там свернул на Московскую.
Он шел на Москву с надеждою добраться до Казани.
На одной ночевке его положили спать в сарай. Там в углу была стопка старых тетрадок. Он взял верхнюю. Зажег огарок. Раскрыл. Было русскими буквами, но по-турецки. «Владимир Соловиов. Рус фикир». От страничек сильно пахло скипидаром. Сурвинов по-турецки едва разбирал, да и было непонятно. Идея? Какая у русских идея? Видать, этот несчастный Соловиов писал по-турецки, чтоб его услышали в цивилизованном мире, а скипидаром набрызгал, чтоб жучок не пожрал. Сурвинову стало жаль стараний безвестного Соловиова, и он сунул эту тетрадку себе в мешок. А остальные даже не раскрыл…
Мне стало жаль, что Сурвинов не взял с собою остальных сочинений русского философа. Библиограф и архивист проснулся во мне, и от досады я сам проснулся.
дождь на дедушкиной даче
Проблема пола
На третий день дождя кончились сигареты, и Наташа решила выйти из дому, дошлепать до магазина. Заодно посмотреть, что за куча вдруг появилась около калитки. Кажется, вчера появилась. Или позавчера?
Позавчера звонил ее ухажер. Она произнесла в уме это слово и рассмеялась — первый раз за эти дни.
Она уехала на дачу, чтобы немножко «полежать в норе, зализать раны», — так она сказала своей подруге, которая знала, что произошло.
Хотя ничего особенного не произошло. Человек, с которым она жила последние полгода, — ее бросил. Бросил неожиданно и даже как будто нарочно, чтоб сделать больно — на глазах у всей тусовки. Но это с ней довольно часто случалось, потому что она все время влюблялась внезапно и безоглядно, будь что будет — ну и, конечно, бывало разное. Вернее, одно и то же. Она рыдала, напивалась, просиживала ночи у подруг, и даже один раз всерьез решила повеситься — но в таком висельном настроении приехала на пустую дедушкину дачу, и как рукой сняло. С тех пор она пересиживала такие дни на даче. Брала с собой работу, и через неделю — как новенькая.
А ухажер все никак не мог понять, что ему не светит. Сегодня опять позвонил и сказал: «А я знаю, где ты. Что привезти?» Она нажала отбой.
Однако надо было идти за сигаретами.
Наташа надела куртку и какую-то дурацкую дождевую шапку, дедушкину. Кажется, такая шапка называлась «зюйдвестка». Зонтов она не любила.
Сошла с крыльца, пошла к калитке и вдруг увидела, что там, за кустом, спиной к ней сидит человек. Это была никакая не куча, это человек сидел на траве, раскинув руки и запрокинув голову в вытертой ушанке. Из его руки выпал пистолет. Наташа остановилась. Вытащила мобильник, стала соображать, куда звонить — 02 или 911. Сделала еще несколько шагов и громко плюнула: это было чучело. Старый ватник, штаны и варежки, все набито соломой. В шапку был вкручен соломенный жгут и пришпилена большая фотография ухажера. Пистолет был детский, пластмассовый.
— Тьфу! — Наташа пнула чучело ногой и подумала, что надо ждать солнца и жары, чтоб эта гадость высохла и можно было ее сжечь.
Вышла за калитку, прошла буквально полсотни метров. Ее нагнала машина.
— Девушка, вас подвезти до сельпо? — это был ухажер.
— Шутник, — сказала Наташа. — Мадам Тюссо на полставки.
И пошла дальше.
Он выскочил из машины, повернул ее к себе и вдруг сильно обнял ее, прижался к ней, так, чтобы она все почувствовала.
— Не надо, — сказала она. — Я тебя не люблю. Я вообще никого не люблю.
— Если ты никого не любишь и все время меняешь мужиков, почему среди них, в этой… в этом… — он запнулся, — в этом ряду нет места для меня? Чем я хуже? Чем?! — он почти кричал.
— У тебя сигареты есть? — спросила она.
— Есть, — сказал он.
Она взяла его за руку и повела в дом.
Они все сделали в прихожей, почти не раздеваясь: он не мог терпеть.
Потом она сказала, натягивая брюки:
— Ну, все, езжай. И оставь мне сигареты.
— У меня в машине блок.
— Принеси три пачки, и пока.
— Недорого, — сказал он.
— Сущие копейки, — кивнула она.
— Ты никого не любишь, — сказал он. — Бывает. Типа скорбное бесчувствие. А вот ты когда-нибудь сможешь полюбить? Не меня, нет, куда мне! Кого-нибудь. А?
— Мечтаю полюбить, — сказала она. — Я не знаю, какой он будет, умный-богатый или полное ничтожество. Но я обомру от покорности, понимаешь? И мне захочется мыть полы в его доме…
— А? — растерянно спросил ухажер. — Как?
— Я буду мыть полы в его доме, я буду ползать на коленях, выжимать тряпку в ведро и кончать от счастья…
Вдруг он схватил ее за горло.
— Пусти… — она захрипела. Он держал крепко.
— Ваша честь! — он откашлялся. — Почему я совершил это ужасное преступление? Где причина? Причина глупая, смешная. Половая, хи-хи-ссс… Я не прошу снисхождения, но я хочу, чтоб вы меня поняли. Трагедия в трех действиях. Действие первое. Мне двадцать два. Я влюбляюсь. Делаю предложение. Отказ. «Ты очень хороший, но… Мне нужен другой человек. Чтоб я мыла полы и была счастлива». Странно. А я-то думал, что буду помогать жене… а с годами, глядишь, на уборщицу заработаю… и что это будет ей приятно. Ну, нет, так нет. Действие второе. Мне двадцать шесть. Моя подруга в порыве интимности говорит о своем бывшем: «Я была на все готова, чтоб только он со мной остался, я полы мыла, вот этими руками» — и показывает свои пальчики с маникюром… Ладно, совпадение. И вот — действие третье. Мне тридцать два… Но почему не я, ваша честь? Я делаю подарки, целую ручки-ножки, встречаю-провожаю, готов всю жизнь, в радости и в горе, пока смерть не разлучит, я умный, сильный и богатый, а этой суке нужно какое-то говно, которому она полы будет мыть. Поэтому я ее задушил, а для верности зарезал! — он вытащил левой рукой складной нож; со щелчком вылетело синее лезвие. — А сначала исполосовал ей рожу… — и он уколол ей щеку острием ножа; бусинка крови покатилась вниз, оставляя бледно-алый след. — Я не прошу снисхождения, ваша честь, — у него челюсти свело от ярости.
— Милый, — вдруг просипела она. Он чуть отпустил ее горло. — Милый, дорогой, любимый, прости, я люблю тебя, — шептала она, — я обожаю тебя, я хочу быть твоей рабыней, я буду мыть тебе полы…
