И Бобби встал и с хрустом потянулся.
– Впечатляющая речь, приятель, – отозвался Свиттерс. – Спасибочки тебе. Я, конечно же, тщательно разжую каждый ее фрагмент и хорошенько подумаю над твоим наставлением. Но…
– Но?
– Но ты не видел Сюзи.
– Не видел и не хочу. Потому что каждое сказанное мною слово хотя и правдиво, зато – чистой воды лицемерие. Будь я на твоем месте, и не возражай она, и будь я уверен, что девочка знает, что делает, я бы забрался в ее трусики быстрее, чем она донесла бы их до дома из «Гэпа».[101] С другой стороны, я всего-навсего «белый голодранец» из Хондо, и нравственности у меня меньше, чем у блохи.
Подобно соусу для чипсов с небольшим сроком хранения, импортированный из Скандинавии солнечный свет начал понемногу стухать, превращаясь в тресковый паштет, из которого и был синтезирован. Ветер гнал рваные облака над самой поверхностью пролива, точно отсыревшие сгустки бактериальной культуры, в воздухе отчетливо ощущался привкус плесени. Атмосфера казалась одновременно давящей и разреженной, словно созданной из некоего нового элемента, который опровергал все известные законы атомного веса и дышать им как надо могли лишь коренные жители Тихоокеанского Северо-Запада.[102] С одной стороны – невесомо-легкий и безобидный, с другой – пропитанный влагой и злокозненный, этот климат являлся своего рода метеорологическим эквивалентом Пата Буна,[103] поющего тяжелый рок.
Вообще-то сиэтлская погода Свиттерсу пришлась куда как по душе, и не только в силу ее двойственности. Ему нравилась ее приглушенная утонченность и пейзаж, ею оттененный, если не порожденный: виды, словно набросанные кистью сумиэ,[104] обмакнутой в ртуть и зеленый чай. Пейзаж был свеж и чист, ощущалась в нем некая мягкая патриархальность и мистическая недоговоренность, зато – ни тени прыткости.
Но неуемная, буйная прыткость, шокировавшая Свиттерса в природе, в языке заключала для него неодолимое очарование. Едкое красноречие Бобби, невзирая на банальность содержания (то, что девочки-подростки – существа вполне себе сексуальные, а общество этого не одобряет, – отнюдь не новость), Свиттерса слегка загипнотизировало. Развеял чары все тот же Бобби, спросив напрямую:
– Ты небось беспокоишься, как отреагирует малышка Сюзи, обнаружив, что твоя старая задница намертво втиснута в инвалидное кресло? Не самый мужественный из образов, скажу тебе.
– Что? А. Нет. Нет. – Свиттерс самонадеянно улыбнулся. – Женщины заботятся о свирепых калеках, возвратившихся из тропических стран.
– Хе! На каждом шагу это слышу. Звучит словно лозунг с вербовочного плаката.
Этот голос принадлежал Маэстре – никак не Бобби. Она стояла на пороге, каким-то образом умудрившись распахнуть створчатые двери совершенно неслышно. Как долго она там пробыла, многое ли подслушала и каким образом восьмидесятилетняя вдовица с тростью незамеченной подкралась к двум головорезам из Центрального разведывательного управления – эти вопросы вызывали живейшее беспокойство.
– Как, скажите на милость, бедная женщина может привлечь к себе внимание под этим кровом?
– Тысяча извинений, мэм, – отозвался Бобби в самой своей куртуазной манере. – Мы томились и чахли без вашего общества, однако полагали, что вы наслаждаетесь желанной передышкой, отдыхая от двух скунсов вроде нас.
– Воистину так все и было, – подтвердила Маэстра, – пока мне вдруг не померещилось, что двое скунсов меня игнорируют.
– Никоим образом, – заверил Бобби. – Исключается целиком и полностью. К слову сказать, как насчет прокатиться с ветерком?
– С ветерком, говоришь? Это я-то? На твоем мотоцикле?
– Мысль не из лучших, – тут же встрял Свиттерс. – Вы и оглянуться не успеете, как стемнеет. – И не солгал ни словом. Еще и пяти не было, но в ноябрьском Сиэтле дневной оркестр играет лишь самые короткие импровизации.
– Вперед же! – возвестила Маэстра, размахивая левой рукою, пока браслеты не забренчали, словно афрокубинская инструментальная группа над останками потерпевшего крушение автобуса. – Если только герр Альцгеймер[105] не сыграл со мной злую шутку, у меня в стенном шкафу завалялась где-то старая кожанка.
Попробуй таких останови! Маэстра даже от шлема отказалась, не желая выглядеть тряпкой рядом с Бобби, который систематически «забивал» на шлем на основании того, что его голова – это его личное дело, вихор и все прочее. Терзаемый дурными предчувствиями Свиттерс проводил сумасбродную парочку в путь, а затем покатил в гостиную и припарковался перед Матиссом. Гигантская синяя ню возвышалась перед ним, точно скальная гряда, лазурные Аппалачи бугров, выпуклостей и округлостей, топографический макет, сооруженный из черничного желе, пышно-соблазнительное кобальтовое нагорье, где куртины диких астр цепляются за склоны холмов, а синие птицы все до одной отведали кюрасо. Женщина Матисса была обнажена, но не гола, то есть при том, что не знала ни стыда, ни смущения, бесстыдства в ней не было ни на йоту. И призвана она была не возбуждать, а внушать благоговение перед бесконечной синевой нашего конечного мира.
В своем роде она была невиннее Сюзи, мудрее Маэстры – такой женщины Свиттерс не знавал вовеки, да никогда и не узнает, во всяком случае, так ему казалось, – и как таковая идеально подходила к тому, чтобы завладеть на тот момент его мыслями.
Бобби прав, размышлял про себя Свиттерс. Только женофоб и подросткофоб станет отрицать, что молоденькие девочки – это ульи, пульсирующие сексуальным медом. С другой стороны, украсть помянутого медку, или обманом выманить его у пчелок, или рассматривать девочек как ульи и только, или главным образом как ульи – столь же дурно, если не хуже. (Гигантская синяя женщина словно закивала в знак подтверждения.) Однако ж и табу к добру не приводят. Табу – это суеверия, вооруженные клыками, и если над таковыми не возвыситься, они прокусят мозг и высосут душу. Табу – это стянутый намертво узел общественных страхов, и если народ надеется обрести свободу, узел этот должно распутать, рассечь либо вовсе изничтожить. У древних греков была концепция под названием «съесть табу»; секта агори в Индии использует тот же подход. На пути к освобождению позлащенные греки и блаженные индусы намеренно нарушали табу, господствующие в их культуре – все вместе и каждое в отдельности, – дабы ослабить их путы и уничтожить их власть. То был эффективный, можно даже сказать, радикальный метод восторжествовать над страхом, посмотрев в лицо тому, что пугает; заключив его в объятия, станцевав с ним, поглотив его – и миновав его. Своего рода изгнание демонов.
Так, может, для него самого и, возможно, для общества в целом лучше было бы и впрямь отправиться в Сакраменто и так или иначе поглядеть табу прямо в глаза? Так или не так? Или это всего-навсего прихотливая рационализация в типично Свиттерсовом духе? (Гигантская синяя женщина не повела и бровью.)
В шесть Свиттерс забеспокоился. В четверть седьмого тревогомашина резко набрала обороты. За окном было темнее, чем в устричном садке на Стиксе, заморосил остроносый дождичек. Куда они запропастились? Наверняка что-то стряслось. Маэстра такая слабенькая, чего доброго, не удержалась и сорвалась. Бобби, не самый осмотрительный из байкеров, чего доброго, впаялся в лесовоз. Либо какой-нибудь водитель из тех, которым дела нет до мотоциклов, да тем более в темноте и под дождем, врезался в них либо выбросил их на обочину. Они угодили в аварию, точно угодили. Иначе где их носит-то? Амурные шуры-муры Свиттерс отмел решительно и сразу. Даже Боббина галантность имеет свои пределы. Она же бабушка, ради всего святого! Она стара как мир.
Свиттерс уже решил дать им еще минут десять, после чего позвонить в полицию, как телефон наконец забулькал. Рванувшись к аппарату, Свиттерс опрокинул стол и перевернул торшер. По всей видимости, с «Invacare 9000» ему стоило бы поупражняться дополнительно. До капитана звездного корабля, каковым он себя почитал, ему еще расти и расти.
– Бобби! Что стряслось? С ней все в порядке?
– Все в порядке? Ода, с ней полный порядок – вот только упрямая она, как обледеневший пожарный кран. Мы тут чуть не подрались, по правде сказать.
– Что ты несешь?
– Да мы в видеопрокате. Мне смерть как хочется еще раз посмотреть «Бегущий по лезвию»[106] – ты не хуже меня знаешь, что это лучший фильмец всех времен и народов, – а твоя бабуля нацелилась на какое-то там фуфло – сцены из жизни богемной парижской эмиграции двадцатых годов. Ну, знаешь, большеносые парни сидят в уличных кафешках и спорят, в ком больше весу, в Гертруде Стайн[107] или в Эрнесте Хемингуэе, в общем, дерьмовая хрень.
– А, «Модернисты»![108] Замечательный фильм. Ты на него просто облизнешься, как будешь смотреть. Отчего бы не взять оба, да и дело с концом?
