Тут неожиданно явилась к нему в партком Нюра, как раз тогда, после гибели Тамаркина. Была она в черной юбочке, белой кофточке и красной косынке.
Вошла и с порога сказала: "Вот уж чудеса!.. Тут мне вот подпись ваша нужна... ‑ и вдруг ахнула так по‑свойски: ‑ а чего это вы будто белилами вымазанный?.."
Он выскочил из кабинета и прошипел секретарше: "Зачем вы всех пускаете!.. Что за базар?.." Секретарша выдавила с трудом: "Так ведь это та самая... Вы что, не узнали?.." Он подписал Нюре направление в Свердловск на учебу, на политкурсы. Подписал, на нее не глядя. Воздуха не хватало. "Спасибочки, ‑ сказала она и пошла к дверям. Там на миг задержалась. ‑ А мне комнату дали... шашнадцать метров... До свиданьица..."
Ей очень шла красная косынка. Пышная грудь под белой блузкой вздымалась соблазнительно. Ее некрасивое румяное лицо было одухотворено новыми счастливыми обстоятельствами. Шалико неожиданно представил их рядом. Нюру и Ашхен, и рассмеялся про себя: сравнения быть не могло. Строгое чеканное лицо Ашхен и ее прекрасные губы с уголками, опущенными вниз, и тихий, неожиданно горячий шепот, предназначенный ему одному... Какие сравнения, генацвале!.. И тут же вспомнил сухощавое строгое, с ускользающей редкой улыбкой лицо инженера Тамаркина и вздрогнул: так не соответствовало оно нашумевшей истории, а эта дрянь, ну, даже если они и спали... зачем нужно было публично... вот дрянь!.. Впрочем, это было жалкое утешение, ничтож‑ное утешение, после работы, проделанной ГПУ. "Неужели это правда?" подумал он, не глядя на уходящую Нюру.
"До свиданьица, ‑ сказала она, ‑ вот выучусь, буду все силы отдавать социализьму..." "Вот дрянь!" ‑ подумал он, но еще подумал о том, как успел ее выпроводить, как вовремя, потому что тогда, хоть и была она серенькой и заляпанная краской, но что‑то такое бушевало в ней и вырыва‑лось наружу, и редкие белые зубки так опасно выглядывали из‑под бледных губ... Неужели все это правда?!
Похороны были бесшумные, загадочные. Тамаркин был одинок. Из больничного морга тело его сопровождал Федор Крутов. Вечером он зашел к Шалико. Они сидели на кухне и долго молчали.
"Она что, провокаторша?" ‑ наконец спросил Шалико. "Ну зачем уж так‑то, Шалва Степа‑ныч? ‑ обиделся Крутов. ‑ Нюра девчонка сознательная... Тут этот заходил... из ГПУ. Говорит, что мы Тамаркина проворонили... Целую папку мне показал... А она что?.. Когда на собрании инженера разоблачали, она все и вспомнила про него, все... видишь как..." ‑ "Да она же из кулацкой семьи!" ‑ выговорил Шалико беспомощно. "Да, это верно, ‑ сказал заместитель, ‑ но уж больно активная и, понимаешь, наша, ну, наша, и все. Она чужих за версту чует: сама же из них..." ‑ и рассмеялся.
Ночью Шалико не спал. До того довел себя, что опять увидел Лизу. Мама стояла рядом и прикасалась ладонью к его лбу. "Неужели это правда?" спросил он у нее.
Этот вопрос так и повис в воздухе на долгие годы. Он, правда, постепенно обрастал различны‑ми оттенками, ну, например: "Неужели это стопроцентная правда?", или: "А если все же так надо, то до какого же предела?", или: "А действительно ли партии это необходимо именно в таких формах?", или: "А все‑таки партии это необходимо или отдельным лицам?"
Ашхен усмехнулась, но все как‑то по‑служебному: губы кривились, и глаза были холодны.
Они вернулись на Вагонку, все как будто бы установилось, но папа и мама продолжали перебрасываться какими‑то таинственными словами, что‑то подразумевая, к чему Ванванч не мог приблизиться. И вот, пока они скрывали от него обреченные лица, Ванванч перед переселением в Тагил отправился в умирающее августовское тепло прощаться, прощаться, прощаться со ставшим уже привычным пространством уральской тайги. Она была изрыта, и уже возвышались кирпичные и бетонные гиганты, готовые вот‑вот приняться за дело. Гордость за новый поселок, видимо, пере‑лилась из крови папы в его кровь, и он думал, что нигде в мире не умеют так строить и создавать такие цеха и такие бревенчатые школы, где учатся дети простых рабочих. Он спрашивает маму: "А могут люди говорить все, что они думают?" ‑ "Конечно, ‑ улыбается мама, ведь мы живем в самой свободной советской стране". ‑ "А если кому‑то не нравится советская страна?" ‑ спрашивает он, скоморошничая, лукавствуя, затевая игру. "Но это же невозможно", ‑ смеется мама, и лицо ее вытягивается. "А если? А если?.." ‑ "Ну, значит, это враг", ‑ говорит мама и всматривается в него, прищурившись. И это так просто, и он вздыхает с облегчением.
Он идет по кое‑где уцелевшей траве, ступает по укатанному гравию и думает, как он встретит Афоньку Дергача и бросится к нему ‑ милому, доброму, беспомощному, как по‑тифлисски обнимет его и прижмется к его груди, к тому месту, где чернела роковая дырочка от пули...
Проходят дни, и вот уже скоро переезд в Нижний Тагил. Август на исходе. Папа ранними утрами отправляется на место новой работы. Возвращается он поздно, и Ванванч его почти не видит. Он не видит его озабоченного лица и не слышит его прерывающегося шепота, когда они беседуют с мамой. И жизнь для него прекрасна, и это последнее августовское солнце господствует в мире, даря благополучие.
Так прекрасно шляться по будничной Вагонке, по знакомым местам, по тайге, а вечерами погружаться в приключения Робинзона Крузо или придумывать строчки и воображать, как ахнет бабуся, услышав эти вдохновенные восклицания, и не пушкинские, а его собственные, не "мороз и солнце ‑ день чудесный...", а "пушки гремели, выли снаряды, мы все шагали на баррикады..." И рифмы счастливая музыка вдруг вспыхивала в нем. Он будет писателем. Он напишет роман о китайских коммунистах, потому что, как говорит папа, это так просто: китайские коммунисты хотят, чтобы китайские рабочие жили хорошо!..
Он ходит по Вагонке и почему‑то думает не о Леле, а о далекой Жоржетте, об этой предатель‑нице с черными бархатными глазами, изменнице, и тоска переполняет его сердце... И неизвестно, где искать Афоньку Дергача. Он прочитает ему свое стихотворение, и Афонька скажет, тараща синие глаза: "Вот здорово, мать твою!.. Ух ты!.." Федор Крутов говорит: "Афонька твой жив‑здоров и на стройке ударник, во как! Будь спокоен..." А Афонька скажет: "Ну, ты меня совсем было убил... Кровь текет... эх, думаю..." А Ванванч скажет: "Афонька, ты мой самый любимый друг!.. Ты просто замечательный герой..."
Так незаметно он очутился возле Дворца культуры. В этот момент широкие двери его со скрипом распахнулись, и повалила серая шумная толпа. Ванванч понял, что кончилось кино или собрание. И когда эта толпа рассеялась, он увидел Афоньку...
Афонька медленно спускался с крыльца, и был он все в той же знакомой серой рубахе навыпуск, как тогда, перед смертью. "Вот!.. ‑ мелькнуло в голове Ванванча. ‑ Вот он... Афоня!.." ‑ "Афонька!.." ‑ крикнул он и, расставив руки, побежал навстречу другу. Побежал, побежал и уже изготовился обхватить его, и выкрикивать нелепые, подогретые любовью слова, и прижаться к тому месту, где чернела недавно зловещая дырочка... "Ух ты, мать твою..." И они сошлись, и тяжелый костлявый кулак Афоньки врезался в лицо Ванванча...
Ванванч упал и замер. Так он пролежал с полминуты. Поднялся, дотронулся до носа. Нос был чужой. Рука была в крови. Вдалеке виднелась сутулая спина медленно уходящего Афанасия Дергачева.
В Нижнем Тагиле на улице Восьмого марта стоял кирпичный одноэтажный дом. Какой‑то купчишка построил его для себя в давние времена. Теперь в нем жил первый секретарь горкома партии. Он пригласил к себе горкомовского завхоза и сказал ему: "Вы там будете обставлять дом, смотрите, чтоб никаких штучек и финтифлюшек. Как у всех. Понятно?" Завхоз кивнул оторопело. И в дом въехали казенные предметы, все с металлическими бирками. И что же? Началась райская жизнь. Ванванч обстоятельно обставлялся тоже. Во‑первых, у него впервые появилась маленькая, но своя комната; во‑вторых, он, оказывается, жил в бельэтаже! Бельэтаж звучало как Эдем. Ах, это был не просто какой‑то там первый этаж, ибо внизу располагался полуподвал, где проживал дворник Блохин. И это был не банальный второй, а именно ‑ бель!.. И хотя мебель была старая канцелярская, увешанная металлическими казенными бирками, но было здесь все, что нужно.
В самой большой комнате ‑ стол посередине и диван у стены. Невиданный доселе радиоприемник "ЭЧС‑2". По нему можно было слушать даже радио "Коминтерн" из Москвы. И когда в Москве выступал Сталин, все собирались вокруг этого волшебного ящичка и, замирая, вслушивались в космическое потрескивание и голос далекого вождя. И папа тогда сказал: "Какое изобретение! Сиди себе дома и слушай Москву!.." А после наклонился к Ванванчу и шепнул ему: "Това‑рищ Блохин хотел послушать. Скорее зови его". Дворник Блохин сидел на стуле рядом со всеми и тоже слушал и теребил бороду. Однажды он сказал Ванванчу во дворе: "Я раньше у купца Малинина в дворниках служил. Хрен бы он меня радио слушать позвал бы... Видишь как..." ‑ "Конечно, ‑ сказал Ванванч, польщенный, ‑ мы же большевики". ‑ "Ну", подтвердил дворник.
