И тут она запнулась. Сильвия посмотрела на нее с печалью. Ашхен подумала об Изочке и пожала плечами. "Какой пролетариат?.. ‑ спросила Сильвия. ‑ Ну, какой? Какой?.." Ашхен думала, что в Изочке‑то, в этой хрупкой, умной, насмешливой, нет ничего пролетарского. А что в ней буржуазного?.. Начиналась обычная мешанина последнего времени. "Что‑то ты говоришь какую‑то несуразицу", ‑ сказала Сильвия. "Пролетарское, ‑ упрямо процедила Ашхен, ‑ про‑ле‑тар‑ско‑е..." ‑ и посмотрела на сестру свысока. "Да, да,‑ сказала Сильвия послушно, ‑ я понимаю". ‑ "А я не понимаю!.." подумала Ашхен, негодуя на чертов туман, и вспомнила, как схлестнулись однажды Шалико и Иза по поводу какого‑то Гаврилова. "Странно,‑ сказала хрупкая москвичка, ‑ обожаешь народ, а бьешь Гаврилова... Он что, не народ?.." ‑ "Он не народ, ‑ сказал Шалико, ‑ он сволочь..." ‑ "Интересно, засмеялась Изольда, ‑ как ты это определяешь?.." ‑ "Это же так просто, рассмеялся он снисходительно, ‑ кто не с нами ‑ тот против нас, а? Что, Изочка?.." Она демонстративно ахнула: "Как примитивно. Боже!.." А он засвистел что‑то знакомое.
В день отъезда Люлюшка повела Ванванча погулять по Тифлису. Они поднимались по улочкам, ведущим к станции фуникулера, и там, на одной из этих улочек, остановились перед высоким красивым зданием с громадными окнами. "А ты знаешь, что это за дом?" ‑ спросила Люлюшка тихо. Он не знал. "Это бывший дом одного миллионера, ‑ у него была фабрика, а здесь он жил со своей семьей... Его фамилия была Бозарджанц". ‑ Последние слова она произнесла таким шепотом, что Ванванч вздрогнул. Смутно вспомнилось, как кто‑то произносил эту фамилию. Люлюшка смотрела на него с загадочной многозначительной усмешкой. "Ну и что?" ‑ спросил он с нетерпением. И тут, сделав большие глаза, она ошарашила его: "Этот Бозарджанц был отцом Николая Ивановича!.." ‑ "Так ведь он Попов!.." ‑ чуть не крикнул Ванванч. "Тсс, прошептала она, озираясь, ‑ он ушел от отца мальчишкой, ну, юнцом... Он не хотел быть сыном буржуя..."
Они воротились домой. Был выходной день. Николай Иванович встретил их улыбаясь. Потом появился Арам Балян ‑ худенький юноша в больших очках. Ванванч уже знал, что он и Люлюш‑ка влюблены друг в друга. Ванванчу разрешалось присутствовать при их беседе, и он, сделав постное лицо, с интересом вслушивался в их будничный диалог, замирая, пытаясь разгадать их тайну по интонациям и жестам. Он уже знал, что Арама нельзя обижать, потому что он улетит. Так сказала Люлюшка. "Вот так, возьмет и вылетит в окно и улетит..." ‑ "И не разобьется?" ‑ спросил Ванванч, посмеиваясь. "Да нет, улетит, ‑ сказала Люлюшка серьезно, ‑ просто улетит и не вернется, понимаешь?" Он кивнул, но не мог поверить. Ему вспомнилась Жоржетта, затем Леля, но это было все не то, не то...
Он вышел в другую комнату и признался Николаю Ивановичу, что посвящен в его тайну. Николай Иванович рассмеялся и сказал, что не надо об этом громко говорить... большевики могут не так это понять. То есть я очень уважаю большевиков, ты понимаешь, вот таких, как Ашхен, например, но ведь могут и не понять, могут сказать, что я сын буржуя, и дадут мне по голове!.. И снова рассмеялся.
Все это выглядело странным. "А раньше, когда вы еще жили дома?" спросил Ванванч. "О, ‑ сказал Николай Иванович, ‑ раньше, ты знаешь, я развлекался напропалую... мы развлекались... У меня были друзья, и мы вечером выходили на Головинский, и там мы такое устраивали... Такое устраивали!.. Мы тогда, ‑ и он перешел на шепот, ‑ презирали пролетариев, ну, глупые мы были, ‑ и он радостно расхохотался, ‑ мы их презирали за хамство, за скотство и уж так старались!.. Однажды в Тифлис приехал пролетарский поэт Василий Каменский, футурист, и мы его встретили на Головинском... Это вы ‑ пролетарский поэт Василий Каменский? ‑ спросили очень вежливо. Он обрадовался, что его узнали, засопел, задрал голову и говорит: да, это я... Ну так вот тебе за это! Бац, бац, бац, бац по щекам! А?.. И он побежал..."
...В Люлюшкиной комнате о чем‑то шептались влюбленные. У Арама был нос с горбинкой, черный хохолок над белым лбом и голубые глаза. Он подошел к раскрытому окну и взмахнул руками. "Не улетай..." ‑ попросила Люлюшка одними губами и посмотрела на Ванванча. "Не надо", ‑ попросил и он. Арам сказал: "Хороший день... так и тянет..."
...На вокзале, перед самым отходом поезда Ванванч сказал сестре не очень уверенно: "Он бы и не полетел... Разве люди летают?.." ‑ "Конечно, полететь он не может, ‑ шепнула Люлюшка, ‑ но может улететь от меня... Ты разве не видел, какие у него руки?" ‑ "Ну и что?" ‑ засмеялся Ванванч. "Он ирокез". ‑ "Да?!" ‑ восхитился Ванванч, втягиваясь в игру. "Кто он?" спросила Сильвия строго. "Ирокез", ‑ сказала Люлюшка небрежно. "Перестань болтать глупости!.. ‑ крикнула тетя Сильвия. ‑ Что еще за ирокез?" ‑ "Ну, хорошо, хорошо, ‑ сказала Ашхен, ‑ пора прощаться..." ‑ "А какие у него глаза, ‑ шепнула Люлюшка Ванванчу, ‑ ты видел? Видел?.." ‑ и она поцеловала его крепко, по‑тифлисски, словно что‑то предчувствуя...
...Когда они с мамой вернулись на Урал, в Нижний Тагил, папа встречал их на вокзале. И оставалось до Вагонки всего лишь четырнадцать километров. Их ожидал перед зданием вокзала черный автомобиль под брезентовым верхом, а не привычная бричка. За рулем сидел широкопле‑чий, грузный шофер, бывший матрос Анатолий Отрощенко. Круглолицый, с мясистым носом и такими же мясистыми влажными губами. Он ловко выскочил из машины и уложил вещи на заднее сиденье. Он делал все ловко и на каждое папино или мамино пожелание отвечал: "Так точно".
В машине, наслаждаясь ее стремительным бегом сквозь тайгу по плотной утрамбованной дороге, Ванванч узнал о больших переменах. Через несколько недель они переедут в Нижний Тагил, потому что папа будет первым секретарем горкома партии. Инженер Тамаркин, оказывается, покончил жизнь самоубийством... "Почему?" ‑ спросил Ванванч с ужасом. "Ну, видимо, боялся разоблачения..." ‑ сказал папа. "Ну, хорошо, хорошо, ‑ сказала мама сердито, ‑ что такое?.." ‑ "А первый секретарь,‑ сказал Ванванч,‑ это самый главный?" ‑ "Думай о школе, ‑ сказала мама и дернула его за рукав, ‑ у тебя есть школа..."
И он стал вспоминать школу, и перед глазами вспыхнула береста в жестяной крышке от бачка, и жаркое Лелино плечико вздрогнуло... Потом он вспомнил живого и невредимого Афоньку и побежал к нему, распахнув руки, как истовый тифлисец, и обнимая, повисая на нем, понимал, что уже теперь нет никого ближе этого долговязого, синеглазого, удивленного парня. "А твой Афонь‑ка совсем здоров", ‑ неожиданно сказал папа, обернувшись с переднего сиденья, и Ванванч сладко зажмурился, уже не вслушиваясь в дорожный диалог отца и матери.
"А она кто?" ‑ спросила Ашхен. "Я же тебе рассказывал, ‑ сказал Шалико, ‑ маляром работала... Ты представляешь, из кулацкой семьи, а стала такой передовой... просто невероятно". ‑ "И она выступила против Тамаркина?" ‑ спросила Ашхен с сомнением. "Не просто выступила, ‑ сказал Шалико, ‑ она разоблачила Тамаркина и по производству и по быту". ‑ "По быту?" ‑ удивилась Ашхен. "Ну, знаешь, ‑ сказал Шалико и погладил ее руку, ‑ ну, там всякие интимные дела, оказывается, всякие там грешки..." "Тамаркин?!" ‑ прошептала Ашхен с ужасом. ‑ "Знаешь, ‑ сказал он, ‑ еще бы немного, и случилась бы в их цеху катастрофа... К этому все шло... После ее выступления начали все проверять... Ну, в общем, началось такое!.. А утром его нашли... он выстрелил прямо в висок... никакой записки... С ним не успели поговорить... Что‑то во всем этом такое..." Она покачала головой и шепотом повторяла: "Вай! Вай! Вай!.."
Ванванч попытался в очередной раз вникнуть в их тихий разговор, но это было так далеко, так непонятно, так скучно...
"С ней сначала разговаривал Федя Крутов, ‑ сказал Шалико, ‑ с этой Нюрой... Она загорелась, ну, говорит, я все скажу..." ‑ "Получается, что ее подговорили?" ‑ спросила Ашхен, прищурившись. ‑ "Что значит подговорили? удивился Шалико не очень уверенно. ‑ Она сама пришла с жалобой... впрочем, черт его знает... Хотя, ты знаешь, теперь, после работы комиссии, действительно многое выясняется... Все не так просто... и саботаж... и письма из‑за границы... Тут, знаешь, и меня пытались, что я, мол, просмотрел..." ‑ "С ума сошли!? Тебя?.." ‑ прошипела Ашхен. ‑ "Не знаю, не знаю..." ‑ сказал Шалико.
Он уже работал в Тагиле, в горкоме партии. Уезжал утром, возвращался поздно. В Тагиле ремонтировался дом для нового секретаря, и вскоре им предстоял переезд. А тут еще смерть Лизы. В первую ночь Шалико плакал, не стесняясь, как мальчик. Конечно, здесь, на Урале, горе утрат стушевывалось расстояниями, тайгой... Впрочем, стушевывалось ли? А может быть, именно благодаря пространствам серые глаза Лизы увеличивались до бескрайних размеров, и он ждал от них ответа? "Что же это все значит?" ‑ хотелось спросить ему. Еще долгое время после кончины она, словно живая, сопровождала его, сидела рядом в черной машине, кивала ему из глубины кабинета, особенно тогда, когда его охватывал страх от бессилия.
Тут неожиданно явилась к нему в партком Нюра, как раз тогда, после гибели Тамаркина. Была она в черной юбочке, белой кофточке и красной косынке.
