Ознакомительная версия.
Я сказал:
— Сначала вы были в Нью-Йорке, потом здесь, а теперь еще здесь, я имею в виду, в этом доме…
— Да-да, я отлично помню. В тот вечер я читал лекцию в Колумбийском университете. Кстати, как я понимаю, вы брат Катерины.
Его лысина сверкала на потолок, а глаза — на меня. Умное добродушное лицо — над искалеченным телом. Но я-то помнил, что поэт он паршивый, — стало быть, все-таки не такой уж и умный. Катерина сказала мне, ему, нам обоим:
— А как вы… где…
— Ко мне приехал инспектор Препаратис, — сказал доктор Фонанта. — Сам лично приехал, с мотоциклетным эскортом, весьма впечатляюще. Что-то насчет сообщения от моей секретарши. У меня, разумеется, нет никакой секретарши. Только Умберто в машине. Инспектор хотел выяснить, как им в полиции реагировать на это сообщение. Говорил о неправдоподобности. Что им не хотелось бы выставлять себя на посмешище, и так далее. Я сказал, что им следует принять меры на основании полученной информации, сколь бы безумной она ни казалась, но он, кажется, сомневался. Видимо, они собираются ждать, пока серьезные люди на самом верху не осознают всю важность проблемы.
— Значит, аэропорт пока не открывают, — сказал я. — О Господи.
— Я имела в виду, — сказала Катерина, крепко держась за стул в этом мире, где все законы здравого смысла временно утратили силу, — как вы друг с другом познакомились.
— Тут было много всего, — улыбнулся доктор Фонанта. — Вопросы и ответы, покойный художник по имени Сиб Лерегу, бедный лев-недолев доктор Гонзи.
— Сиб Легеру, — сказал я. — Вы точно знали, где хранятся его работы. Так зачем было меня заставлять тратить время на поиски?
— То есть, по-вашему, время было потрачено зря? Интересно.
— Ой, у нас тут такая беда, — воскликнула Катерина, — такая беда!
— И раз уж я здесь, — проговорил доктор Фонанта, не обращая внимания на Катерину, вчитываясь в мое лицо, словно в печатную книгу, со строчками, абзацами и т. д., — раз уж я здесь, мне бы хотелось еще раз взглянуть на эти работы.
Оттенок презрения в устах столь плохого поэта прозвучал как-то особенно неприятно. И тут оркестр отчаяния грянул так мощно, что я аж затрясся.
— Это. Никак. Не. Возмож. Но, — выдавил я через силу.
— Никак не возможно. Опять же интересно. Вы их сожгли? Продали? Уже отправили контейнером в какое-то академическое хранилище чепухи в Штатах?
— Я. Потерял. Кл. Кл…
— Ключ. Не проблема. У Умберто есть лом.
— И много вы знаете? — спросил я осторожно, упорно пытаясь сглотнуть кусок призрачного хлеба, который никак не глотался; спросил, вжимаясь в стену, как загнанный зверь, в ту саму стену, на которой висели оставшиеся без кукушки часы с цепью, напоминавшей внутренности, вывалившиеся наружу.
— Знаю? Знаю? О чем?
— О… о… Вы не имеете права так говорить. Чепуха, вы сказали. Яблоки и печеная свинина, вы…
— Да, соглашусь, это не лучшие мои стихи, но в них хотя бы есть смысл. Эстетику мы обсудим чуть позже. Вы, Фабер, дали весьма похвальное представление, там, на площади, хотя проявили восхитительное упорство, не желая разгадывать загадки. Я послал Умберто следить за вами. Вы ничего не заметили, нет? В отеле «Батавия» удостоверили вашу личность. Хотя я и так уже знал. Ну и все прочее. Звонок в полицию, девичий голос, загадочный ответ, имя Фонанта. Как я понимаю, вы поддались искушению, Фабер. Это был ваш ответ, не ее.
— Не понимаю, о чем…
— У нас еще будет время поговорить. А пока что давайте опустим скучные промежуточные моменты. Кстати, а как поживает наша милая мисс Эммет? Ее что-то не видно.
— Она тоже участник событий, как вам, вероятно, прекрасно известно, — ответил я. — Она спит наверху, приняла снотворное. У нее легкий шок.
— Все идет замечательно, — просиял доктор Фонанта. — Жалко, затмения сегодня нет. Хотя фейерверк, я так думаю, будет. Кажется, тут где-то мясо гниет.
Мы с Катериной виновато переглянулись. Я без единого слова метнулся на кухню. Мясо было живым. Живеньким, как перебранка по телефону. Старательно отводя взгляд, я подхватил блюдо и твердым шагом, как опытный официант, направился к входной двери. Вышел наружу, прошел по узкой тропинке — все это время мясо проявляло активные признаки жизни и корчилось как ненормальное, — продрался сквозь плотные заросли и в конечном итоге вышвырнул раздухарившуюся говядину в ежевику, лютики и какие-то жуткого вида листы цвета какао. В новой среде обитания гниющий ужас мгновенно включился в тамошний жизненный цикл. Для ровного счета я выкинул и тарелку, но ей предстояло остаться всего лишь расколотым артефактом, не поддающимся абсорбции никаким высшим смыслом — жалким свидетельством недолговечной, пустой и поверхностной культуры. Потом я вернулся в дом. Доктор Фонанта встретил меня лучезарной улыбкой:
— Катерина сообщила мне занятную новость.
— Заня… заня…
— Все очень мило идет к завершению. Как я уже говорил до того, как вы вышли, кажется, у вас где-то здесь мясо гниет.
— Я его выбросил.
— А по-моему, нет, Фабер. Впрочем, не важно. Все закончится хорошо. Вы же мастер языковых игр. Должны с ходу разгадывать синонимические шарады.
Я не сразу сообразил, что он имеет в виду. Я думал, что его веселость — это вообще что-то нечеловеческое, что-то присущее исключительно вымышленному персонажу, какому-нибудь высокоинтеллектуальному полицейскому комиссару, который рассматривает страдание как дым курительной трубки, наполняющий комнату, предназначенную для развлечений с картинками-головоломками или планами битв. Вся история человечества складывается из притворства, что пустоту между двумя пустотами можно заполнить еще чем-нибудь, кроме игры. И все же, если бы природа выполнила всю серьезную работу, что бы тогда осталось нам, людям?
— Я почти в эйфории, — сказал доктор Фонанта над своим искалеченным телом и керамической левой рукой.
17
Вот краткий отчет — скорее всего не очень точный, из-за тогдашнего моего опьянения и теперешнего ухудшения памяти — о моей свадьбе с собственной сестрой.
Слоны получили сдобу, тюлени — рыбу, рычащие хищники — мясо. Птицы в клетках (хищные — на жениховской стороне манежа, говорящие — на невестиной) не получили ничего. Почти все присутствующие так и остались в сценическом облачении и в гриме, но отец Кастелло, он же Понго, «раздел» лицо и оказался этаким пылким аскетом-церковником в мешковатом клетчатом рванье, возможно, не более экстравагантном, чем традиционный священнический наряд. У него был изысканный англо-ирландский акцент, и проповедовал он обстоятельно.
— И это весьма знаменательно, что видим мы возрождение утраченной первозданной невинности именно здесь, в совершенном круге, который, как и само обручальное кольцо, символизирует единство и бесконечность Бога.
Мы стояли на середине манежа: я — чуть пошатываясь; Катерина — в каком-то помятом белом мешке, откопанном со дна собранной дорожной сумки; рядом со мной — мистер Дункель с кольцом наготове. Доктор Фонанта, в приподнятом настроении, послал своего амбала-шофера купить самое простенькое и дешевое колечко в ближайшем универмаге. Доктор был, без сомнения, безумен. Как, впрочем, и все остальные. Сказал, что появится позже. Сперва ему надо оживить мисс Эммет и дать ей кое-какие указания. Он больше не заговаривал о Сибе Легеру, но я — как, конечно, и вы — разгадал его синонимическую шараду.
— Адам, и Ева, и прирученные укрощенные звери на земном уровне бытия. На небесном же уровне все творение славит Творца, предаваясь увеселительным развлечениям, каковые суть тоже божественный дар. Все мы — Божьи комедианты: играем, кривляемся и кувыркаемся перед троном Его, Ему на потеху.
— Не тяни, закругляйся, — пробормотал мистер Дункель, одетый в смокинг. Потом наградил меня очередным так называемым убийственным взглядом из тех, которыми, как я понимаю, всегда только и награждал беднягу Лльва. Лльва никто не любил, кроме пары девушек-наездниц с дерзкими, жесткими лицами, но поистине великолепными телами, которые стояли сейчас, почти голые, среди прочих гостей, не сводя глаз с Катерины. Очевидно, они были уверены, что я ее обрюхатил во время какой-то из предыдущих остановок в бесконечных гастролях бродячего цирка, и вот теперь она притащилась сюда вслед за мной со своим багажом и беременностью.
— И не случайно, что первые мученики христианства при цезарях уходили в жизнь вечную именно с цирковой арены.
Адерин, Царица Птиц, стояла у меня за спиной. Стояла с совершенно каменным лицом, с хной на щеках, в бирюзовом платье, с катарактой накладных волос. Было никак не возможно понять, что творилось у нее в голове.
— Но вернемся к сегодняшнему радостному событию.
Была ли это намеренная ирония? С приближением момента не-истины я постарался не слишком шататься и стоять более или менее прямо, а Катерина и так была как деревянная. Доктор Фонанта заранее напичкал ее лекарствами из черного чемоданчика, который его громила-шофер притащил из машины. Помимо сфигмоманометра и клизмы в чемоданчике был большой выбор разнообразных пилюлек. Одна из наездниц, с откровенно распутным лицом и волосами мадонны, ухмыльнулась мне, в связи с чем — плюс еще вид ее бюста и бедер, плюс еще общая похотливо-разгульная атмосфера, свойственная любой свадьбе (а тут были вдобавок огромночленные звери, пусть даже и в клетках, и мирные слоны, чьи долгие и обстоятельные копуляции могли бы стать темой для краткой каденции в проповеди отца Кастелло, причем на совершенно законных основаниях, поскольку о них говорил сам кардинал Ньюмен[27]), — так вот, в связи со всем перечисленным выше, я обнаружил, что кое-что у меня все-таки встало прямо, но очень локально и, вероятно, наглядно для тех, кто стоял близко, поскольку штаны лучшего костюма Лльва сидели на мне в обтяжку.
Ознакомительная версия.
