В назначенное время я отыскал ресторанчик. Он был узок, прохладен и пуст. За стойкой стоял огромный, краснолицый мужик с длинными волосами, в кожаном фартуке. Вид у него был самый неприветливый, а при виде меня сделался враждебным. Нужно сказать, что овернцы (из департамента Овернь) — прирожденные рестораторы и повара. Они владеют более чем третью всех ресторанов и кафе Парижа. Кажется, как рестораторы они упоминаются уже в романах Дюма. Краснолицый с пылающим лицом смотрел на меня с ненавистью.
— Мы закрыты, — сказал он. — Nous sommes fermes!
— Здесь собираются друзья писателя Антуана Блондэна? — спросил я и добавил: — Меня пригласила Валери.
— А, Валери! — Мрачный гигант преобразился в веселого Гаргантюа. — Прекрасная Валери! Пойдемте, мсье, я вас провожу!
Он вытиснулся из-за стойки, мы прошли через зал и стали спускаться по лестнице.
— Надеюсь, я пришел не первым?
— Нет, нет, друзья уже собираются, они в cave, дегустируют.
В подвале ресторана было прохладно. Там лежали в изобилии бочки и бутылки, и среди них бродили несколько человек. Каждый с серебряной плошкой. Один из присутствующих, я его узнал, поскольку видел на нескольких литературных коктейлях, и был Антуан Блондэн. Лысый, с розовым лицом, старый-престарый, а скорее всего, состаренный алкоголем, он держал свою плошку, а полный мужчина со всклоченными волосами наливал ему осторожно в плошку белое вино из пыльной бутыли.
— Вот, — сказал овернец, — пришел молодой мсье, друг Валери.
— О-ооо, друг Валери! — промычали все они и немедленно сошлись к бочке, на которую всклокоченный поставил свою бутылку.
Мне дали плошку и налили туда вина. Вино было превосходное. Называлось «Сансэрр».
Некоторое время и все они, и я наливали, пробовали, цокали языками. Вин было много, и все они были либо отличные, либо превосходные. Просто «хороших» даже не было.
— У меня исключительный винный погреб, — сказал мне овернец. — Я хозяин этого притона.
— Очень приятно, — сказал я.
— А мне приятно, что вы с нами. Друг Валери — наш друг.
Антуан Блондэн тихо улыбался, глядел на меня. И ничего не говорил. «Странно», — подумал я.
— Ему трудно говорить, — шепнул мне могучий овернец. — После того, что с ним случилось.
— Да, — вздохнул я, — после этого…
Я понятия не имел, что случилось с Блондэном, но хотел быть вежливым и своим.
Вверху зазвенел колокольчик. Овернец отправился вверх по лестнице встречать гостя, гостью или гостей…
Спустя два часа мы все еще продолжали дегустировать. Количество нас увеличилось. Многие из нас уже были нетрезвы. Но от алкоголя все присутствующие сделались изысканно вежливыми. Пришла и Валери и брызгала средь нас своими особенно замечательными очами. Я спросил у нее две вещи: «Что будет дальше?» и «Что случилось с Блондэном?»
— Дальше мы все пойдем наверх, в зал, сядем там и станем обедать и пить вино! — Валери звучала радостно.
Я хотел ей сказать, что мы и так уже набрались, но воздержался.
— У Антуана же был сердечный приступ, после приступа ему трудно говорить и держать в руках стило, это самое ужасное, он может работать только по утрам, и не более тридцати минут…
Валери помолчала.
— Это действительно ужасно, — посочувствовал я. — Но почему он пьет так много, ведь ему, по всей вероятности, нельзя пить в его состоянии?!
— Он не хочет предавать себя и свой образ. Ведь он вошел в литературу после войны, в начале пятидесятых как «гусар». Вы знаете об этом литературном течении, Эдуард?
— Что-то вроде французских битников? — неуверенно вспомнил я.
— Только не говорите этого Антуану! — Валери испуганно брызнула глазами в сторону писателя. — Нет, французские «гусары» совершенно аутентичны, они появились даже чуть раньше битников, это старая французская богема, приправленная экзистенциализмом. А потом не забывайте, что у нас был Селин…
— Ну да, Селин, — согласился я.
Когда мы сели за стол, то стали пить красные вина — Бургундское, Анжуйское и Бордо. Из снеди я помню «риэт» — очень вкусное блюдо вроде нашей тушенки и паштеты. Антуан Блондэн попытался сказать речь в мою честь как новоприбывшего, и — о, чудо! — он знал названия двух моих книг, изданных во Франции. Но далеко в своей речи он не продвинулся. Застрял, открывал рот и шипел… Несмотря на общее опьянение, сцена была крайне печальной. Однако овернец приносил бутылки гроздьями в каждой огромной руке, и скоро мы избавились от печали.
В свою квартиру на rue des Ecouffes, к мебели мадам Юпп, я добрался только к рассвету. Наутро оказалось, что плечи моего плаща были обильно испачканы мазутом, и оказалось, что после неудавшейся речи Антуана Блондэна я не могу восстановить события. Куда делась Валери, я также не помню…
В следующее воскресенье я опять пришел в ресторан «Блё д'Овернь», то есть «Голубизна Оверни» — так, кстати, называется известный сыр, продающийся теперь и в русских магазинах. Я старался пить как можно меньше. Но результат был тот же. И опять наутро оказалось, что плечи моего плаща были испачканы мазутом…
…В июле, в разгар лета, я записался участвовать в состязании двух команд: «Друзья Антуана Блондэна» против команды издательства «Дилеттант». Надо было обойти по специальному маршруту около пятидесяти баров и ресторанов Парижа и везде выпить «баллон» вина — то есть такой круглый, небольшой бокал. Выигрывала та команда, которая обойдет больше количества баров за меньшее количество времени и сохранит на ногах большее количество участников. «Дилеттантцы» имели славу крутых ребят, все бывшие анархисты, но мы их одолели. Правда, к финишу пришли из двенадцати только трое друзей Антуана Блондэна: Валери, я и овернец Пьер, хозяин «Блё д'Овернь». Мы были в ужасном виде!
После победы, провалявшись в постели несколько дней, я понял, что если я хочу выжить, то больше не должен входить в коллектив друзей Антуана Блондэна. Огромным усилием воли я выбросил телефон Валери и полгода не ходил в «Блё д'Овернь». Когда однажды я все же появился на той улочке, то ресторана уже не было. Там помещался другой ресторан — к моему облегчению.
Объяснился и мазут на моем плаще. Оказывается, я бывал так пьян, что пытался войти в дверь моего предыдущего места жительства, на улице Архивов. А она была окрашена густой, не высыхающей черной краской. А я толкал ее плечом.
Она была высокая здоровая девка в платье с мелкими цветами, как у консьержки. Она вдобавок шепелявила и ходила вразвалку. У нее было полное чувственное лицо, длинные ноги с немалыми ляжками. Я никогда не спросил ее, из какой французской деревни она родом, а может, она и сказала, но только я забыл. Потому что в то время, когда я с ней познакомился, а это был 1984 год, Клер, так ее звали, была вместе с Анн соредакторшей порнографического журнала. Впрочем, по формату он был скорее журнальчиком. Праведным душам не стоит грохаться в обморок, так как это был вообще-то полупорнографический журнал или предпорнографический журнал. В нем даже не было еще фотографий. Журнал назывался «Женские письма» и мог бы служить отличным приложением к собранию сочинений папаши Фрейда. Французские женщины и девочки присылали в этот журнальчик свои жаркие грезы и действительно случившиеся с ними грязные вещи. И все это — на плохой бумаге, со смешными, вполне стыдливыми обложками — раскупалось как свежие хлебцы.
Идея на самом деле была простая и гениальная. Автором идеи была тоненькая и любвеобильная Анн с характерной фамилией Анжели, то есть Ангел, как вы понимаете. Не вложив ни копейки, эти две женщины сумели поставить на ноги хороший бизнес. И он набирал обороты! На моих глазах тираж увеличивался драматически. Из тоненькой брошюры за полгода журнальчик превратился в журнал нормального формата, и в новых номерах уже появлялись фотографии! Впрочем, я не об их успехе, я о Клер, о ней, шепелявой и простой, хотел, хочу, желаю сообщить человечеству. Потому что это была наилучшая девка, которую встретил я. И она была наилучшей девкой не только для меня. Кроме меня — я узнал это потом, — ее платье консьержки задирали несколько моих приятелей. Они могут подтвердить, они живы и в доброй памяти, они могут сказать: это девка была кое-что. Ведьма какая-то, а не девка. Под платьем у нее обнаружились простые трусы, большой зад и обильные сиськи. Но в этом мире очень много женщин с таким же набором прелестей, однако они становятся пресными на третий день. Клер же пользовалась бешеным успехом.
В начале, чтобы досадить жене Наташке, я спутался с Анн. Наташка заслуживала, чтобы я спутался с Анн, нечего ее жалеть, уже покойную. Это было начало восьмидесятых годов, Париж, и СПИДа еще не было. Литератор и радикал, я себе жил, как подобает таким, как я. Мы с Анн друг другу понравились, но недаром же ее фамилия была Ангел, и она была соредактором порножурнала, потому она привела ко мне как-то Клер. (Наташка находилась далеко в Америке и никогда об этом не узнала). Я отправился в постель с двумя соредакторшами, но уже через небольшое время обнаружил себя больше с Клер, чем с Анн. Как оказалось потом, это было обычной практикой: Анн, зияя размытыми краской глазами, утром пожаловалась мне. Эта деревенщина Клер пришептывала нечто, живот у нее был ненормально горячий, ноги как-то по-особому сжимались и разжимались, это был дьявол похоти, а не Клер.
