Ознакомительная версия.
Еще для меня невыносимо воспоминание о том, что было тогда на свадьбе. Ее крик все еще отдается у меня в мозгу. Я не хотел им ничего портить. Я только хотел там быть и видеть незаметно для всех. Но вышло по-другому. Как мне принести извинения? Только своим отъездом.
И третье, чего я не могу вынести, это что, по их словам, они хотят остаться моими друзьями. Если они не всерьез так говорят, тогда это лицемерие. А если всерьез, то еще хуже. Как можно заявлять такое после всего, что было? Значит, мне отпускаются грехи, прощается моя великая наглость — надо же, посмел на короткое время стать между Ромео и Джульеттой. А пошли вы оба знаете куда? Я не принимаю вашего прощения, и вы тоже его от меня не дождетесь, слышите? Пусть для меня это и невыносимо.
По всему поэтому я уезжаю.
Смешно, но единственный человек, с кем мне жаль расставаться, это мадам Уайетт. Она с самого начала держалась со мной честно. Вчера вечером я позвонил ей сообщить о своем отъезде и извиниться за то, как я вел себя во время свадьбы.
— Не думай об этом, Стюарт, — сказала она мне. — Может быть, ты даже помог.
— Как это?
— Может быть, если начинаешь с несчастья, потом не оглядываешься назад и не обманываешь себя мыслью, что, мол, раньше все было прекрасно.
— Да вы философ, мадам Уайетт, вы знаете это?
Она рассмеялась каким-то иным смехом, я у нее раньше такого не слышал.
— Нет, правда, — сказал я. — Вы мудрая женщина.
В ответ она почему-то рассмеялась еще сильнее. Мне вдруг подумалось, что в молодости она, наверно, была большая кокетка.
— Не исчезай, Стюарт, пиши, — сказала она.
И это было очень мило с ее стороны, верно? Может, и буду ей писать.
ОЛИВЕР: Поневоле замечаешь de temps en temps,[59] что у жизни есть своя ироническая сторона, вы согласны? Вот перед вами Стюарт, веселый банкир («I Banchieri Giocosi» — интересно, почему так мало опер про банкиров? Хотелось бы мне знать), приземистый, но крепкий оплот капитализма, неутомимый слуга рыночных сил на побегушках у купли-продажи. И вот он я, легковерный либерал, голосующий за кого бог пошлет, тонкокожий сторонник мира и тишины, инстинктивно встающий за слабейшего — за китов против всеяпонской рыболовной флотилии, за мокрого тюленьего детеныша против убийцы с дубиной и в кожаной спецовке, за тропический лес против дезодоранта для подмышек. И однако, когда представители этих двух соперничающих философий обращаются к любви, один из них вдруг оказывается сторонником протекционизма и Монопольного комитета, а другой ссылается на естественную мудрость свободного рынка. И догадайтесь, который — кто.
То же самое относительно секса, относительно небольшого вытягивающегося выроста плоти, с которым столько беспокойства. Переполнение сердца, повсеместно воспеваемое менестрелями, приводит заодно и к половому акту, не будем этого забывать. Здесь я обязан умерить (хотя бы частично) триумфальный тон, но все же следует осторожно заметить, что, возможно, приверженец свободного рынка становится протекционистом по причине неконкурентоспособности его товара. Иногда действий, производящих звук, подобный утреннему встряхиванию коробки хрустящих хлопьев, недостаточно, чтобы возлюбленная блаженно мурлыкала целый день до заката. Иногда для этого требуется нечто подобное летней молнии над Сахарой. Кто сделает выбор в пользу авиамодели с пластмассовым пропеллером и с заводом на резинке, когда по небу все еще проносятся падучие звезды? Разве род человеческий не тем отличается от низших существ, что ему знакомы порывы за пределы обыденного?
Но если в делах любви и бывает, что хватаешься за дубину тюленеубийцы, если твой внутренний японский китобоец вынужден отплывать в Южные моря, чтобы делать свое дело, отсюда вовсе не следует, что надо прибегать к грубой силе и по возвращении в родной порт. Бедный Стюарт, я все еще протягиваю ему ладонь дружбы. Я даже позвонил ему. Я, со шрамом на щеке после той небольшой неприятности (но это удачно получилось: я оказался Олли — лихой дуэлянт, а не Оливер Рассел — полубезработная жертва преступления), пытаюсь возвратить его к нормальным человеческим отношениям.
— Привет, это Оливер.
Последовала пауза, которую по средней длительности можно было истолковать и так, и этак, но затем прозвучали слова, уже значительно более однозначные:
— Пошел ты знаешь куда, Оливер.
— Послушай…
— Убирайся.
— Я понимаю…
— КАТИСЬ КО ВСЕМ ЧЕРТЯМ КАТИСЬ КО ВСЕМ ЧЕРТЯМ
Можно было подумать, что я звоню попросить у него прощения, что это я приставал к нему у него на свадьбе. Объявился в церкви, потом потащился за нами в ресторан — ну, что твой Старый Моряк. Мне бы надо было позвать, чтобы его арестовали. Полицейский, вы видите вон того старика-матроса? Пристает ко всем и ноет, что, мол, он чайку подстрелил. Велите ему убираться, а еще лучше устройте на ночь в Ньюгейтскую тюрьму на довольство Ее Величества.
Но я этого не сделал. Я сдержался, и вот благодарность. Обложил меня последними словами. Это особенно грубо звучало оттого, что его многократный призыв удалиться был передан мне через ту же самую черную переносную телефонную трубку, по которой я объяснился его жене. Не отсоединись он так быстро, я бы поделился с ним этой иронией.
Конечно, я набрал его номер (ее номер, и не набрал, а довольно было нажать ту священную, навсегда запоминающую кнопку 1) не исключительно по собственной инициативе. Иногда великодушию требуется accoucheuse.[60] Это Джилиан предложила, чтобы я позвонил. Кстати, не стройте себе иллюзий насчет Джилиан. Не знаю, какого цвета очки, через которые вы видите ее во сне, но имейте в виду: она сильнее меня. Я всегда это знал.
И мне это нравится. Свяжите меня шелковыми путами, прошу.
ДЖИЛИАН: Оливер сказал, что Стюарт отказался с ним разговаривать. Я попробовала позвонить сама. Он взял трубку. Я сказала: «Это Джилиан». Послышался вздох, и Стюарт положил трубку. Разве я могу его винить?
Он выкупил мою долю домовладения. Деньги и имущество честно разделили пополам. Знаете, что придумал Стюарт? Поразительный поступок. Когда мы согласились развестись — точнее, когда он согласился дать мне развод, — я сказала, что ужасно не хочется, чтобы в дом еще являлись адвокаты и решали, кому что достанется, и без того тяжело, а тут еще адвокаты добавят, заставят торговаться за каждый пенни. И знаете, что Стюарт на это сказал? Он предложил: «Почему бы не попросить мадам Уайетт распорядиться?»
— Maman?
— Я уверен, что она разделит все справедливее, чем любой известный мне адвокат.
Правда удивительно? Она все сделала, мы уведомили адвокатов о том, как мы договорились, а после получили одобрение суда.
И вот еще что. Наш развод никак не связан с сексом. Что бы там кто ни воображал. Я не собираюсь вдаваться в подробности, скажу только вот что. Если кто-то находит, что у него или у нее не все хорошо получается, он или она будет прилагать больше старания, верно? С другой стороны, если он или она убеждены, что у них в этом деле полный ажур, то кто-то может начать лениться или проникнуться самодовольством. И тому, кто с ними, все равно будет не очень-то хорошо, что так, что этак. Тем более что на самом деле главное — это с кем.
Когда я выехала, Стюарт оставил в моем распоряжении студию. И плату за нее брать отказался. Оливеру это не понравилось. Он сказал, что как бы он на меня не напал. Разумеется, ничего такого не было.
При разделе вещей Стюарт настоял, чтобы я взяла себе бокалы, подарок maman, сколько их осталось. Изначально их было шесть, но теперь всего три. Любопытно, что я совершенно не помню, как они разбились.
МАДАМ УАЙЕТТ: Я сожалею об этом случае со свадебным платьем. Я совсем не хотела расстраивать Джилиан, но ее затея была абсурдна. Дважды выходить замуж в одном и том же платье — слыханное ли дело? Так что иногда матери приходится вести себя по-матерински.
Свадьба прошла кошмарно. Нет слов, чтобы перечислить все, что вышло не так. Шампанское было не из Шампани, я не смогла этого не заметить. На первое подали что-то черное, больше подходившее для похорон. Потом еще сложности со Стюартом. Все не слава богу. И под конец Оливер еще заказал какую-то итальянскую настойку, которой, наверно, можно было бы растирать грудь больному ребенку. Но принимать внутрь? Никогда. Словом, совершенный кошмар, как я сказала.
ВЭЛ: Я даю им год. Нет, правда. Могу заключить пари. На сколько вы хотите? На десятку, полсотни, сотню? Я даю им год.
Нет, послушайте, если Стюарт, который просто создан для семейной жизни, продержался с этой фригидной мужененавистницей так недолго, на что может рассчитывать Оливер, не имеющий ни средств, ни перспектив, и сам, по сути, гомосексуал? Как долго просуществует этот брак после того, как Оливер начнет называть ее в постели Стюартом?
Ознакомительная версия.
