Ознакомительная версия.
Вот так и получилась целая колония, большое общество людей, отвергнувших когда-то любимую, но ныне недоступную Родину, которую начинали упрямо и страстно, совсем по-детски снова любить и глухо ненавидеть. Отсюда, с Острова, все кажется иначе, именно кажется, а не видится, ибо никакой искусственный глаз не в силах заменить глаз собственный. Никакой, даже самый независимый (в природе не встречается) новостной телеканал никогда не даст понимания происходящего там, за туманом, детьми которого стали они – бывшие русские, в своей стране поделенные национально, а здесь скопом записанные в одно меню дурной и странной судьбы своей.
Эта нелепая, еще вчера казавшаяся невозможной ненависть к собственной стране, эта бравада друг перед другом, мол, «что там делать, в этом русском хлеву, набитом ментами и простаками», все это вдруг стало для некоторых «бывших» нормой их озлобленной жизни. Господи, Феликс, сукин ты сын, ну чего тебе не сиделось спокойно, спрашивается?
Ответ: его «я» требует признания, его «я» не согласно мириться с забвением, оно жаждет склочной, но оттого деятельной жизни. И это не «феномен Хакамады», которая ярится лишь потому, что ее просто отлучили от кормушки и исключили из активных политиканских рядов, здесь все гораздо глубже. Здесь ненависть к бывшей земле выросла из образовавшейся вокруг «я» пустоты, из невозможности для «я» ощущать себя лишь грустным рассказом о человеке. Вот и поднялось из пустоты саднящее желание разрушительного мщения. А следом за ним туман, исказив образы, построил перед Феликсом картину русской жизни без Феликса. Картина ему не понравилась и требовала, по его мнению, существенной переделки. Этой переделкой Феликс занялся, заручившись поддержкой тех, кто, наоборот, имеет очень четкое представление о происходящем в России, и тут их чаяния наложились друг на друга, совпали.
В России к власти пришли те, чьих отцов пятнала кровь людская. Плохо? Да. Плохо, да не совсем. Потому что сыновья пошли дальше отцов, стали лучше, умнее и поняли, что наполовину истребленный собственный народ прежних чисток больше не потерпит, но вот насчет того, чтобы им руководило потомство тех, кто чистил, – это без проблем. А нет другой альтернативы, не хакамад же, в самом деле, назначать?! Они, хакамады, может, и неплохие в сущности люди, они, может, добрые, любят детей и яблочные пироги по воскресеньям в семейном кругу, но они ни черта не смыслят в управлении страной. Они теоретики, выпестованные западнической школой политической логистики: «Все должно двигаться с заданной скоростью и поспевать в срок». Э, нет, так не пойдет. Здесь Русь, которую и умом-то не поймешь, а уж логистика здесь и в коленки никому не уперлась. Все так и норовят сделать что-нибудь «нелогистическое». При всех чистках Россия остается государством свободолюбивых, но при том недоверчивых и озлобленных людей, которыми можно управлять, лишь иногда открывая прежде в отчаянии зажмуренные глаза.
Со всем присущим ему цинизмом Феликс называл свой действенный антагонизм к бывшей Родине филантропической деятельностью, и деятельность эта кое-кого раздражала. Сильно. Обидно, когда ты уверен в том, что пришел всерьез и надолго, что можешь, а главное хочешь и вроде бы даже догадываешься, как сделать лучше. Но тут какое-то черт знает что откуда-то из тумана норовит бросить в спину пригоршней засохших лосиных экскрементов. Ну раз бросил, ну два, ну три, в конце концов, но сколько же можно! Пора принимать меры. Пора комбинировать…
* * *
Откуда я знаю весь этот эмигрантский «бомонд», объяснить, видимо, все же придется, хоть, как говорится, в этом и нет Гамлета. Моя биография поучительна, и оттого никому не интересна. Также неинтересна она еще и потому, что это история человека, которого, и при том очень банально, сгубила алчность. Оля всегда называла ее «деловой хваткой», и теперь, когда она так страшно ушла, я лишился возможности спросить у жены, не передумала ли она. Теперь я понимаю, что за наши с ней семейные грехи мы начали платить сразу тем, что меж нами очень быстро закончилось счастье. Под одной крышей, в одной постели, в одном мире жили два целенаправленно не любящих друг друга человека. Она притворялась, что все еще хорошо, я уважительно молчал, и в сумме этот совместный вымученный эрзац любви был тем самым чехлом, под которым обычно незаметно несовершенство того, что им накрыто.
Поначалу нам было некогда, а потом, уже почти не любя друг друга, мы все еще хотели детей. Странно? Ничего тут странного. Просто оба втайне надеялись, что появление ребенка сможет мгновенно собрать без пяти минут распыленное чувство. Я возил ее по больницам, в которых маститые профессора вначале решительно брались помочь, а затем так же решительно разводили руками: «Абсолют нон посибилис» – или как-то так, впрочем, я не знаю латыни. В такие места я возил ее сам, не хотели никого посвящать в проблему. Помню, как мы приехали в какую-то лечебницу в Грохольский переулок. Там негде было остановиться, я свернул в ближайший двор и чуть было не раздавил дворнягу.
– Какие жирные шавки, – резиновым, однонотным голосом произнесла Оля, – разлеглись под колесами и греются. Хорошо им.
– Шавкам в Москве вообще хорошо. У них тут много жратвы и никто не трогает. Москва к шавкам благосклонна, вот они и плодятся.
– От того, что я не шавка, как-то не легче, – так же резиново, натянуто произнесла Оля, и я увидел, что она борется с неимоверно сильным желанием разреветься. – Знаешь что, пустое все это. Поехали отсюда. Не надо никаких больниц. Пусть шавки рожают, раз им больше повезло, – и она требовательно уставилась на меня. Возражать ей было бесполезно, и я понял, что между нами совсем ничего не осталось. Вся пыль развеяна, даже пустякового количества нельзя намазать на палец, проведя им по крышке шкафа в прихожей.
И с тех пор я сорвался. Раньше, когда возможность появления маленького родного существа жила вместе со мной, я сдерживался и осторожничал, а после тех шавок я обиделся на мир и сам превратился в шавку, алчущую жратвы. У Оли намечался первый по-настоящему серьезный финансовый проект, нужны были деньги, и не просто большие – огромные. Я махнул рукой на совесть, и понеслось: невозвратные кредиты, фальшивые авизо, подкуп мальчуганов из Министерства финансов. Единственное, чего я себе не позволял, – это убивать из-за денег. Сожгли дом одной несговорчивой тетки, взорвали несколько автомобилей, но в отсутствие владельцев. На людей эти предупреждения, или, как говорила Оля, «знаки препинания», действовали так, что не возникало необходимости переступать последнюю черту. Вот когда-то тогда я и познакомился с Феликсом. Мы его кинули. И он приехал разбираться. Один. Я продержал его в приемной минут сорок, секретарша Аня готовила ему кофе и бутерброды, Феликс ел с видом оскорбленного достоинства. Наконец я его впустил, и он сразу сел, принялся бубнить что-то себе под нос, но я его перебил:
– Я вам сесть не предлагал, а вы сели.
Он непонимающе уставился на меня, затем мгновенно покраснел и вскочил так, как будто в зад ему впилась стальная иголка:
– Ну, знаете, вы границы-то не переходите! Сейчас время не то!
– Садитесь.
Он сел. Я закурил и стал молчать. Он начал говорить, но с относительно спокойного тона почти сразу сорвался на отрывистый лай. Кричал, угрожал, называл меня «сукой» и еще по-всякому. Я молчал. Тогда он начал приударять ладонями по столу в такт своему лаю и сделался похожим на барабанщика. Я молчал. Он выдохся и охрип, и тогда я спросил:
– Все?
На новый виток его не хватило, и он лишь молча кивнул – «все».
– А раз все, то я скажу. Органы, они не только карают, они еще и воспитывают. Ты даже не хочешь узнать, куда пошли твои деньги, а напрасно.
– На строительство детского дома, я полагаю, – саркастически парировал Феликс.
– Ну, как-то так. Во всяком случае, от тебя не убыло и ты все еще находишься на свободе.
– Ты мне ни хера не сделаешь, – он опять застучал по столу, словно заяц по барабану, – а бабки верни.
– Нет, – я покачал головой, – не верну. И ты напрасно считаешь, что я тебе ничего не сделаю. Я тобою задницу вытру.
Потом в кабинет вломились коллеги, привлеченные воплями секретарши, в свою очередь привлеченной воплями Феликса и звоном выпавших из стеклянного шкафа фарфоровых и оловянных кубков, подаренных мне в разное время за разные спортивные достижения. Например, стрельбу по летающим пластмассовым тарелкам на стрельбище «Динамо» и победу в соревновании водных лыжников. Ворвавшимся привиделась картина частичного разгрома моей казенной обители. В частности, шкаф для кубков был опрокинут и лежал на боку. Стол валялся вниз крышкой, а пол был усыпан бумажными и коленкоровыми обрывками документов различного характера. В углу у батареи сцепились двое, и нас долго не могли растащить. Я могу поклясться, что слышал, как кто-то (в шутку, наверное) предлагал разлить нас кипятком из секретарского чайника.
Ознакомительная версия.
