Они провели еще одну ночь в палатке. Телков старался быть оживленным и веселым, поймал, чуть ли не голыми руками, язя, стал варить его, и когда вода уже стала закипать, рыба ожила, заплескалась, и вода из котелка почти залила костер. Варя была как в воду опущенная. Она кротко ждала от него чего-то и прятала глаза. Та их ночь не повторилась, будто Телков израсходовал все, что ему было отпущено природой в смысле низкой страсти.
…Если мать говорит, лучше не перебивать. Задает вопросы — молчи. Задаст еще раз, если и впрямь ей нужно.
— Где пропадаешь? Трое суток нет дома. Все командировки твои. Чем это только кончится? — При всем ее бранчливом тоне мать не скрывает радости. — Покормлю тебя? Эти вертихвостки только и умеют, что на шею вешаться. Обед сготовить — трагедия. Нашел комнату? А то я здесь поспрашала, есть местечко у стариков.
— Частный дом, что ли?
— А кто тебе другой припас? Дом деревянный, печное отопление. Они и плату не хотят брать. Пусть, говорят, живая душа как-никак. Да половички вытрясет раз в неделю.
— Батрачку им надо?
— Да какая тут работа — смешно говорить.
— Нам смешно, а она лучше вдвойне заплатит, только бы не касаться.
— Подумать только! Это что за экземпляр такой? Может быть, родители какие-нибудь особенные?
— Подмухин говорит, зарабатывает уроками. А кто родители — не знаю.
— Где ж тебе поинтересоваться, — а вдруг нахалом посчитают.
— По-моему, — мы с тобой рассоримся, — не выдержал Телков. Ему был страшно неприятен этот разговор, будто он совершает грех богохульства.
— Из-за нее? — Мать сокрушенно посмотрела ему в глаза. — Никогда больше так не говори. Надо хоть иногда думать. Хоть изредка. Обещаешь? Слишком уж вошел в роль. Для друга невесту сторожить, — где это видано? Подумать только! А он еще тебе инспекцию наводит. Письмо вот прислал.
«Эмма понимает меня, как никто другой. Она сделала меня счастливчиком-лифчиком. Если бы ты хоть раз увидел ее, ты бы понял, как понимал всегда, как никто на свете».
— Ну вот. Женился. Только на Эмме. Кто такая, не знаю.
— Спроси у Вари. Может быть, это она и есть? Ласкательно, может быть. Я вот одну женщину знала — все Маша да Маша, а она по паспорту Степанида.
— Я что-то никак не соображу.
— А что соображать — товарищ твой женился, а ты остался. Помог ему девку с носом оставить. Вся ответственность на тебя падает.
Телков не стал ей возражать, только скрежетал зубами, а когда перестало саднить на сердце, спросил про две комнаты, можно ли их занять нахалом.
— Как это — без разрешения? Ты с ума сошел. Выгонят, позору не оберешься. А потом почему две комнаты? Или у вас трудовая семья образовалась? Какой путаник ты у меня! Сам не знаешь, чего хочешь. Жениться надумал?
— Ну, как тебе сказать…
— Ты ставил вопрос ребром?
— Ну, зачем так грубо?
— А только так и бывает. Или да, или нет. Это тебе не футбол с ничейным счетом.
— Надо у Вари спросить.
— Молодец. Поезжай спроси. Или сюда привези, я сама с ней поговорю.
Телков пропустил последние слова матери мимо ушей. Не возмутился. Не дорос до возмущения. Что обижаться, она права. Поехал на Челюскинцев с той степенью решимости, на которую только был способен. Сейчас он разрубит этот узел. Кстати, у Подмухина ни слова о Варе. Совсем он забыл про свою пианисточку, краснобай недорезанный. Вот что, значит, думать только о себе. Чудовище этот Витька, хотя и друг. Теперь придется выгораживать его в глазах Вари. Мужская солидарность — святое дело. А сам, какую свинью подложил!
Для начала стоило бы с Дарьей Ивановной поговорить по душам. Хороший работящий человек, а обидеть другого — ей, что стакан воды выпить.
Варя открыла ему дверь — хмурая, может быть, заплаканная.
— Настроение у тебя подходящее.
— Хозяйка закатила скандал. Теперь с ней каждый шаг согласовывать.
— Ничего, есть новость похлеще. Кое-кто женился на Эмме. Уведомляет письмом.
— Покажи.
Варя прочла письмо и разорвала его на клочки. Лицо ее стало энергично, и Телков был этому рад.
— Какого черта только вы навязались на мою голову!
— Я тоже?
— А как же?
— Не убивайся, у тебя же консерватория.
— Конечно, чарующий мир музыки. Садись. Могу я принять гостя в этой конуре? Прежде чем меня выставят за непослушание? Жаль, нет Дарьи Ивановны, может, она не разрешила бы оставаться наедине с мужчиной сомнительного вида, намерения которого могут быть не совсем чисты. Каковы твои намерения?
— Если честно? Хочу вопрос ребром поставить.
— Ребром Адама? Извини, я кофе пойду поставлю.
Телков обвел долгим взглядом, словно хотел навеки запомнить узкую комнату с окном на север. Железная кровать, застеленная зеленым одеялом, стол с книгами, когда только успела столько натащить, стул, на котором повис пиджак Вари, да еще журнальный столик с косметикой. И самодельный коврик, сплетенный из свернутых в трубку лоскутков. Обстановка не роскошная, но ведь на одного человека целая комната. Себе бы так!
Что же сейчас поделывает Варя? Включает плиту, набирает в кофейник воду… Он хотел угадать. Медленно и неслышно прошел на кухню.
Варя мыла кофейную чашку, струя воды клокотала, брызги летели. Телков положил Варе руки на плечи. Девушка дернулась, чашка выскользнула и громко разбилась об пол. Варя резко повернулась, уткнулась ему в грудь и расплакалась. Он не стал ее успокаивать. Сначала растерялся, а потом ему стало приятно, что такая гордыня ищет у него поддержки. Позлорадствовал, заморил червячка мелочного тщеславия и уж тогда, садист противный, стал ее утешать.
— Кто хоть эта Эмма?
— Как же, знакомил. Маленькая, белобрысенькая. В рот ему заглядывает. В книжечку выражения записывает… Хозяйка скоро вернется. Пойдем отсюда.
— Знаешь, Варя, я считаю, тебе с Дарьей Ивановной нужно и впрямь расстаться. Тебе бы экзамены осилить. Давай вместе в библиотеке заниматься?
— Там есть, на чем играть? — Варя обмякла, сидя на кровати, и эта поза покорности распаляла Телкова.
— Еще один вариант есть. Отец предлагал помощь. Давай-ка, к нему двинем, прямо сейчас! Оказывается, он в соседнем подъезде живет. Жаль, что я в тот раз убежал, как мальчишка. Надо вопрос ребром ставить, да? Я все думал, человек сам видит, сам должен на помощь прийти, так нет, кричать надо: «Помогите!» — Он и впрямь закричал, и Варя оживилась. Должно быть, ей хотелось верить Телкову, верить в его необыкновенные организаторские способности, находящиеся, правда, в зачаточном состоянии. — Ты одевайся, я выйду.
Телков заглянул в необитаемые комнаты, чем-то они манили, какой-то загадкой. На веревке по-прежнему болталось белье. Матрас лежал на своем месте. Как о чем-то невозвратном он подумал о проведенной здесь ночи, когда ему открылась тайна бессмертия. Нет, нельзя их занимать. Одна Дарья Ивановна чего стоит. Не допустит. Вот и решил житейскую задачу — сам, ни с кем не советовался. Но обидно, что комнаты пустуют, а людям жить негде. Головотяпства у нас еще хватает.
— Ну что? Я готова. Пошли! Как я тебе?
— Трогательная беззащитность. Немного горюшка тебе на пользу. Женственнее становишься.
— Прекрати, а то с лестницы спущу. Женственную вам подавай. А что с ней делать — с женственной, не знаете. Вы понимаете только мужественную героиню дня.
— Ладно тебе, ворчунья.
Они поднялись на лифте на девятый этаж, долго звонили в дверь. У Телкова опять взыграло малодушие. «Ну, вот и все, я умываю руки», — на манер цыганского романса пропел внутренний голос. На самом деле событие шло в хорошем темпе, и причины для паники не было.
Дверь распахнулась, Телков старший в пижаме изобразил широкую улыбку, жестом пригласил входить, и этот же жест превратился в объятие для сына и полуобъятие для Вари.
— Наташа! Кто к нам пришел! Ребята пришли! — Могло показаться, что имена забылись, небольшая заминка вышла: — Ванюшка с Варей. Проходите же!
Отец провел их в комнату с креслами и телевизором, спросил, сейчас их кормить или смогут подождать полчасика до ужина. Сын робко глянул на Варю и пролепетал, что ужин необходимо отдавать врагу.
— Скажи мне, кто твой враг, и я скажу, где твой ужин, — поддержал отец. — Скажи мне, где твой обед, и я скажу, кто твой друг. Это очень похоже на китайскую мудрость. Вы знаете, что такое китайская мудрость? Привожу пример. Соленые яйца несут соленые утки. Или что-то в этом роде.
Нужно было, наверное, рассмеяться, но гости сидели с вытянутыми физиономиями. Отец пробыл четверть часа в полной неподвижности, уставившись в телевизор. Затем оживился, потоптался по комнате.
— А что мы так сидим, как сычи? Пойдемте, я вам экскурсию устрою. У меня две лоджии, цветы. Люблю уставиться и размышлять. О чем может размышлять человек в моем возрасте, спросит Варя. Есть разные тем-ки, вечные и текущие. Неразрешимые есть вопросики. Сейчас вот уставлюсь на вас и спрошу, отчего Варя такая торжественная, а Ваня вялый. И подумаю я, что чувствуют такие катаклизмы, которые мне уже не дано понимать и лучше не брать во внимание, чтобы не создавать предпосылки для бессонной ночи. Я всем советую: надо ложиться спать с хорошим настроением, а вставать с отличным. Конечно, у молодежи свои проблемы. Как сейчас помню, пробегаешь до первых петухов, приляжешь, а мать уже будит. Сейчас, сейчас! А сам спишь. Опять тормошит. Встаю! Прибегает со скалкой, а ты как бы брюки надеваешь. Успокоится и надолго уходит, можно часок урвать. Вот так, братцы кролики. А вы исчезли в субботу. Ну ладно, дела, всякое бывает, а попрощаться не надо? Долг вежливости. Надеюсь, вы так больше не будете поступать? Ну, пошли вообще-то ужинать, у нас с этим строго… Как мы с тобой переволновались за этих молодых людей, Наташ!.. Наташа! Говорю, переволновались. Это хорошо, что они заглянули, а то ведь невыносимо. Так исчезать — это ж надо уметь. Как в воду канули. А мы уж для них раскладушки добыть думали. Ничего себе — наплевать на заботу и растереть. Ну что молчите? Как в рот воды набрали. Нечего возразить?
