Вот если б этим стихам было не двадцать, а лет пятьдесят, — можно было бы говорить об очаровании. Едва теряется злободневный смысл, время создаёт красоту.
Когда ибисы оставляли на песке иероглифы, гуси галдели на латыни, а куры картавили на арамейском — архитектура и скульптура были красивы временной, раздражающей красотой — яркие раскрашенные храмы, разрисованные скульптуры, бычьи зрачки мраморных богинь.
Время отшелушило тёплую человеческую безвкусицу, и мы теперь любуемся голыми бельмами — они прекрасны. И кажется нам, что античные тени выразительнее наших. Разрушение обеспечивает бессмертие — Парфенон бессмертен, как сама смерть…
— Карлик, осталась неделя, — напоминала Татьяна, — давно пора обзванивать всех наших.
Карл сердился, потому что Таня была права, но звонить так не хотелось…
— Сами узнают, если надо, — грубо отбивался он.
Краем уха он слышал, как Татьяна листает в кухне телефонную книжку, как разговаривает с кем-то… Ему становилось стыдно, и он прибавлял звук в телевизоре.
В день выступления Татьяна пришла с работы пораньше: затеяла печь пирожки — с капустой, с яйцом, с мясом. Карл принялся наряжаться.
Он мог месяцами не выходить из дома, но когда выходил… Реяли по комнате рубашки, изношенные, но красивые, надмодные, морщились по углам пиджаки, дарёные галстуки носились, высунув языки.
— Ты ведёшь себя как куртизанка, — качала головой Татьяна.
Он бывал недоволен, если его называли пижоном, — ну что тут непонятного: пижон — это нарцисс, самовлюблённая скотина.
А вот фраер — другое дело, фраер — человек независимый, пусть и демонстративно… Давайте, господа, определимся в терминологии.
Карл собирался выехать на час раньше, а Таня с дочками да с внучками пусть подъедет вовремя. Надо было осмотреться, успокоиться в маленькой комнатке, примыкающей к залу, артистической. Комнатка была дурацкая, стилизованная, под Леф; с потолка свисала огромная гипсовая ступня, может быть, самого Маяковского. Чёрный макет пианино занимал половину пространства.
— Карлик, забеги по пути, купи одноразовых тарелок. И стаканы.
— Вот сейчас всё брошу, и займусь хозяйством, — проворчал Карл. — Хорошо, куплю.
Едва Карл осмотрелся в артистической и налил в пластиковый стакан воды — вместо пепельницы, — вошёл Сашка. Он поставил на пианино трёхлитровый чемодан с краником, — красное вино, выгрузил несколько бутылок водки.
— Волнуешься? — спросил он и достал из внутреннего кармана плоскую фляжку коньяка.
— Волнуюсь, — ответил Карл и достал точно такую.
Они выпили по глотку. Повеселело. Время от времени Карл подглядывал через дверку в зал: натекает ли народ.
— Да рано ещё, — успокаивал Сашка. — Давай выпьем, но по чуть-чуть.
Зал, амфитеатром, был рассчитан на сто человек. Три верхних ряда были уже заполнены на половину, а в первом ряду сидела старушка и читала книгу. От старушки исходила непонятная угроза.
— Знаешь, какие пробки сейчас, — успокаивал Сашка. — Ты хоть решил, что будешь читать?
— А… всё равно…
Карл, тем не менее, достал из кармана бумажку, на которой крупно написал содержание.
— Стихотворений двадцать пять. Минут на сорок.
— Чего так мало?
— Да неудобно как-то.
— Ты бы о людях подумал. Добраться с таким трудом…
— Ну, на «бис» разве что. Минут на пятнадцать. А потом — вопросы, наверное, будут. Хотя… Что тут спрашивать. И так всё ясно.
Хозяйка дома сказала несколько хороших слов и отсела в первый ряд: Карл решил обойтись без ведущего. Он вышел под аплодисменты на освещённое лобное место и поразился: затенённый зал был полон. Пока он прокашливался, стучал по микрофону и с неприязнью слышал собственный голос — чужой, алюминиевый, — успел разглядеть в полумраке бледные лица старых друзей.
«— А-а, мать, задок-передок», — в весёлом отчаяньи мысленно воскликнул он, отошёл от микрофона, и, преодолевая противный свой голос, начал.
Поначалу он читал с закрытыми глазами, боясь рассредоточиться, потом осмелел, продрал глаза и смотрел поверх голов.
— Карлик, не части, — услышал он голос Ян Яныча.
Карл кивнул, перевёл дыхание и прямо посмотрел в зал. В средних рядах у прохода он увидел зелёную курточку и знакомую седину.
«О, и Дедушка здесь, — отметил он, — а впрочем — как же иначе».
Стихи текли сами по себе, Карл только подслушивал их, удивляясь и радуясь. Он свободно раскачивался, мотал головой и улыбался.
В артистической набилось человек двадцать. Карл длинно отхлебнул из фляжки.
— Съешь пирожок, — потребовала Татьяна.
Его поздравляли, его благодарили, на него надвигались беззубые поклонницы в ботах, порозовевшие от дуновения прежней жизни, его отжали от стола и загнали в угол, в него тыкали цветами.
У Карла кружилась голова и дышалось легко. Он отбивался — ему не хотелось принадлежать отдельно никому, даже на минуту. Он улыбался невпопад и протискивался к столику, где над Татьяной нависли разгорячённые гроздья энтузиастов. Над головами из рук в руки, как билеты в трамвае, передавали водку, пирожки и солёные огурцы. Мелькнул перед глазами забытый знакомый, пошляк и похабник, выдававший свои непотребства за шутливость. Карл нырнул ему под руку и вынырнул у столика.
— Получилось, Карлик, — сказала Татьяна. — Знаешь, старые стихи надо читать. А новые — пусть читает кто-нибудь другой…
— Если напишет, — добавил Сашка.
Комната постепенно пустела. Уехал Сашка на позднюю какую-то встречу, сказал, что деловую. Уехали старые друзья — поздно уже, темно, далеко. Осталось несколько поклонниц и незнакомых улыбчивых мужиков, сующих Карлу свои визитки. Татьяна собирала бутылки и мусор в пакеты, вытирала стол. Ничейные полстакана водки Карл хлопнул напоследок, — по-жлобски — ехидно отследил он себя, чтоб добро не пропадало…
В метро он резвился: строил рожи сидящим напротив, показывал язык. Татьяна придвинула его поближе и прикрыла большим букетом хризантем и роз. При выходе из метро Карл висел на ней, как горжетка. Татьяна беспокоилась: если долго не будет троллейбуса, — как тут справишься. А если троллейбус подойдёт — в него ещё надо войти…
В троллейбусе он вертелся вокруг металлической штанги, как стриптизёрша. На остановке, однако, выпрыгнул ловко и даже пытался протянуть Татьяне руку, — открылось второе дыхание.
«Триста метров до дома», — вздохнула Татьяна.
Она повела его за плечи.
— Пойдём, Карлик. Видишь — дорожка чёрная. Тебе ведь нравятся чёрные дорожки.
Чёрную дорожку пересёк поздний прохожий, темнел, удаляясь, на фоне розового мерцающего снега.
— Пидарас! — ожил Карл и ринулся вслед.
Тот ускорил шаг, и Карл вдогонку выбросил вперед прямую ногу с оттянутым носком. Татьяна схватила его за шиворот и вернула на дорожку.
— Почему педераст? — недоумевала она, — обыкновенный человек, хороший…
— Нет, пидарас, — настаивал Карл.
— Дались тебе эти педерасты… Что они тебе сделали?
Карл вдохновенно заглянул Татьяне в глаза:
— Они отягчают землю. И потом: должен же я как-то постоять за женщин! За их права и обязанности.
Он остановился и беспокойно оглядывался в поисках врага.
Татьяну осенило:
— Вон, Карлик, ещё один, к нашему подъезду пошёл!
Карл рванул к подъезду.
Сидя на полу в прихожей, пытаясь, в течение получаса, расстегнуть пальто, он удивлялся. В голосе его была предельная честность:
— Не понимаю, отчего ты сердишься… Прихожу домой, говорю — здравствуй, Танечка!..
Насыпная песчаная дорога проложена вдоль реки. Ни одного ухаба не было на её пляжном покое. Не было ни следов протекторов, ни человеческого следа.
По дороге шёл Зелёный Дедушка, и мальчик с ним, лет двенадцати. Сквозь прореженный лес вдоль дороги виднелись нарядные коттеджи, красного и жёлтого кирпича с арками, эркерами и башенками, терема из калиброванного кругляка с ажурными карнизами, подзорами, полотенцами…
— Какие красивые дома, — сказал мальчик. — А кто здесь живёт?
— Никто не живёт, — вздохнул Дедушка. — Это не дома. Это — недвижимость.
Мальчик потёр переносицу:
— Мне, наверное, ещё трудно это понять.
Он невольно ускорил шаг.
— Не беги, — попросил Дедушка. — Когда-то эти двенадцать километров одолевали часа за четыре.
— Почему?
— Дороги не было. Болота, ямы, ручьи… Трактора застревали.
— А как же люди?
Дедушка улыбнулся.
— А люди — ходили. С рюкзаками. А в рюкзаке — хлеб, соль, вино, и, представляешь…
— Ой, Дедушка, смотрите, — всадник. Вон там, в лесу!
— Это не всадник, — не повернув головы, отвечал дедушка. — Всадников давно уже нет. Это охранник. Секьюрити.
