Ванванч хорошо понимал, что она и тетя все знают о случившемся, но никто не затевал разговоров на эту тему. Их взгляды ускользали, стоило ему уставиться, будто с мольбой о прощении или с надеждой на неизменное снисхождение к нему белого света. Однако душа была больна, а Урал представлялся издалека вместилищем горя, особенно отсюда, из Цагвери, из этих разноцветных гор. Он все время ждал, что тетя Сильвия скажет ему что‑нибудь резкое или Люлюшка нашепчет утешения, как бывало когда‑то... Но они молчали.
Он долго не знал, жив ли Афонька, но, просыпаясь и засыпая, видел только одно, как Дергач шел на него, как тускнели его синие глаза, как он стонал, как черная кровь расползалась по штанам, как самый смелый из ребят задрал ему рубашку и все увидели на груди Афоньки маленькую аккуратную красную дырочку...
Этот кошмар никогда бы и не кончился, как вдруг в одно благословенное утро тетя Сильвия сказала ему, что теперь, наконец, все в порядке. "Этот мальчик здоров и выписался из больницы! Хорошо, что все так закончилось!.. Бедный Шалико..." И он только теперь узнал, что его папа целый месяц все ночи дежурил в больнице у постели раненого Афоньки Дергача. "Пуля, оказыва‑ется, прошла навылет, ‑ сказала тетя Сильвия, ‑ и, к счастью, ничего важного не задела..." И тут она увидела, что щеки Ванванча покрылись счастливым румянцем. Из Цагвери в конце августа они воротились в Тифлис, и Урал вновь представлялся вожделенным. Однако в Тифлисе их встретило печальное известие. Не стало бабушки Лизы. Мамина телеграмма не долетела до Цагвери, рухнув от горя где‑то в горах.
Похороны уже завершились. Большая счастливая семья находилась в подавленном состоянии. В квартире на Паскевича было странно, неуютно и холодновато, как в музее. Все сходились по старой традиции, и вялые потерянные движения, и горькие влажные взгляды ‑ все было непривычным, трагическим. "Дэда, дэда! ‑ шептали они про себя. ‑ Дэдико, мамочка!.." Тень ее витала меж ними. Она всматривалась острыми серыми глазами в их лица, и беззвучный стон наполнял комнаты.
И все‑таки уход бабушки Лизы не согнул оставшихся, не заледенил их сердец. Они оставались прежними, прежними, и, не скрывая глаз, наполненных слезами, они улыбались друг другу и особенно Ванванчу, и горячие их ладони прикасались к его голове... "Кукушка, как ты хорошо выглядишь!.. Ашхен, генацвале, как хорошо, что ты с нами!.." Они сидели за большим овальным столом, но не было командира. Степан со стены обозревал их собрание. Он был спокоен и кроток. Какое‑то подобие улыбки застыло на его губах. "Теперь они, слава Богу, встретились, ‑ сказал Галактион. ‑ Оля, Оля, это неминуемо..."
Как много поцелуев, как много ласки досталось Ванванчу. Его холодное уральское сердце не сразу откликнулось на эти почти позабытые ухищрения любви. Но, видимо, кровь взяла свое. Она погорячела, жилка на шее вздулась, и снова, как когда‑то, увидев на улице целующихся тифлисцев, он не вскидывал удивленных бровей, а ощущал себя среди своих.
И Нерсик, повзрослевший, но все тот же, бросился к нему, обхватил, зачмокал слюнявым ртом: "Ва! Здравствуй! Здравствуй!.." Он сидел на углу Лермонтовской и Паскевича и чистил ботинки всем желающим, а их было множество. И старенькие, единственные туфельки на чужих ногах начинали сиять, и их обладатель чувствовал себя человеком. "Зачем уехал?! спрашивал он. ‑ Тифлис плохо?!" ‑ и рукавом утирал нос. Ванванч решил было рассказать ему об Афоньке, но очередной вальяжный клиент по‑хозяйски подсунул свой штиблет, и щетки заработали, а Ванванч отправился вдоль по Паскевича.
Там, на Урале, все было насыщено тревогой и заполонено врагами. Здесь же, в Сололаках, медленно текли медовые будни и все обнимали друг друга... Но однажды дядя Миша спросил Ванванча как‑то по‑взрослому, на равных: "Ну, как там папа на вашем Урале?" И грустью повеяло от его слов. Ванванч не смог разделить прозвучавшей грусти и ответил бодро и снисходительно: "Борется с врагами..." Ничего не изменилось в лице дяди Миши, и бодрость Ванванча не коснулась его. "А здесь есть враги?" ‑ спросил Ванванч по‑деловому. "О, конечно, конечно", ‑ ответил дядя Миша без энтузиазма и тотчас удалился.
Рояль стоял, покрытый пылью. Рядом с фотографией Степана повесили новую ‑ бабушки Лизы. Пока Вася прикреплял ее к стене, все смотрели в разные стороны. "Генацвале... генацвале..." ‑ витал меж ними тихий бабушкин шепоток.
За какие‑то два года многое, оказывается, переменилось. Трехкомнатная квартира на Грибоедовской улице, где совсем недавно маленький Лаврентий в пенсне пугал собравшихся своими охранниками и выкрикивал Ашхен хмельные комплименты, эта квартира перешла во владение тети Сильвии, и они с Люлюшкой покинули Лермонтовскую. Однако как‑то неисповедимо для Ванванча исчез Вартан Мунтиков, а вместо него возник тридцатилетний высокий, улыбчи‑вый Николай Иванович Попов, преуспевающий бухгалтер‑экономист из какого‑то там треста. Он обожал тетю Сильвию, которая была старше его на целых одиннадцать лет, говорил с ней с придыханием, широко распахивая большие карие глаза, и поддакивал, и во всем с нею соглашался, и с радостью, смачно целовал ее белую пухлую руку под одобрительный смех Люлюшки.
Сначала Ванванч, верный своей давней приязни к мягкому привычному Вартану, никак не мог приспособиться к новому лицу, но обаяние молодого мужчины было столь велико и внезапно, что нельзя было им пренебречь. "А он кто?" ‑ спросил Ванванч у Люлюшки шепотом. "Он муж, мамин муж, новый мамин муж, ‑ рассмеялась Люлюшка, ‑ мамин раб и слуга... Посмотри на него!.." "А Вартан?" ‑ "Ээээ, Вартан, ‑ сказала Люлюшка, кривясь, ‑ Вартан тоже был добрый и послушный, но глупый, понимаешь? ‑ И она продолжила шепотом: ‑ Он привез сюда однажды своего приятеля, бедняжка, на свою голову, представляешь? И мама в него влюбилась, и он влюбился в маму..." ‑ "А потом??!" ‑ "А потом Вартан заплакал, собрал свои вещи, и Рафик увез его куда‑то на своей машине..." Ванванч вздохнул. Еще одна страница учебника жизни была перелистана...
А впереди вновь замаячил Урал. Мама была сосредоточенна и мрачна. "Ашхен, ‑ сказала Сильвия, ‑ ну, хорошо, ‑ враги, шпионы, троцкисты ‑ но ведь что‑то в этом неправдоподобное, а?.." ‑ "Что ты, Сильвия, что ты, прошелестела Ашхен, ‑ это наша реальная жизнь. Мы должны все это выдержать ‑ иначе нас раздавят..." При этом она, как обычно, смотрела в окно на белое здание консерватории и поморщилась, когда из распахнутого консерваторского окна донеслись громоподобные гаммы меццо‑сопрано, а потом, когда этот же голос проревел на всю узкую улицу: "У любви как у пташки крылья..." ‑ стало просто невыносимо.
"Шпионы‑шампиньоны..." ‑ засмеялся Николай Иванович и долил сестрам вина в бокалы. "Николай! ‑ прикрикнула Сильвия капризно. ‑ Ты что, не видишь, что творится кругом?!." ‑ "А что такое?.. Что, Сильва?.." ‑ "Ты что, ничего не понимаешь?" ‑ крикнула она и кивнула в сторону Ашхен. ‑ "Ну хорошо, успокойся, дорогая, ‑ выдавил он испуганно, ‑ ну, сидим и веселимся..."
Потом он отправился за женой на кухню, и она сказала ему зловещим шепотом: "Ты разве не понимаешь, что она сумасшедшая? А? Ты забудь, что ты Бозарджанц... Навсегда забудь... Кончилось... Все. Этого уже не будет. Никогда... Помалкивай и получай свою зарплату... Все. Ты понял?" ‑ И вдруг рассмеялась, да так громко, так беспечно, словно почувствовала за спиной тень Ашхен. "Понял", ‑ сказал он облегченно.
Он не любил и боялся многозначительных речей. И тут вошла Ашхен, оглядела их и спросила: "Ну‑с, что вы обсуждаете?" Сильвия щелкнула мужа по носу. "Учу этого легкомысленного юнца, чтобы не забывал о вражеском окружении". Николай Иванович хохотнул. "Ах, ах, ах", ‑ попыталась пошутить Ашхен. Но шутить она не умела. Она смотрела в окно и не видела глаз Сильвии, наполненных страхом, и она сказала себе самой с упрямством школьницы: "Ошибки, конечно, бывают... Люди иногда ошибаются, но партия никогда..." ‑ "Урра!" ‑ крикнул Николай Иванович. "Николай, ‑ строго проговорила Сильвия, ‑ какой ты все‑таки шалопай!.."
Они вернулись к столу, чтобы завершить прощальную трапезу. Николай Иванович долил вина в бокалы. Чокнулись за счастливый отъезд. Сильвия пригубила и поцеловала сестру в щеку. Ашхен думала о последнем письме Шалико и вся была на Урале, ибо выяснилось, то есть возникло подозрение, что Балясин и Тамаркин, кажется, ведут двойную игру!.. "Кто они такие?" спросила Сильвия, покусывая губы. "Ах, Сильвия, ‑ сказала Ашхен, ‑ лучше не говорить об этом... Это, конечно, недоразумение. Они хорошие специалисты, а уж большевики... и все было хорошо, но у Балясина некоторая склонность к комфорту... такая буржуазная склонность, и он стал главным, и, видимо, немного закружилась голова... я не знаю, как тебе объяснить... ну, не удержался... Я всегда говорила, что нельзя совместить преданность пролетариату и буржуазность, пролетарское и буржуазное... А Тамаркин блестящий специалист, но интеллигентик, понимаешь? Мягкий, дряблый... не пролетариат... с ним можно делать что хочешь, и вот, видимо, что‑то такое... чего‑то не понял... В общем, ужасно, ужасно..."
