— Ты помнишь бумажник с документами на Николая Краснова? — неожиданно сказал Имре. — Я этот бумажник нашел уже после. А воспользовался суматохой и бежал, когда налетел самолет. Этот Краснов, он старший был у них, пытался меня удержать. Со мной был только кортик, небольшой офицерский кортик, которым я и воспользовался. Вот, он и сейчас со мной! — Имре достал и показал Ольге: — Я считал, что убил Краснова этим кортиком. Но, скорей всего, он уже был смертельно ранен с самолета, если твои следователи ничего не упоминали о ножевом ранении. Ты понимаешь, Оля, насколько важна эта деталь? Какой камень свалился с моей души… Ты понимаешь?
Ольга смотрела на Имре, ничего не понимая. Она еще не совсем ясно представляла себе, зачем он приехал в этот поселок, зачем разыскал ее. Судя по внешности, у него все хорошо. Он прекрасно одет для сегодняшнего времени, когда мужчины донашивают фронтовую одежду и обувку, а ребятня, не успевшая побывать в армии, носит перешитые костюмы своих отцов.
— Только тебе могу признаться, как я мучился. Я был убежден, что это я убил его. Конечно, возможно, в схватке я его зацепил порядком, но умер он не от моего удара. Я не убивал его, не убивал… Ты не знаешь, как тяжко считать себя убийцей, как хочется смыть с себя кровь… А эта кровь не на руках, а растворена в тебе, в каждой клетке. Это ужасно, Оля.
Они вышли к фабрике, свернули в какой-то переулок с низкими домиками, заросшими лозинами, лопухами, лебедой, у некоторых пылали заросли мальвы. Беспризорно бродили куры. Не поднимая головы, перебежала дорогу дворняга.
— Видишь, как мы тут живем… — словно оправдываясь, произнесла Ольга. — А ты даже не успел сказать, откуда ты приехал. Неужели из Будапешта?
— Нет. Там я еще с начала войны не был. Так сложилось. Я сейчас из Москвы.
— Из Мо-с-квы? — удивленно протянула Ольга.
— Да, я там работаю.
И Имре рассказал, как неожиданно для себя сразу после лагеря через венгерское посольство был приглашен в редакцию радио. Рассказал историю с кортиком и о том, как ездил к матери Николая Краснова и как она приняла его за сына.
Они опять зашли куда-то на окраину поселка, не замечая, что идут, что перед ними открылась широкая панорама строительства с подъемным краном, горами кирпича и песка, с начатыми стенами и свежими строительными лесами, на которых копошились рабочие. А дальше открывался вид на пруды рыбного хозяйства и ласковую белизну березовых рощ.
— Какие у вас красивые места! — обратил внимание Имре. — Знаешь, там, где мы вкалывали по двенадцать часов, вокруг карьеров были места не менее прекрасные по-своему. И небо такое же — широкое-широкое. А от самого горизонта, словно из-под земли, выползали грядой облака и низко-низко плыли над землей, будто хотели накрыть собой, отделить людей от конвоиров и овчарок. Правда, некогда было заглядываться и рисовать себе всякие успокоительные картинки. Наверное, долго будет сниться то состояние страха, унижения, когда тебя не считают за человека, да и сам ты перестаешь считать себя живым. И надо снова и снова собираться с силами, вспоминать, что за колючей проволокой огромное пространство и никому никогда не превратить его в концлагерь.
Они остановились перед оранжевым размашистым кленом, расположившимся у пологого овражка, заросшего иван-чаем, донником, разлапистыми лопухами.
— Вот, как у вас на краю поляны, помнишь? — показал он на клен, на котором затрещала сорока.
— Помню, — одними губами произнесла Ольга.
Она никак не могла привыкнуть к такому Имре: уверенному, прекрасно одетому, наполненному энергией и жаждой деятельности. Она знала его больным и беспомощным, едва начавшим складывать слова в предложения. Она женским чутьем и тогда замечала его робкие взгляды на себе и пугалась этих взглядов, потому что в ней самой возникало в ответ что-то такое, чего раньше никогда не испытывала. То были два тонких и неуверенных ростка, тянущиеся друг к другу. Этот образ она и хранила в себе, берегла, не позволяя никому прикасаться к нему, не думая, старомодно это или не старомодно. Просто любя.
Тот давний Имре был понятен и близок ей, или, по крайней мере, казалось, что понятен. Его жизнь тогда в какой-то мере зависела от нее, и Оля делала все возможное, чтобы оказаться ровней ему, как ее мать — отцу.
И вот она видит его совершенно другим. Впервые она подумала, как они неравны. Кто она? Какая-то швея в Богом забытом поселке. Ни отца, ни матери. Потерявшая даже единственного близкого человека — родного деда. Нашедшая приют у двоюродной тетки. А он — принц из незнакомой страны, в которой у него наверняка есть принцесса. Еще бы не быть! У такого красавца. Тем более в такое время, когда война вырубила мужчин, как деревья в лесу.
«Нет, милая, не тебе ли еще покойница мать говорила: „Руби дерево по себе“?»
— Ты что такая грустная? — вдруг заметил Имре. — Ты подумала, что это я убил? Да? Оля! Ну что ты, Оля?
— Нет, Имре. Нет. Что ты? Разве ты бы смог?
— А волка? Ты помнишь, волка!.. Разве я не способен?.. — уже чувство мужской гордости взыграло в нем.
— Волк — не человек. А лейтенант, — ты сам говорил, — не разрешил тебя расстреливать. Он спас тебя. Ты мог ранить его в пылу. Это другое дело. А убить?.. — она в раздумье покачала головой. — Поверь, ты не сможешь стать убийцей, — она говорила так убедительно, точно сама присутствовала в то роковое мгновение.
— Ну ладно, хватит! — спохватился Имре. — Ты же голодная, с работы. А я тебе о своем и о своем.
Он, скинув с плеча рюкзак, как сказочник, вытащил не что-нибудь, — чистую скатерть, колбасу, сыр, конфеты, хлеб и в довершение ко всему бутылку водки.
— Есть еще пара банок консервов, но пока не будем с ними возиться. Помоги мне расстелить самобранку. Стакан, правда, один, но мы, как говорится, по-родственному…
— Имре! Да ты не с пустыми руками! Ты все предусмотрел!..
— Конечно, а как ты думала? Я же к вам с дедом ехал. Там до магазина надо на самолете лететь. Да и в магазинах тут негусто, сама знаешь.
Они выбрали травянистый бугорок неподалеку от клена. Запоздалая ромашка выглядывала из травы. Словно специально расцвела в поздний срок, ждала, когда ее сорвут для гаданья: «Любит — не любит…»
— Можешь не губить ее. Пусть цветет. Я сам скажу результат, — засмеялся Имре.
Он снова полез в рюкзак. В руке его оказался перстенек, который купил специально для Ольги.
— Не знаю, угадал ли туфельку по ноге, то есть перстенек по пальцу? Дай-ка надену…
Где-то совсем рядом в траве звонко застрекотал кузнечик.
— Вот, как раз скрипки нам и не хватало! — воскликнул Имре.
Ольга не знала, что сказать. Все смешалось в ней в эту минуту. И острая память по деду, и печаль от будущего расставания, и радость от нечаянной встречи. Она не стала жеманиться и отказываться от подарка, как опасался Имре. Женская страсть к красивому победила. Оля, не противясь, надела перстень и даже с каким-то особым достоинством, которое, очевидно, с молоком матери передается по женской линии. Рассматривала, не скрывая радости и восхищения редким подарком, как не умеет это делать иная дама, привыкшая к богатству и роскоши.
— А носить-то где? — вдруг сказала она. — Знаешь, Имре, у нас один хороший председатель колхоза повез своего безотказного шофера в город, в магазин. «Награждаю тебя за отличную работу костюмом», — говорит. А шофера чуть кондрашка не хватила. «Виктор Петрович, — говорит, — мне его куда надевать-то? Я ж с утра до ночи за баранкой». Ты прости, Имре, что это вспомнила: недавно бабы у нас на фабрике рассказали. Спасибо тебе. Наливай! Хоть я не пью… Сегодня можно.
И, крепко зажмурившись, влила в себя половину граненого стакана, будто смертельный яд принимала.
— У-ух! — выдохнула.
— Ну, герой! — искренне восхитился Имре. — Вся в деда!
Легкий ветерок едва шевелил золотые листья клена. Невидимая пичужка тихонько посвистывала, словно звала и не могла дозваться своего дружка.
Чистое небо ласково смотрело на землю, готовое принести мир и покой каждому существу.
Ольга уже пожалела, что расхрабрилась и выпила жуткую порцию. Как в ледяную воду бросилась. Голова непривычно закружилась, все окружающее потеряло устойчивость. Скованность, которая не покидала Ольгу до сего времени, куда-то исчезла. Но вместо прежнего настроения просочилась грусть от осознания мимолетности внезапного счастья.
— Зачем ты приехал, Имре? Разворошить мою душу? Я только недавно стала успокаиваться. Я думала, тебя или нет в живых, или ты так далеко, что нам никогда не увидеть друг друга. И, знаешь, я смирилась. Многие люди так живут в это тяжелое время. Спасибо, конечно, что не забыл, и за перстень спасибо. А носить его действительно некуда. В Дом культуры? Там только танцы, как на базарной толкучке. Толкаются бок о бок. А когда кино показывают, тем более, — набьется народа полный зал… Особенно зимой. В пальто, в телогрейках, в варежках, чтоб не замерзнуть. Можно, конечно, на работе нашим показать, похвалиться. Представляю, как гудеть будут, а потом к начальству еще вызовут. Скажут: «А ну, девонька, рассказывай, на какие такие иностранные подачки драгоценности приобретаешь? Это откуда исходит буржуазное влияние? В нашем коллективе таким нет места». Понял, дорогой мой Имре? — она горько улыбнулась.
