— Еще более странные, чем вы думаете, Лали. Одна из этих лошадей — говорящая. Я сам слышал, как она говорит.
— И что же она рассказывает?
— Она было выругалась, но я не стал задерживаться и дослушивать ее.
— А вы не во сне ли это увидели?
— О, в моих снах лошади говорят очень часто, и ничего странного в этом нет.
Лали опять садится. И говорит:
— Подожду-ка я вместе с вами.
Она берет карты и спрашивает:
— Сыграем?
— Неплохая мысль, — спокойно говорит Сидролен.
И они проиграли до самой зари.
На рассвете там, снаружи, поднялся гвалт.
— Застукали голубчика! — сказала Лали.
Сидролен ничего не ответил.
Гвалт усилился, к нему присоединились всевозможные ругательства, оскорблятельства и проклятельства.
— Большой шухер в лавочке! — констатировала Лали.
Гвалт приближался; наконец дверь распахнулась, какой-то человек влетел в нее и рухнул прямо на стол, очистив его от карт, скатерти, стаканов, бутылки и пепельницы. Зашвырнув свою жертву внутрь, герцог и Пешедраль заботливо и крепко заперли за собою дверь. Человек восстановил было вертикальное положение, но тут же должен был сесть, силою принужденный к тому обоими своими противниками.
— Вот так! — сказал довольный герцог. — Неплохая работенка?
— Я протестую! — завопил пойманный. — Это похищение! Это консьержнаппинг! Нет, консьержехищение! На помощь! На выручку! Это ошибка, ужасная ошибка! Я хотел застукать тех, кто пачкает вашу загородку, а эти типы навалились на меня! Может, они-то на ней и пишут!
— Ах ты, гнусный клеветник! — вскричал герцог и, размахнувшись, отвесил крикуну оплеуху.
— Караул! Позор! Рецидив! Оскорбление личности! Послушайте, месье, вы-то меня знаете!
Сидролен говорит герцогу и его конюшему приспешнику-виконту:
— Сядьте, пожалуйста, давайте послушаем объяснения этого господина, я его и в самом деле знаю.
Затем он обращается к консьержу, он же бывший сторож туристической турбазы для туристов:
— Месье, я и правда знаю вас в лицо, но мне неизвестно ваше имя.
— Луи-Антуан-Бенуа-Альбер-Леопольд-Антуан-Нестор-Шарль-Эмиль Ла-Баланс.
— Длинновато, — замечает Сидролен.
— А почему у вас там два Антуана? — спрашивает герцог.
— Один раз в честь отца, второй — в честь деда. Что касается длины, то обычно всё это сокращается до Ла-Баланс-бис.
— А еще покороче нельзя? — спрашивает Сидролен.
— Вообще-то меня зовут Лабаль.
— Так вот, месье Лабаль… — начинает Сидролен.
— Оставьте Лабаля в покое, так будет совсем коротко.
— Ну так вот, месье…
— А по какому праву вы меня допрашиваете, месье Сидролен?
— Дайте ему в ухо, — вполголоса советует герцог.
— Нет у меня никаких прав, — говорит Сидролен, — а вы имеете полное право не отвечать мне.
— И он им воспользуется, — вставляет герцог.
— Ладно, — говорит Лабаль, — при таких условиях я согласен рассказать вам свою историю.
— Ах ты, Боже мой, историю! — говорит герцог в сторону.
— Это краткая, но потрясающая история.
Лабаль перевел дух, собрался с духом и повел свою речь в таких словах:
— Имя, которое я ношу, господа, обрекло меня на необыкновенную судьбу. Баланс, как вам известно, свойствен весам, иначе говоря, символу правосудия, и всю свою жизнь я стремился способствовать его торжеству на земле, — разумеется, в меру своих слабых сил. И если общество наделило меня столь знаменательным именем, то природа, со своей стороны, одарила меня серым веществом головного мозга необычайной активности, и я уже с младых ногтей отчетливо понял, что официальное правосудие — это не что иное, как звук пустой, и дал себе клятву компенсировать своими личными усилиями упадок и ничтожество государственных судебных органов. Таким образом, я сам, лично, укокошил от трехсот до четырехсот человек, приговоренных, по моему мнению, к чересчур мягкому наказанию; если эта цифра удивляет вас, то я вам признаюсь, что меня интересуют лишь самые тяжкие преступления, и единственной контрмерой против судебных ошибок я считаю смертную казнь. Не беспокойтесь, — я действую лишь после того, как долго обдумываю интересующий меня случай. Вот это, господа, как раз и отличает меня от обыкновенных судей: я думаю. А мысль — это тяжкое бремя, господа, тяжкое бремя, всю тяжесть которого вам невозможно даже оценить, но на эту тему я не собираюсь сейчас распространяться, поскольку однажды вечером уже обсудил ее с месье Сидроленом. Как бы то ни было, я нанялся — по причинам, которые вас не касаются и которые долго объяснять, — я нанялся, повторяю, ночным сторожем на туристическую турбазу для туристов и, возвращаясь домой на рассвете, часто замечал оскорбительные надписи на загородке отрезка набережной перед баржой, на борту коей вы нынче находитесь, да и я сам также нахожусь, правда, против воли. Упорство, с которым возобновлялись эти надписи, навело меня на мысль — а вы, верно, уже убедились, что, когда я говорю «мысль», я не употребляю это слово всуе — итак, оно навело меня, повторяю, на мысль, что их автор, быть может, такой же борец за правосудие, как и я сам, то есть в некотором роде мой конкурент. И это мне не понравилось. Если все пожелают вершить правосудие на свой лад, начнется такая нераздериха, что только держись; я считаю себя единственным квалифицированным специалистом в этой области. Итак, я провел небольшое расследование и узнал о ваших прошлых неприятностях, месье Сидролен, и о тяжкой несправедливости, жертвою коей вы стали. Невинный человек два года проводит в КПЗ! Тем более гнусным показалось мне преследование, которому вы подвергаетесь ныне. Желая разоблачить негодяя, что донимает вас своей неоправданно-жестокой местью, я нанялся консьержем в дом, строящийся по ту сторону шоссе. И каждую ночь я подстерегал его, но так никого и не обнаружил. Как вдруг сегодня я увидел две подозрительные тени. Их было двое, я — один. И все же я отважно приблизился к месту их действий — без сомнения, преступных. Это был первый срыв в моей карьере, ибо в результате я сам угодил к вам в руки. Ну а касательно моей невиновности в вопросе о надписях, она, как мне кажется, вполне подтверждается тем фактом, что при мне не обнаружено никаких приспособлений для живописных, письменных, а равно и гравировальных работ.
Он смолк, и тут все услышали ровное похрапывание герцога д’Ож, который мирно заснул в самом начале повествования.
Сидролен почесал затылок. Он увидел, что Пешедраль не спит, а всего лишь дремлет, и спросил его, правда ли, будто у их пленника не оказалось при себе никаких приспособлений для живописных, письменных, а равно и гравировальных работ.
Пешедраль, с трудом продрав глаза, ответил:
— Этот человек сказал правду.
— Стало быть, обвиняемый невиновен, — заключил Сидролен.
— Ну это еще как посмотреть!
— Мадемуазель не согласна? — вызывающе спросил Лабаль.
— Нет, — ответила Лали. — Все, что вы здесь наплели, доказывает, как дважды два, что вы заступник хреновый, правосудец фиговый, Монте-Кристо ерундовый, Зорро дерьмовый, Робин Гуд трухлявый, завистник гунявый, пачкун слюнявый, маньяк мозглявый, — одним словом, патентованный экзальтированный антисидроленист!
— Мадемуазель, — спокойно возразил Лабаль, — позвольте мне сообщить вам, что вы рассуждаете, как полная бестолочь, не видите дальше собственного носа и совершенно не умеете пользоваться своим серым веществом. Пораскиньте мозгами хоть на минутку, — я намеренно не говорю «подумайте», это слово вас скорее всего напугает, — я прошу всего лишь пораскинуть мозгами. Я даже не требую, чтобы вы раскинули карты, что для вас куда привычнее, — ведь мне известно, что юные девицы чаще увлекаются…
— И ты его спокойно слушаешь! — говорит Лали Сидролену. — На твоем месте я бы ему морду в кровь разбила. Если бы герцог не спал, он бы уж давно заткнул пасть этому гаду.
— Но он спит! — заявил Лабаль. — А я продолжаю: пораскиньте мозгами, мадемуазель! Ну, стал бы я рассказывать вам всю свою жизнь — достойную, впрочем, лишь восхищения! — будь я виновником этого маниакального преследования? Ведь это же абсурд! Поверьте, мадемуазель, я — стопроцентный сидроленист.
Лали не отвечает.
— Месье Лабаль, — говорит Сидролен, — прошу вас извинить моих гостей, они были движимы самыми благородными побуждениями.
— Я буду великолепен и великодушен, как Эрнани! — заявляет Лабаль. — Я стану выше этого.
— Интересно будет поглядеть, — говорит Лали.
— Привет! — восклицает графиня, входя в кубрик.
— Бе-е-е! — вторит ей Фелица.
— Вы позволите мне удалиться? — спрашивает Лабаль.
И он исчезает.
— А завтрак еще не готов? — осведомляется пешедралева мамаша.
Вопрос, однако, задан столь любезным тоном, что Лали даже не на что обидеться. Графиня продолжает:
